Мы теперь видим его в будний день, около часу дня, важно
приветствующего стоокую восточную соседку; осторожно маневрируя,
он выводит автомобиль из гаража мимо проклятых можжевеловых
кустов и съезжает на скользкую дорогу. Подняв холодный взгляд от
книги, смотрю на стенные часы в перегретой университетской
библиотеке, среди глыбоподобных молодых женщин, застигнутых и
превращенных в камень переизбытком человеческого знания. Шагаю
по газону колледжа вместе со служителем культа Риггером (он же
преподает Закон Божий в женской гимназии): "Мне кто-то сказал,
что ее мать была знаменитой актрисой, погибшей при крушении
самолета. Это не так? Значит, я плохо понял. Неужели? Вот оно
что. Очень грустно". (Изволишь, милочка, сублимировать маму?)
Медленно толкам металлическую колясочку с накопляющимися
продуктами через лабиринт супермаркета, позади профессора В.,
такого же медленно двигающегося, безобидного вдовца, с глазами
козла. Расчищаю лопатой оснеженный въезд: пиджак скинут,
роскошный черно-белый шарф обмотан вокруг шеи. Следом иду, без
видимых признаков плотоядного нетерпения (даже заставляю себя
вытереть ноги о мат) за дочкой-гимназисткой, входящей в дом.
Сопровождаю Долли к дантисту... хорошенькая ассистентка, сияющая
на нес... старые журналы... ne montrez pas vos zhambes, как
говорила покойница. За обедом с Долли в городском ресторане: мы
заметили, что мистер Эдгар Г. Гумберт ел свой бифштекс
европейским способом - не покладая ножа. Приятели (почти
двойники) наслаждаются концертом: два мраморноликих,
умиротворенных француза сидящих рядком - мосье Гумберт с
музыкальной дочуркой и мосье Годэн с не менее одаренным сыночком
профессора В. (который проводит гигиенический вечер в городе
Провиденс, славном борделями). Отпираю гараж: квадрат света
поглощает машину и гаснет. В красочной пижаме спускаю рывками
штору в Доллиной спальне. В субботу утром, никем не видимый,
торжественно взвешиваю голенькую, зимой отбеленную девочку на
весах в ванной комнате. Его видели и слышали в воскресенье утром
(а мы-то думали, что он ходит в церковь!): он кричал дочке:
"Вернись не слишком поздно!" - она шла играть в теннис. Он
впускает в дом до странности наблюдательную ее подругу: "Впервые
вижу, сэр, мужчину в шелковой домашней куртке - кроме, конечно,
как в кинодрамах".
9
Я с удовольствием думал, что познакомлюсь с Лолитиными
подругами, но в общем они не оправдали ожидания. Перечислю Опаль
Икс, Линду Голль, Авис Чапман, Еву Розен и Мону Даль - (все эти
фамилии, за исключением одной, - лишь приближения к настоящим).
Опаль, застенчивое, мешковатое, прыщавое создание в очках, души
не чаяла в Долли, которая цукала ее. С Линдой Голль, лучшей
теннисисткой в школе, Долли играла сингли не меньше двух раз в
неделю: у меня есть подозрение, что Линда была настоящей
нимфеткой, но почему-то она у нас не бывала (может быть, ей не
позволялось бывать); она мне запомнилась только как вспышка
самородного солнца на прямоугольнике крытого корта. Из других ни
одна не могла претендовать на нимфетство, кроме Евы Розен. Авис
представляла собой жирную, коренастую девочку с волосатыми
ногами; Мона же, хоть и блистала какой-то грубоватой,
чувственной красотой (причем ей было всего на год больше, чем
моей стареющей любовнице), явно перестала давно быть нимфеткой,
если когда-либо и была таковой. С другой стороны, Ева Розен,
маленькое "перемещенное лицо" из Франции, служила примером того,
что и не отличающаяся исключительной красотой девочка может
иногда обнаружить, для проницательного любителя, некоторые
основные элементы нимфеточной прелести - идеально-тоненькую,
едва развившуюся фигуру, странно-задерживающийся взгляд,
приподнятые скуловые кости. Ее блестящие медные волосы
напоминали если не окраской, то шелковистым глянцем, волосы
Лолиты. Черты ее нежного, молочно-бледного лица с розовыми
