конца улицы, и затем покатила назад, в позе совершенного покоя,
держа ступни, одну выше, другую ниже, на неподвижных педалях и
забыв одну руку на колене, не прикрытом ситцевой юбкой.
14
Так как говорилось, что музыка связана с увлечением балетом
и сценой, я позволил Лолите брать уроки рояля с мисс Ламперер
(как мы, знатоки Флобера, можем ее для удобства назвать), к
белому с голубыми ставнями домику которой, в двух милях от
Бердслея, Лолита катила два раза в неделю. Как-то, в пятницу
вечером, в последних числах мая (и около недели после той
особенной репетиции, на которую, как и на прочие, я не был
допущен), зазвонил телефон в кабинете, где я кончал подчищать
королевский фланг Гастона, и голос мисс Ламперер спросил,
приедет ли моя Эмма - то бишь Лолита - в следующий вторник: она
пропустила два урока подряд - в прошлый вторник и нынче. Я
сказал: "да, конечно приедет" - и продолжал игру. Как легко
поверит читатель, мои способности теперь пошатнулись и через
два-три хода я вдруг заметил, сквозь муть внешахматного
страдания, что Гастон - ход был его - может завладеть моим
ферзем; он это заметил тоже, но опасаясь западни со стороны
заковыристого противника, долго не решался, и отдувался, и
сопел, и тряс брылами, и даже взглядывал на меня украдкой,
неуверенно пододвигая и опять вбирая пухлые, собранные в пучок
пальцы, - безумно хотел взять эту сочную штуку, а не смел - и
внезапно схватил ее (не научил ли его этот случай той опасной
смелости, которую он потом стал выказывать в другой области?), и
я провел скучнейший час, пока добился ничьей. Он допил свой
коньяк и, немного погодя, ушел вразвалку, вполне довольный
результатом (mon pauvre ami, je ne vous ai jamais revu et
quoiqu'il у ait bien peu de chance que vous voyiez mon livre,
permettez-moi de vous dire que je vous serre la main bien
cordialement, et quc toutes mes fillettes vous saluent). Я нашел
Долорес Гейз за кухонным столом, уплетающей клин торта и не
отрывающей глаз от листка с ролью. Она подняла их навстречу
моему взгляду, - в них была какая-то небесная пустота. Когда я
заявил ей о своем открытии, она осталась до странности
безмятежной и только сказала d'un petit air faussement contrit,
что она, конечно, очень скверная девочка, но было просто
невозможно противиться соблазну, и вот она потратила эти часы
музыки - о читатель, о мой читатель! - на то, чтобы разучивать с
Моной в городском парке волшебно-лесные сцены пьесы. Я сказал:
"Превосходно", и прошагал к телефону. Мать Моны ответила: "да,
она дома" и, с материнским нейтральным вежливо-довольным смешком
удалилась, крича уже за сценой: "Тебя просит Рой", и в следующую
минуту подшелестнула Мона и тотчас же, низким, монотонным, но не
лишенным ласковости голосом, принялась отчитывать Роя за
какую-то им сделанную или сказанную пакость, и я перебил ее, и
вот уже Мона, спокойно переключившись, говорила своим
смиреннейшим, наисексуальнейшим контральто: "да, сэр",
"разумеется, сэр", "я одна виновата, сэр, в этой несчастной
истории" (какая плавность! какая светскость!), "право, я очень
сожалею" - и так далее и тому подобное, как выражаются эти
шлюшки.
Я опять спустился на первый этаж, откашливаясь и держась
за сердце. Лолита сидела теперь в гостиной, в своем любимом
кожаном кресле. Она сидела развалясь, выкусывая заусеницу, следя
за мной глумливым взглядом бессердечных, дымчатых глаз и не
переставая качать табурет, на который поставила пятку вытянутой,
в одном носке, ноги, - и с приступом тошной боли я увидел ясно,
как она переменилась с тех пор, как я познакомился с ней два
года тому назад. Или перемена случилась за последние две недели?
