ней и опираясь на выпрямленную руку.-- Неужели вы думаете, что
я действительно крал деньги? Но, конечно, мне будет неприятно,
если Алферов узнает, что я залезал к нему в стол.
-- Да что же вы делали? Что могло быть другого? --
зашептала Клара.-- Я от вас не ожидала этого, Лев Глебович.
-- Какая вы право смешная,-- сказал Ганин и заметил, что
ее большие, ласковые, слегка навыкате глаза чересчур уж
блестят, что слишком уж взволнованно поднимаются и спадают ее
плечи под черным платком.
-- Полноте,-- улыбнулся он.-- Ну хорошо, предположим, я --
вор, взломщик. Но почему это вас так тревожит?
-- Уходите, пожалуйста,-- тихо сказала Клара и отвернула
голову. Он рассмеялся, пожал плечом...
Когда же дверь за ним закрылась, Клара заплакала и плакала
долго, тяжелыми блестящими слезами, которые равномерно
возникали на ее ресницах и сползали продолговатыми каплями по
ее запылавшим от рыданий щекам.
-- Бедный мой,-- бормотала она,-- до чего жизнь довела
его. И что я могу ему сказать...
Раздался легкий стук в стену из комнаты танцоров. Клара
сильно высморкалась, прислушалась. Стук повторился опять,
по-женски бархатный: это, верно, стучал Колин. Потом прокатился
смех, кто-то воскликнул: "Алек, о Алек, перестань...",-- и два
голоса глухо и нежно затараторили.
Клара подумала о том, что завтра, как всегда, нужно ехать
на службу, до шести стучать по кнопкам, следя за лиловой
строчкой, которая с зернистым потрескиваньем высыпает на лист,
или же, если дела нет, читать, подперев ее об черный ремингтон,
одолженную, бесстыдно растрепанную книгу. Она сварила себе чай,
вяло поужинала, потом долго раздевалась, вздыхая и лениво
двигаясь. Лежа в постели, она слышала, что рядом, в номере у
Подтягина, голоса, кто-то входил, выходил, неожиданно голос
Ганина что-то громко сказал, Подтягин ответил тихо, сокрушенно.
Она вспомнила, что старик сегодня опять ездил насчет паспорта,
что у него тяжелая болезнь сердца, что жизнь проходит: в
пятницу ей минет двадцать шесть лет. А голоса все звучали,-- и
Кларе казалось, что она живет в стеклянном доме, колеблющемся и
плывущем куда-то. Шум поездов, особенно ясно слышный по ту
сторону коридора, добирался и сюда, и кровать как будто
поднималась и покачивалась. Перед ней мелькнула спина Ганина,
который склонялся над столом и оглядывался через плечо, скаля
яркие зубы. А потом она уснула и во сне видела какую-то чушь:
будто села в трамвай, а рядом старушка, необыкновенно похожая
на ее тетку, жившую в Лодзи, быстро говорит что-то по-немецки,
и оказывается понемногу, что это вовсе не ее тетка, а та
радушная торговка, у которой Клара по дороге на службу покупает
апельсины.
V
В этот вечер к Антону Сергеевичу зашел гость. Это был
старый господин с желтоватыми усами, подстриженными на
английский манер, солидный, очень опрятно одетый, в сюртуке и
полосатых штанах... Подтягин его потчевал бульоном магги, когда
вошел Ганин. Воздух был синеват от папиросных паров.
-- Господин Ганин, господин Куницын,-- и Антон Сергеевич,
сияя стеклами пенсне и посапывая, вдавил Ганина своей мягкой
рукой в кресло.
-- Это, Лев Глебович, мой старый однокашник, когда-то
шпаргалки мне писал. Куницын осклабился.
-- Было дело,-- проговорил он низким, круглым голосом.-- А
позвольте вас спросить, дорогой Антон Сергеевич, который теперь
час?
-- Да ну вас, час детский, можно еще посидеть. Куницын
встал, подтягивал жилет. -- Супруга ждет, не могу.
-- Ну что же, не смею удерживать,-- развел руками Антон
Сергеевич и бочком, через пенсне поглядел на гостя,-- а жене
вашей кланяйтесь. 'Не имею чести знать, но поклон передайте.
-- Благодарю,-- сказал Куницын.-- Очень приятно. Всего
доброго. Пальто я, кажется, в передней оставил.
