решал трудную задачу, повторил: -- нет...
Ганин выключил ненужный свет, вынул портсигар, закурил. От
холода бледной зари, от табачного дуновенья, Алферов как будто
слегка протрезвел.
Он помял ладонью лоб, огляделся и довольно твердой рукой
потянулся за бутылкой.
На полпути его рука остановилась, он закачал головой,
потом с вялой улыбкой обратился к Ганину: -- Не надо больше...
этого. Машенька приезжает. Погодя, он дернул Ганина за руку:
-- Э... вы... как вас зовут... Леб Лебович... слышите...
Машенька.
Ганин выпустил дым, пристально глянул Алферову в лицо,--
все вобрал сразу: полуоткрытый, мокрый рот, бородку цвета
навозца, мигающие водянистые глаза...
-- Леб Лебович, вы только послушайте,-- качнулся Алферов,
хватая его за плечо,-- вот я сейчас вдрызг, вдребезги, на
положении дров... Сами, черти, напоили... Нет,-- совсем не
то... Я вам о девочке рассказывал... -- Вам надо выспаться,
Алексей Иванович. -- Девочка, говорю, была. Нет, я не о жене...
вы не думайте... Жена моя чи-истая... А вот я сколько лет без
жены... Так вот, недавно,-- нет, давно... не помню когда...
девочка меня повела к себе... На лису похожая... Гадость
такая,-- а все-таки сладко... А сейчас Машенька приедет... Вы
понимаете, что это значит,-- вы понимаете или нет? Я вот --
вдрызг,-- не помню, что такое перпе... перпед...
перпендикуляр,-- а сейчас будет Машенька... Отчего это так
вышло? А? Я вас спрашиваю?! Эй, ты, большевик... Объясни-ка,
можешь?
Ганин легко оттолкнул его руку. Алферов, покачивая
головой, наклонился над столом, локоть его пополз, морща
скатерть, опрокидывая рюмки. Рюмки, блюдце, часы поползли на
пол...
-- Спать,-- сказал Ганин и сильным рывком поднял его на
ноги.
Алферов не сопротивлялся, но так качало его, что Ганин с
трудом направлял его шаги.
Очутившись в своей комнате, он широко и сонно ухмыльнулся,
медленно повалился на постель. Но внезапно ужас прошел у него
по лицу.
-- Будильник...-- забормотал он, приподнявшись,-- Леб,--
там, на столе, будильник... На половину восьмого поставь.
-- Ладно,-- сказал Ганин и стал поворачивать стрелку.
Поставил ее на десять часов, подумал и поставил на одиннадцать.
Когда он опять посмотрел на Алферова, тот уже крепко спал,
навзничь раскинувшись и странно выбросив одну руку.
Так в русских деревнях спят шатуны пьяные. Весь день сонно
сверкал зной, проплывали высокие возы, осыпая проселочную
дорогу сухими травинками,-- а бродяга буйствовал, приставал к
гулявшим дачницам, бил в гулкую грудь, называя себя сынком
генеральским, и наконец, шлепнув картузом оземь, ложился
поперек дороги, да так и лежал, пока мужик не слезет с воза.
Мужик оттаскивал его в сторонку и ехал дальше; и шатун, откинув
бледное лицо, лежал, как мертвец, на краю канавы,-- и зеленые
громады возов, колыхаясь и благоухая, плыли селом, сквозь
пятнистые тени млеющих лип.
Ганин, беззвучно поставив на стол будильник, долго стоял и
смотрел на спящего. Постояв, потренькав монетами в кармане
штанов, он повернулся и тихо вышел.
В темной ванной комнатке, рядом с кухней, сложены были в
углу под рогожей брикеты. В узком окошке стекло было разбито,
на стенах выступали желтые подтеки, над черной облупившейся
ванной криво сгибался металлический хлыст душа. Ганин разделся
донага и в продолжение нескольких минут расправлял руки и ноги
-- крепкие, белые. в синих жилках. Мышцы хрустели и
переливались. Грудь дышала ровно и глубоко. Он отвернул кран
душа и постоял под ледяным веерным потоком, от которого сладко
замирало в животе.