Где была моя нежность к ней? Разрушенный миф! Она находилась
прямо в фокусе моего нахаленного добела гнева. Мгла вожделения
рассеялась, ничего не оставив, кроме этой страшной
светозарности. О да, она переменилась! Кожа лица ничем не
отличалась теперь от кожи любой вульгарной неряхи-гимназистки,
которая делит.с другими косметическую мазь, накладывая ее
грязными пальцами на немытое лицо, и которой все равно, чей
грязный пиджачный рукав, чья прыщами покрытая щека касаются ее
лица. А меж тем в прежние дни ее лицо было подернуто таким
нежным пушком, так сверкало росою слез, когда бывало играючи, я
катал ее растрепанную голову у себя на животе! Грубоватая
краснота заменила теперь свечение невинности. Весенний насморк с
местным названием "кроличьей простуды" окрасил в огненнорозовый
цвет края ее презрительных ноздрей. Объятый неким ужасом, я
опустил взор, и он машинально скользнул по исподней стороне ее
опроставшейся, из-под юбчонки напряженно вытянутой ляжки - ах,
какими отполированными и мускулистыми стали теперь ее молодые
ноги! Ее широко расставленные, серые как матовое стекло глаза, с
лопнувшей на белке красной жилкой, смотрели на меня в упор, и
мне казалось, я различаю в ее взгляде тайную мысль, что, может
быть, Мона права, и ей, сиротке Долорес, удалось бы меня выдать
полиции без того, чтобы самой понести кару. Как я ошибся! Каким
безумцем я себя показал! Все в ней было равно непроницаемо -
мощь ее стройных ног, запачканная подошва ее белого носка,
толстый свитер, которого она не сняла, несмотря на духоту в
комнате, ее новый луковый запашок и особенно - тупик ее лица с
его странным румянцем и недавно крашенными губами. Эта краска
оставила след на ее передних зубах, и меня пронзило одно
воспоминание - о, не образ воскресшей Моники, а образ другой,
очень молодой проституточки в борделе, много лет тому назад,
которую кто-то успел перехватить, пока я решал, искупает ли ее
единственная прелесть - юность - ужасную возможность заразиться
Бог знает чем, и у которой были точно такие же горящие маслаки,
и умершая мама, и крупные передние зубы, и обрывок тускло
красной ленточки в простонародно-русых волосах.
"Ну что же, говори уж", сказала Лолита. "Подтверждение
приемлемо?"
"О да", сказал я. "Абсолютно приемлемо. Да. И я не
сомневаюсь ни секунды, что вы это вместе придумали. Больше скажу
- я не сомневаюсь, что ты ей сообщила все, что касается нас".
"Вот как?"
Я совладел с одышкой и сказал: "Долорес, все это должно
прекратиться немедленно. Я готов выхватить тебя из Бердслея и
запереть ты знаешь где, или это должно прекратиться. Я готов
увезти тебя через несколько минут - с одним чемоданом; но это
должно прекратиться, а не то случится непоправимое".
"Непоправимое? Скажите пожалуйста!"
Я отпихнул табурет, который она все раскачивала пяткой, и
нога ее глухо ударилась об пол.
"Эй", крикнула она, "легче на поворотах!"
"Прежде всего, марш наверх!" крикнул я в свою очередь и
одновременно схватил и вытащил ее из кресла. С этой минуты я
перестал сдерживать голос, и мы продолжали орать друг на дружку,
причем она говорила непечатные вещи. Она кричала, что люто
ненавидит меня. Она делала мне чудовищыые гримасы, надувая щеки
и производя дьявольский лопающийся звук. Она сказала, что я
несколько раз пытался растлить ее в бытность мою жильцом у ее
матери. Она выразила уверенность, что я зарезал ее мать. Она
заявила, что она отдастся первому мальчишке, который этого
захочет, и что я ничего не могу против этого. Я велел ей
подняться к себе и показать мне все те места, где она
припрятывает деньги. Это была отвратительная, нестерпимо-громкая
сцена. Я держал ее за костлявенькую кисть, и она вертела ею так
и сяк, под шумок стараясь найти слабое место, дабы вырваться в
благоприятный миг, но я держал ее совсем крепко и даже причинял
ей сильную боль, за которую, надеюсь, сгниет сердце у меня в
груди, и раза два она дернулась так яростно, что я испугался, не
треснула ли у нее кисть, и все время она пристально смотрела на
меня этими своими незабвенными глазами, в которых ледяной гнев
боролся с горячей слезой, и наши голоса затопляли звонивший
наверху телефон, и в этот самый миг, как я осознал этот звон,
она высвободилась и была такова.