-- Я вас еще провожу,-- сказал Подтягин.-- Простите,
пожалуйста, Лев Глебович, сейчас вернусь,
Оставшись один, Ганин поудобнее уселся в старом зеленом
кресле и в раздумье улыбнулся. Он зашел к старому поэту, оттого
что это был, пожалуй, единственный человек, который мог бы
понять его волненье. Ему хотелось рассказать ему о многом,-- о
закатах над русским шоссе, о березовых рощах. В переплетенных
старых журналах "Всемирная Иллюстрация" да "Живописное
Обозрение" ведь бывали под виньетками стихи этого самого
Подтягина. Антон Сергеевич вернулся, хмуро покачивая головой.
-- Обидел меня,-- сказал он, садясь к столу и барабаня
пальцами.-- Ах, как обидел... -- В чем дело? -- улыбнулся
Ганин.
Антон Сергеевич снял пенсне, вытер его краем скатерти.
-- Презирает он меня, вот в чем дело. Знаете, что он мне
давеча сказал? Посмотрел с этакой холодной усмешечкой,-- вы,
говорит, стихи свои пописывали, а я не читал. А если бы читал,
терял бы то время, что отдавал работе. Вот что он мне сказал,
Лев Глебович; я вас спрашиваю, умно ли это?
-- А кто он такой? -- спросил Ганин. -- Да черт его знает.
Деньги делает. Эх-ма. Он человек, видите ли...
-- Что же тут обидного, Антон Сергеич? У него одно, а у
вас другое. Ведь вы его, небось, тоже презираете.
-- Ах, Лев Глебович,-- заволновался Подтягин,-- да разве я
не прав, коли презираю его? Не это ведь ужасно, а ужасно то,
что такой человек смеет мне деньги предложить...
Он открыл кулак, выбросил на стол смятую бумажку. --
...ужасно то, что я принял. Извольте любоваться,-- двадцать
марковей, чтобы их черт подрал.
Старик совсем растрепетался, жевал губами, седая щетка под
нижней губой прыгала, толстые пальцы барабанили по столу. Потом
он с болезненным присвистом вздохнул и покачал головой.
-- Петька Куницын... Как же, все помню... Хорошо учился,
подлец. И аккуратный такой был, при часах. Пальцем показывал во
время урока, сколько минут до звонка. Первую гимназию с медалью
кончил.
-- Странно должно быть вам это вспоминать,-- задумчиво
сказал Ганин.-- Странно вообще вспоминать, ну хотя бы то, что
несколько часов назад случилось, ежедневную -- и все-таки не
ежедневную -- мелочь. Подтягин внимательно и мягко посмотрел на
него. -- Что это с вами. Лев Глебович? Лицо у вас как-то
светлее. Опять, что ли, влюблены? А насчет странностей
воспоминанья... Фу ты, как хорошо улыбнулся... -- Я недаром к
вам зашел, Антон Сергеич... -- А я вас Куницыным угостил.
Берите пример с него. Вы как учились?
-- Так себе,-- опять улыбнулся Ганин.-- Балашовское.
училище в Петербурге, знаете? -- продолжал он, слегка
подлаживаясь под тон Подтягина, как это часто бывает, когда
говоришь со стариком.-- Ну, вот. Помню тамошний двор. Мы в
футбол лупили. Под аркой были сложены дрова. Мяч, бывало,
собьет полено.
-- Мы больше в лапту играли да в казаки-разбойники,--
сказал Подтягин.-- Вот жизнь и прошла,-- добавил он неожиданно.
-- А я, знаете, Антон Сергеевич, сегодня вспоминал старые
журналы, в которых были ваши стихи. И березовые рощи.
-- Неужели помните,-- ласково и насмешливо повернулся к
нему старик.-- Дура я, дура,-- я ведь из-за этих берез всю свою
жизнь проглядел, всю Россию. Теперь, слава Богу, стихов не
пишу. Баста. Совестно даже в бланки вписывать: "поэт". Я,
кстати, сегодня опять ни черта не понял. Чиновник даже
обиделся. Завтра снова поеду. Ганин посмотрел себе на ноги и не
спеша заговорил: -- В школе, в последних классах, мои товарищи
думали, что у меня есть любовница, да еще какая: светская дама.
Уважали меня за это. Я ничего не возражал, так как сам
распустил этот слух.
-- Так, так,-- закивал Подтягин.-- В вас есть что-то
хитрое, Левушка... Это хорошо...