Одевшись, весь подернутый огненной щекоткой, он, стараясь
не шуметь, вытащил в прихожую свои чемоданы, поглядел на часы.
Было без десяти шесть.
Он бросил пальто и шляпу на чемоданы и тихо вошел' в номер
Подтягина.
Танцоры спали рядышком, на диванчике, прислонившись друг к
другу. Клара и Лидия Николаевна нагибались над стариком. Глаза
у него были закрыты, лицо, цвета высохшей глины, изредка
искажалось выражением муки. Было почти светло. Поезда с
заспанным грохотом пробирались сквозь дом.
Когда Ганин приблизился к изголовью, Подтягин открыл
глаза. На мгновенье в бездне, куда он все падал, его сердце
нашло шаткую опору. Ему захотелось сказать многое,-- что в
Париж он уже не попадет, что родины он и подавно не увидит, что
вся жизнь его была нелепа и бесплодна и что он не ведает,
почему он жил, почему умирает. Перевалив голову набок и окинув
Ганина растерянным взглядом, он пробормотал: "вот... без
паспорта",-- и судорожная улыбка прошла по его губам. Он снова
зажмурился, и снова бездна засосала его, боль клином впилась в
сердце,-- и воздух казался несказанным, недостижимым
блаженством.
Ганин, сильной белой рукой сжав грядку кровати, глядел
старику в лицо, и снова ему вспомнились те дрожащие теневые
двойники русских случайных статистов, тени, проданные за десять
марок штука и Бог весть где бегущие теперь в белом блеске
экрана. Он подумал о том, что все-таки Подтягин кое-что
оставил, хотя бы два бледных стиха, зацветших для него, Ганина,
теплым и бессмертным бытием: так становятся бессмертными
дешевенькие духи или вывески на милой нам улице. Жизнь на
мгновенье представилась ему во всей волнующей красе ее отчаянья
и счастья,-- и все стало великим и очень таинственным,--
прошлое его, лицо Подтягина, облитое бледным светом, нежное
отраженье оконной рамы на синей стене,-- и эти две женщины в
темных платьях, неподвижно стоящие рядом.
И Клара с изумленьем заметила, что Ганин улыбается,-- и
его улыбку понять не могла.
Улыбаясь, он тронул руку Подтягина, чуть шевелившуюся на
простыне, и, выпрямившись, обернулся к госпоже Дорн и Кларе.
-- Я уезжаю,-- сказал он тихо.-- Вряд ли мы опять
встретимся. Передайте мой привет танцорам.
-- Я провожу вас,-- сказала Клара так же тихо и
добавила,-- танцоры спят на диванчике.
И Ганин вышел из комнаты. В прихожей он взял чемоданы,
перекинул макинтош через плечо, и Клара открыла ему дверь.
-- Благодарствуйте,-- сказал он, боком выходя на
площадку.-- Всего вам доброго.
На мгновенье он остановился. Еще накануне он мельком
подумал о том, что хорошо бы разъяснить Кларе, что никаких
денег он не собирался красть, а рассматривал старые фотографии,
но теперь Он не мог вспомнить, о чем хотел сказать. И
поклонившись, он стал не торопясь спускаться по лестнице.
Клара, держась за скобку двери, глядела ему вслед. Он нес
чемоданы, как ведра, и его крепкие шаги будили в ступенях
отзвуки, подобные бою медленного сердца. Когда он исчез за
поворотом перил, она еще долго слушала этот ровный, удалявшийся
стук. Наконец, она закрыла дверь, постояла в прихожей.
Повторила вслух: "Танцоры спят на диванчике", и вдруг бурно и
тихо разрыдалась, указательным пальцем водя по стене.
XVII
Тяжелые, толстые стрелки на огромном циферблате, белевшем
наискось от вывески часовщика, показывали 36 минут седьмого. В
легкой синеве неба, еще не потеплевшей после ночи, розовело
одно тонкое облачко, и было что-то не по-земному изящное в его
удлиненном очерке. Шаги нечастых прохожих особенно чисто
звучали в пустынном воздухе, и вдали телесный отлив дрожал на
трамвайных рельсах. Повозка, нагруженная огромными связками
фиалок, прикрытая наполовину полосатым грубым сукном, тихо
катила вдоль панели: торговец помогал ее тащить большому рыжему
псу, который, высунув язык, весь поддавался вперед, напрягал
все свои сухие, человеку преданные, мышцы.