губами и белесыми ресницами лишены были той лисьей
заостренности, которая свойственна великому внерасовому клану
рыжеволосых; к тому же, она не носила зеленого - этого мундира
их клана; я вижу ее всегда в черном или темно-вишневом - в очень
элегантном черном пуловере, например, и в черных башмачках на
высоких каблуках; ногти она мазала гранатово-красным лаком и (к
большому Лолитиному отвращению) любила говорить по-французски:
интонации у Евы все еще оставались дивно-чистыми, но для
школьных и спортивных терминов она обращалась к разговорному
американскому языку, и тогда легкий бруклинский акцент
примешивался к ее речи, что забавляло меня в этой парижаночке,
ходившей в новоанглийскую школу со псевдобританскими
притязаниями. К сожалению, Лолита, которая сперва с уважением
говорила, что "дядя этой французской девчонки - миллионер",
скоро прекратила, из каких-то "светских" соображений дружбу с
Евой, так и не дав мне времени насладиться - о, совсем скромно -
ее душистыми появлениями в нашем гостеприимном доме. Милый
читатель знает, какое значение я всегда придавал присутствию
целой стайки девочек-пажей, утешительнопризовых нимфеток, вокруг
моей Лолиты. Одно время я М приглядывался к Моне Даль, которая
часто посещала нас, особенно в весенний семестр, когда Лолита и
она так ув- Ф леклись сценическим искусством. Я, случалось,
спрашивал себя, какие тайны возмутительно ненадежная Долорес
Гейз сообщила Моне; ведь мне Лолочка успела выболтать - сдавшись
однажды на мою срочную и хорошо оплачиваемую мольбу - совершенно
неслыханные подробности относительно романа, затеянного Моной на
атлантическом курорте с каким-то моряком. Характерно, что Лолита
избрала себе в наперсницы изящную, холодную, Опытную, блудливую
Мону, которую я слышал раз (ослышался, по клятвенному заверению
Лолиты) беспечно говорящей в прихожей (Лолита только что
заметила про свой свитер, что он из "девственной**, мол,
шерсти): "Вот и все, что есть у тебя в смысле девственности,
милашка моя". Голос у Моны отличался курьезной хрипотцой; она
завивала у хорошего парикмахера свои тускло-черные волосы и
носила большие серьги; у нее были янтарно-карие, слегка
навыкате, глаза и сочные губы. Лолита рассказывала, что
учительницы журили Мону за то, что она навешивает на себя так
много стразовых украшений. У нее дрожали руки. Над ней тяготел
умственный коэффициент в сто пятьдесят пунктов. Упомяну еще
громадное шоколадно-бурое родимое пятно, находившееся у нее на
уже вполне женской спине, которую я осмотрел в тот вечер, когда
Лолита и она нарядились в очень открытые, пастельных оттенков,
платья для бала в Бутлеровской школе.
Забегаю немного вперед, но поневоле память перебегает по
всей клавиатуре, когда думаю об этом учебном годе в Бердслее. В
ответ на мои расспросы о том, с какими Лолита волочась
мальчиками, мадемуазель Даль выказала изящную уклончивость.
Разговор происходил в тот день, когда Лолита, отправившись
играть в теннис в тот весьма "светский" спортивный клуб, к
которому Линда принадлежала, звонила оттуда по телефону, что
она, может быть, опоздает на целый час, так что не могу ли я,
пожалуйста, занять Мону, когда та придет репетировать с ней
сцену из "Укрощения Строптивой". И вот красивая Мона, пуская в
ход все свои модуляции, все чары обхождения и голоса, и глядя
мне в глаза с какой-то (или я ошибался?) легкой искрой
хрустальной иронии, ответила мне так:
"По правде сказать, сэр, Долли вообще не думает о
желторотых мальцах. По правде сказать, мы с ней соперницы. И она
и я безумно влюблены в преосвященного Риггера" (ходячая шутка -
я уже упоминал об этом угрюмом хромадном мужлане с лошадиной
челюстью; он меня довел чуть ли не до смертоубийства своими
впечатлениями от поездки в Швейцарию, которыми донимал меня на
какомто чаепитии для родителей, не помню точно когда).