С персонажами в кинофильмах я, по-видимому, разделяю
зависимость от всесильной machina telephonica и ее внезапных
вторжений в людские дела. На этот раз оказалось, что звонит
разозленная соседка. Восточное окно гостиной оставалось широко
открытым, - хотя штора по милости судьбы была опущена; и за этим
окном сырая черная ночь кислой новоанглийской весны, затаив
дыхание, подслушивала нашу ссору. Мне всегда думалось, что тип
внутренне похабной старой девы, внешне похожей на соленую пикшу,
- чисто литературный продукт скрещивания родством связанных лиц
в современном американском романе; но теперь я убежден, что
щепетильная и блудливая мисс Восток - или по-настоящему (вскроем
это инкогнито) мисс Финтон Лебон - должно быть по крайней мере
на три четверти высунулась из окна своей спальни, стараясь
уловить суть нашей ссоры.
"Какой кавардак... какой галдеж...", квакала телефонная
трубка. "Мы не живем тут в эмигрантском квартале. Этого нельзя
никак -"
Я извинился за шум, поднятый дочерними гостями ("Знаете -
молодежь...") и на пол-кваке повесил трубку.
Внизу хлопнула дверь. Лолита? Убежала из дому?
В лестничное оконце я увидел, как стремительный маленький
призрак скользнул между садовыми кустами; серебристая точка в
темноте - ступица велосипедного колеса - дрогнула, двинулась и
исчезла.
Так случилось, что автомобиль проводил ночь в ремонтной
мастерской на другом конце города. Мне приходилось пешком
преследовать крылатую беглянку. Даже теперь, когда ухнуло в
вечность больше трех лет с той поры, я не в силах вообразить эту
улицу, эту весеннюю ночь без панического содрогания. Перед
освещенным крыльцом их дома мисс Лестер прогуливала старую,
разбухшую таксу мисс Фабиан. Как изверг в стивенсоновской
сказке, я был готов всех раздавить на своем пути. Надо
попеременно: три шага идти медленно, три - бежать. Тепловатый
дождь забарабанил по листьям каштанов. На следующем углу, прижав
Лолиту к чугунным перилам, смазанный темнотой юноша тискал и
целовал ее - нет не ее, ошибка. С неизрасходованным зудом в
когтях, я полетел дальше.
В полумиле от нашего четырнадцатого номера Тэеровская
улица спугывается с частным переулком и поперечным бульваром;
бульвар ведет к торговой части города; у первого же молочного
бара я увидел - с какой мелодией облегчения! - Лолитин
хорошенький велосипед, ожидавший ее. Я толкнул, вместо того
чтобы потянуть, дверь, потянул, толкнул опять, потянул и вошел.
Гляди в оба! В десяти шагах от меня, сквозь стеклянную стенку
телефонной будки (бог мембраны был все еще с нами), Лолита,
держа трубку в горсточке и конфиденциально сгорбившись над ней,
взглянула на меня прищуренными глазами и отвернулась со своим
кладом, после чего торопливо повесила трубку и вышла из будки с
пребойким видом.
"Пробовала тебе позвонить домой", беспечно сказала она.
"Принято большое решение. Но сперва угости-ка меня кока-колой,
папочка".
Сидя у бара, она внимательно следила за тем, как вялая,
бледная девушка-сифонщица накладывала лед в высокий бокал,
напускала коричневую жидкость, прибавляла вишневого сиропу - и
мое сердце разрывалось от любви и тоски. Эта детская кисть! Моя
прелестная девочка... У вас прелестная девочка, мистер Гумберт.
Мы с Биянкой всегда восхищаемся ею, когда она проходит мимо.
Мистер Пим (проходящий мимо в известной трагикомедии) смотрел,