-- А на самом деле я был до смешного чист. И совершенно не
страдал от этой чистоты. Гордился ею, как особенной тайной, а
выходило, что я очень опытен. Правда, я вовсе не был стыдлив
или застенчив. Просто очень удобно жил в самом себе и ждал. А
товарищи мои, те, что сквернословили, задыхались при слове
"женщина", были все такие прыщеватые, грязные, с мокрыми
ладонями. Вот за эти прыщи я их презирал. И лгали они ужасно
отвратительно о своих любовных делах.
-- Не могу скрыть от вас,-- своим матовым голосом сказал
Подтягин,-- что я начал с горничной. А какая была прелесть,
тихая, сероглазая. Глашей звали. Вот какие дела.
-- Нет, я ждал,-- тихо сказал Ганин.-- От тринадцати до
шестнадцати лет, три, значит, года. Когда мне было тринадцать
лет, мы играли раз в прятки, и я оказался со сверстником вместе
в платяном шкалу. Он в темноте ч рассказал мне, что есть на
свете чудесные женщины, которые позволяют себя раздевать за
деньги. Я не расслышал правильно, как он их назвал, и у меня
вышло: принститутка. Смесь институтки и принцессы. Их образ мне
казался поэтому особенно очаровательным, таким таинственным.
Но, конечно, я вскоре понял, что ошибся, так как те женщины,
которые вразвалку ходили по Невскому и называли нас,
гимназистов, "карандашами" вовсе меня не прельщали. И вот,
после трех лет такой гордости и чистоты, я дождался. Это было
летом, у нас в деревне.
-- Так, так,-- сказал Подтягин.-- Все это я понимаю.
Только вот скучно немного. Шестнадцать лет, роща. любовь...
Ганин посмотрел на него с любопытством. -- Да что же может
быть лучше, Антон Сергеевич?
-- Эх, не знаю, не спрашивайте меня, голубчик. Я сам
поэзией охолостил жизнь, а теперь поздно начать жить сызнова.
Только думается мне, что в конце концов лучше быть сангвиником,
человеком дела, а если кутить, так, чтоб")! зеркала лопались.
-- И это было,-- усмехнулся Ганин. Подтягин на минуту
задумался. -- Вот вы о русской деревне говорили, Лев Глебович.
Вы-то, пожалуй, увидите ее опять. А мне тут костьми лечь.
Или, если не здесь, то в Париже. Совсем я сегодня раскис
что-то. Простите,
Оба замолкли. Прошел поезд. Далеко, далеко крикнул
безутешно и вольно паровоз. Ночь в незавешенном стекле холодно
синела, отражая абажур лампы и край освещенного стола. Подтягин
сидел сутуло, опустив седую голову и вертя в руках кожаный
футляр портсигара. Никто бы не мог сказать, о чем он размышлял.
Были ли то думы о бледно прошедшей жизни, или же старость,
болезнь, нищета, с темной ясностью ночного отраженья, являлись
перед ним,-- были ли это думы о паспорте, о Париже, или просто
-- скучная мысль о том, что вот узор на коврике как раз вмещает
носок сапога, что хорошо бы выпить холодного пива, что гость
засиделся, не уходит,-- Бог весть; но Ганин, глядя на его
большую поникшую голову, на старческий пушок в ушах, на плечи,
округленные писательским трудом, почувствовал внезапно такую
грусть, что уже не хотелось рассказывать ни о русском лете, ни
о тропинках парка, ни тем более о том удивительном, что
случилось вчера.
-- Ну вот, я пойду. Спите спокойно, Антон Сергеевич. --
Спокойной ночи, Левушка,-- вздохнул Подтягин.-- Хорошо мы
потолковали с вами. Вы вот не презираете меня за то, что я взял
у Куницына денег.
И только в последнюю минуту, уже на пороге комнаты, Ганин
остановился, сказал:
-- Знаете что, Антон Сергеевич? У меня начался чудеснейший
роман. Я сейчас иду к ней. Я очень счастлив. Подтягин
приветливо кивнул.
-- Так, так. Кланяйтесь. Не имею чести знать, но все равно
кланяйтесь.
VI
Он, странно сказать, не помнил, когда именно увидел ее в
первый раз. Быть может, на дачном концерте, устроенном в
большой риге на лугу. А может быть, и до того он мельком ее
видал. Он как будто бы уже знал ее смех, нежную смуглоту и
большой бант, когда студент-санитар при местном солдатском
