лежала слишком покорно, слишком неподвижно.
Он застыл, потом неловко усмехнулся. -- Мне все кажется,
что кто-то идет,-- сказал он и поднялся.
Машенька вздохнула, оправила смутно белевшее платье,
встала тоже.
И потом, когда они шли к воротам по пятнистой от луны
дорожке, Машенька подобрала с травы бледно-зеленого светляка.
Она держала его на ладони, наклонив голову, и вдруг
рассмеялась, сказала с чуть деревенской ужимочкой: "В обчем --
холодный червячок".
И в это время Ганин, усталый, недовольный собой, озябший в
своей легкой рубашке, думал о том, что все кончено, Машеньку он
разлюбил,-- и когда через несколько минут он покатил в лунную
мглу домой по бледной полосе шоссе,, то знал, что больше к ней
не приедет.
Лето прошло; Машенька не писала, не звонила, он же занят
был другими делами, другими чувствами.
Снова на зиму он вернулся в Петербург, ускоренным порядком
в декабре держал выпускные экзамены, поступил в Михайловское
юнкерское училище. И следующим летом, уже в год революции, он
еще раз увиделся с Машенькой.
Он был на перроне Варшавского вокзала. Вечерело. Только
что подали дачный поезд. В ожиданьи звонка,, он гулял взад и
вперед по замызганной платформе и, глядя на сломанную багажную
тачку, думал о чем-то другом, о вчерашней пальбе перед Гостиным
Двором, и вместе с тем был раздражен мыслью, что не мог
дозвониться на дачу, и что .придется плестись со станции на
извозчике.
Когда лязгнул третий звонок, он подошел к единственному в
составе синему вагону, стал влезать на площадку,-- и на
площадке, глядя на него сверху, стояла Машенька. За год она
изменилась, слегка, пожалуй, похудела и была в незнакомом синем
пальто с пояском. Ганин неловко поздоровался, вагон громыхнул
буферами, поплыл. Они остались стоять на площадке. Машенька,
должно быть, видела его раньше и нарочно забралась в синий
вагон, хотя ездила всегда в желтом, и теперь с билетом второго
не хотела идти в отделение. В руках у нее была плитка шоколада
Блигкен и Робинсон; она сразу отломала кусок, предложила.
И Ганину было страшно грустно смотреть на нее,-- что-то
робкое, чужое было во всем ее облике,, посмеивалась она реже,
все отворачивала лицо. И на нежной шее были лиловатые
кровоподтеки, теневое ожерелье, очень шедшее к ней. Он
рассказывал какую-то чепуху, показывал ссадину от пули на
сапоге, говорило политике. А вагон погрохатывал, поезд несся
между дымившихся торфяных болот в желтом потоке вечерней зари;
торфяной сероватый дым мягко и низко стелился, образуя как бы
две волны тумана, меж которых несся поезд.
Она слезла на первой станции, и он долго смотрел с
площадки на ее удалявшуюся синюю фигуру, и чем дальше она
отходила, тем яснее ему становилось, что он никогда не разлюбит
ее. Она не оглянулась. Из сумерек тяжело и пушито пахло
черемухой.
Когда поезд тронулся, он вошел в отделение, и там было
темно, оттого что в пустом вагоне кондуктор не счел нужным
зажечь огарки в фонарях. Он лег навзничь на полосатый тюфяк
лавки и в пройму дверцы видел, как за коридорным окном
поднимаются тонкие провода среди дыма горящего торфа и смуглого
золота заката. Было странно и жутковато нестись в этом пустом,
тряском вагоне между серых потоков дыма, и странные мысли
приходили в голову, словно все это уже было когда-то,-- так вот
лежал, подперев руками затылок, в сквозной, грохочущей тьме, и
так вот мимо окон, шумно и широко, проплывал дымный закат.
Больше он не видался с Машенькой.
Х
Шум подкатил, хлынул, бледное облако заволокло окно,
стакан задребезжал на рукомойнике. Поезд прошел, и теперь в
окне снова раскинулась веерная пустыня рельс. Нежен и туманен
Берлин, в апреле, под вечер.