С черных веток чуть зеленевших деревьев спархивали с
воздушным шорохом воробьи и садились на узкий выступ высокой
кирпичной стены.
Лавки еще спали за решетками, дома освещены были только
сверху, но нельзя было представить себе, что это закат, а не
раннее утро. Из-за того, что тени ложились в другую сторону,
создавались странные сочетания, неожиданные для глаза, хорошо
привыкшего к вечерним теням, но редко видящего рассветные.
Все казалось не так поставленным, непрочным, перевернутым,
как в зеркале. И так же, как солнце постепенно поднималось
выше, и тени расходились по своим обычным местам,-- точно так
же, при этом трезвом свете, та жизнь воспоминаний, которой жил
Ганин, становилась тем, чем она вправду была -- далеким
прошлым.
Он оглянулся и в конце улицы увидел освещенный угол дома,
где он только что жил минувшим, и куда он не вернется больше
никогда. И в этом уходе целого дома из его жизни была
прекрасная таинственность.
Солнце поднималось все выше, равномерно озарялся город, и
улица оживала, теряла свое странное теневое очарование. Ганин
шел посреди мостовой, слегка раскачивая в руках плотные
чемоданы, и думал о том, что давно не чувствовал себя таким
здоровым, сильным, готовым на. всякую борьбу. И то, что он все
замечал с какой-то свежей любовью,-- и тележки, что катили на
базар, и тонкие, еше сморщенные листики, и разноцветные
рекламы, которые человек в фартуке клеил по окату будки,-- это
и было тайным поворотом, пробужденьем его.
Он остановился в маленьком сквере около вокзала и сел на
ту же скамейку, где еще так недавно вспоминал тиф, усадьбу,
предчувствие Машеньки. Через час она приедет, ее муж спит
мертвым сном, и он, Ганин, собирается ее встретить.
Почему-то он вспомнил вдруг, как пошел проститься с
Людмилой, как выходил из ее комнаты.
А за садиком строился дом. Он видел желтый, деревянный
переплет,-- скелет крыши,-- кое-где уже заполненный черепицей.
Работа, несмотря на ранний час, уже шла. На легком
переплете в утреннем небе синели фигуры рабочих. Один двигался
по самому хребту, легко и вольно, как будто собирался улететь.
Золотом отливал на солнце деревянный переплет, и на нем
двое других рабочих передвали третьему ломти черепицы.
Они лежали навзничь, на одной линии, как на лестнице, и
нижний поднимал наверх через голову красный ломоть, похожий на
большую книгу, и средний брал черепицу и тем же движеньем,
отклонившись совсем назад и выбросив руки, передавал ее
верхнему рабочему. Эта ленивая, ровная передача действовала
успокоительно, этот желтый блеск свежего дерева был живее самой
живой мечты о минувшем. Ганин глядел на легкое небо, на
сквозную крышу -- и уже чувствовал с беспощадной ясностью, что
роман его с Машенькой кончился навсегда. Он длился всего четыре
дня,-- эти четыре дня были быть может счастливейшей порой его
жизни. Но теперь он до конца исчерпал свое воспоминанье, до
конца насытился им, и образ Машеньки остался вместе с умирающим
старым поэтом там, в доме теней, который сам уже стал
воспоминаньем.
И кроме этого образа, другой Машеньки нет, и быть не
может.
Он дождался той минуты, когда по железному мосту медленно
прокатил шедший с севера экспресс. Прокатил, скрылся за фасадом
вокзала,
Тогда он поднял свои чемоданы, крикнул таксомотор и велел
ему ехать на другой вокзал, в конце города. Он выбрал поезд,
уходивший через полчаса на юго-запад Германии, заплатил за
билет четверть своего состояния и с приятным волненьем подумал
о том, как без всяких виз проберется через границу,-- а там
Франция, Прованс, а дальше -- море.
И когда поезд тронулся, он задремал, уткнувшись лицом в
складки макинтоша, висевшего с крюка над деревянной лавкой.
Берлин, 1926 г.
---------------------------------------------------------------------------