В этот четверг, в сумерки, когда всего глуше гул поездов,
к Ганину зашла, ужасно волнуясь, Клара -- передать ему
Людмилины слова: "Скажи ему так,-- бормотала Людмила, когда от
нее уходила подруга.-- Так скажи: что я не из тех женщин,
которых бросают. Я сама умею бросать. Скажи ему, что я от него
ничего не требую, не хочу, но считаю свинством, что он не
ответил на мое письмо. Я хотела проститься с ним по-дружески,
предложить ему, что пускай любви не будет, но пускай останутся
самые простые дружеские отношения, а он не потрудился даже
позвонить. Передай ему, Клара, что я ему желаю всякого счастья
с его немочкой и знаю, что он не так скоро забудет меня".
-- Откуда взялась немочка?-- поморщился Ганин, когда
Клара, не глядя на него, быстрым, тихим голосом передала ему
все это.-- И вообще., почему она вмешивает вас в это дело.
Очень вое это скучно.
-- Знаете что, Лев Глебович,-- вдруг воскликнула Клара,
окатив его своим влажным взглядом,-- вы просто очень
недобрый... Людмила о вас думает только хорошее, идеализирует
вас, но если бы она все про вас знала...
Ганин с добродушным удивлением глядел на нее. Она
смутилась, испугалась, опустила опять глаза.
-- Я только передаю вам, потому что она сама просила,--
тихо сказала Клара.
-- Мне нужно уезжать,-- после молчанья спокойно заговорил
Ганин.-- Эта комната, эти поезда, стряпня Эрики -- надоели мне.
К тому же деньги мои кончаются, скоро придется опять работать.
Я думаю в субботу покинуть Берлин навсегда, махнуть на .юг
земли, в какой-нибудь порт... Он задумался, сжимая и разжимая
руку. -- Впрочем я ничего не знаю... есть одно
обстоятельство... Вы бы очень удивились, если бы узнали, что я
задумал... У меня удивительный, неслыханный план. Если он
выйдет, то уже послезавтра меня в этом городе не будет.
"Какой он, право, странный",-- думала Клара, с тем щемящим
чувством одиночества, которое всегда овладевает нами, когда
человек, нам дорогой, предается мечте, в которой нам нет места.
Зеркально-черные зрачки Ганина расширились, нежные, частые
ресницы придавали что-то пушистое, теплое его глазам, и
спокойная улыбка задумчивости чуть приподымала его верхнюю
губу, из-под которой белой полоской блестели ровные зубы.
Темные, густые брови, напоминавшие Кларе обрезки дорогого меха,
то сходились, то расступались, и на чистом лбу появлялись и
исчезали мягкие морщинки. Заметив, что Клара глядит на него, он
перемигнул ресницами, провел рукой по лицу и вспомнил, что
хотел ей сказать:
-- Да. Я уезжаю, и все прекратится. Вы так просто ей и
скажите: Ганин, мол, уезжает и просит не поминать его лихом.
Вот и все.
XI
В пятницу утром танцовщики разослали остальным четырем
жильцам такую записку: Ввиду того, что:
1. Господин Ганин нас покидает.
2. Господин Подтягин покидать собирается.
3. К господину Алферову завтра приезжает жена.
4. M-lle Кларе исполняется двадцать шесть лет.
И 5. Нижеподписавшиеся получили в сем городе ангажемент --
ввиду всего этого устраивается сегодня в десять часов пополудни
в номере шестого апреля -- празднество.
-- Гостеприимные юноши,-- усмехнулся Подтягин, выходя из
дома вместе с Ганиным, который взялся сопровождать его в
полицию.-- Куда это вы едете, Левушка? Далеко загнете? Да... Вы
-- вольная птица. Вот меня в юности мучило желанье
путешествовать, пожирать свет Божий. Осуществилось, нечего
сказать...
Он поежился от свежего весеннего ветра, поднял воротник
пальто, темно-серого, чистого, с большущими костяными
пуговицами. Он еще чувствовал в ногах сосущую слабость,
оставшуюся после припадка, но сегодня ему было как-то легко,
весело от мысли, что теперь-то уж наверное кончится возня с
паспортом, и он получит возможность хоть завтра уехать в Париж.
Громадное, багровое здание центрального полицейского
управления выходило сразу на четыре улицы; оно было построено в
грозном, но очень дурном готическом стиле, с тусклыми окнами, с
очень интересным двором, через который нельзя было проходить, и
с бесстрастным полицейским у главного портала. Стрелка на стене
указывала через улицу на мастерскую фотографа, где в двадцать
минут можно было получить свое жалкое изображение: полдюжины
одинаковых физиономий, из которых одна наклеивалась на желтый
лист паспорта, еще одна поступала в полицейский архив, а
остальные, вероятно, расходились по частным коллекциям
чиновников.
Подтягин и Ганин вошли в широкий серый коридор. У двери
паспортного отделенья стоял столик, и седой, в усах, чиновник
выдавал билетики с номерами, изредка, как школьный учитель,
поглядывая через очки на небольшую разноплеменную толпу.
-- Вам надо стать в очередь и взять номер,-- сказал Ганин.
-- Этого-то я и не делал,-- шепотом ответил старый поэт.--
Прямо проходил в дверь...
Получив через несколько минут билетик, он обрадовался,
стал еще больше похож на толстую морскую свинку.
В голой комнате, где за низкой перегородкой, в душной
волне солнца, сидели за своими столами чиновники, опять была
толпа, которая, казалось, только затем и пришла, чтобы во все
глаза смотреть на то, как эти угрюмые господа пишут.
Ганин протиснулся вперед, таща за рукав Подтягина, который
доверчиво посапывал.
Через полчаса, сдав подтягинский паспорт, они перешли к
другому столу,-- опять была очередь, давка, чье-то гнилое
дыханье, и, наконец, за несколько марок желтый лист был
возвращен, уже укрcat: al: Is a directory
ашенный волшебным клеймом.
-- Ну теперь айда в консульство,-- радостно крякнул
Подтягин, когда они вышли из грозного на вид, но в общем
скучноватого заведения.-- Теперь -- дело в шляпе. Как это вы.
Лев Глебович дорогой, так покойно с ними говорили? А я-то в
прошлые разы как мучился... Давайте-ка, на имперьял влезем.
Какое, однако, счастье. Я даже, знаете, вспотел.
Он первый вскарабкался по винтовой лесенке, кондуктор
сверху бабахнул ладонью о железный борт, автобус тронулся. Мимо
поплыли дома, вывески, солнце в витринах.
-- Наши внуки никак не поймут вот этой чепухи с визами,--
говорил Подтягин, благоговейно рассматривая свои паспорт.--
Никак не поймут, что в простом штемпеле могло быть столько
человеческого волненья... Как вы думаете,-- вдруг спохватился
он,-- мне теперь французы наверное визу поставят?
-- Ну конечно, поставят,-- сказал Ганин.-- Ведь вам
сообщили, что есть разрешение.
-- Пожалуй, завтра уеду,-- посмеивался Подтягин.-- Поедем
вместе, Левушка. Хорошо будет в Париже. Нет, да вы только
посмотрите, какая мордомерия у меня.
Ганин через его руку взглянул на паспорт, на снимок в
уголку. как школьный учитель, поглядывая через очки на
небольшую разноплеменную то Снимок, точно, был замечательный:
изумленное распухшее лицо плавало в сероватой мути.
-- А у меня целых два паспорта,-- сказал с улыбкой
Ганин.-- Один русский, настоящий, только очень старый, а другой
польский, подложный. По нему-то и живу.
Подтягин, платя кондуктору, положил свой желтый листок на
сиденье, рядом с собой, выбрал из нескольких монет на ладони
сорок пфеннигов, вскинул глаза на кондуктора: -- Генух?
Потом бочком глянул на Ганина.
-- Что это вы говорите. Лев Глебович. Подложный? --
Именно. Меня, правда, зовут Лев, но фамилия вовсе не Ганин.
-- Как же это так, голубчик,-- удивленно таращил глаза
Подтягин и вдруг схватился за шляпу,-- дул сильный ветер.
-- Так. Были дела,-- задумчиво проговорил Ганин.-- Года
три тому назад. Партизанский отряд. В Польше. И так далее. Я
когда-то думал: проберусь в Петербург, подниму восстание... А
теперь как-то забавно и удобно с этим паспортом.