"А как прошел бал?" "Ах, буйственно!" "Виноват?" "Не бал,
а восторг. Словом, потрясающий бал". "Долли много танцевала?"
"0, не так уже страшно много - ей скоро надоело(TM). "А что
думает Мона (томная Мона) о самой Долли?" "В каком отношении,
сэр?" "Считает ли она, что Долли преуспевает в школе?" "Что ж,
девчонка она - ух, какая!" "А как насчет общего поведения?"
"Девчонка, как следует". "Да, но все-таки...?" "Прелесть
девчонка!" - и сделав это заключение, Мона отрывисто вздохнула,
взяла со столика случайно подвернувшуюся книгу и, совершенно
изменив выражение лица, притворно нахмурив брови, осведомилась:
"Расскажите мне про Бальзака, сэр. Правда ли, что он так
замечателен?" Она придвинулась так близко к моему креслу, что я
учуял сквозь косметическую муть духов и кремов взрослый,
неинтересный запах ее собственной кожи. Неожиданно, странная
мысль поразила меня: а что если моя Лолитка занялась
сводничеством? Коли так, она выбрала неудачную кандидатку себе в
заместительницы. Избегая хладнокровный взгляд Моны, я с минуту
поговорил о французской литературе. Наконец явилась Долли - и
посмотрела на нас, прищурив дымчатые глаза. Я предоставил
подружек самим себе. На повороте лестницы было створчатое,
никогда не отворяемое, паутиной заросшее оконце, в переплете
которого один квадратик был из рубинового стекла, и эта
кровоточащая рана среди других бесцветных клеток, а также ее
несимметричное расположение (ход коня, бе восемь - це шесть)
всегда меня глухо тревожили.
10
Иногда... Ну-ка пожалуйста, сколько именно раз, товарищ?
Можете ли вы припомнить четыре, пять или больше таких случаев?
Или же ни одно человеческое сердце не вынесло бы свыше двух-трех
раз? Иногда (ничего не могу сказать в ответ на вопрос ваш), в то
время, как Лолита расхлябанно готовила заданный урок, сося
карандаш, развалясь поперек кресла и положив ноги через его
ручку, л сбрасывал с себя все цепи педагогической сдержанности,
отметал все наши ссоры, забывал все свое мужское самолюбие - и
буквально на четвереньках подползал к твоему креслу, моя Лолита!
Она тогда смотрела на меня взглядом, похожим на серый мохнатый
вопросительный знак (говорящий с недоверием, с раздражением:
"Как - уже опять?"); ибо ты ни разу не соизволила понять, что я
способен, без каких-либо определенных намерений, нестерпимо
хотеть уткнуться лицом в твою шотландскую юбочку, моя любимая!
Боже мой - хрупкость твоих голых рук и ног, Боже мой, как тянуло
меня сложить, обнять все четыре этих прозрачных, прелестных
конечности, вроде как ноги сложенного жеребенка, и взять твою
голову в мои недостойные руки, и подтянуть кверху кожу висков с
обеих сторон, и поцеловать твои окитайченные глаза, и - "Ax,
отстань от меня, старый павиан!", говорила ты. "Христа ради,
прошу тебя, отстать от меня наконец!" И я вставал с пола, а ты
смотрела, нарочитым дерганьем лица подржкая моему нервному тику.
Но ничего, это не имеет значения, я всего лишь животное, ничего,
будем продолжать зту жалкую повесть.
11
Как-то в понедельник, в одно декабрьское, кажется, утро,
позвонила мисс Пратт и попросила меня приехать поговорить кое о
чем. Я знал, что отметки Долли за последний месяц были неважные;
но вместо того, чтобы удовлетвориться каким-нибудь
правдоподобным объяснением вызова, я вообразил Бог знает какие
ужасы и должен был подкрепить себя пинтой джинанаса, прежде чем
решиться поехать в школу. Медленно, с таким чувством, будто весь
состою из гортани и сердца, я взошел на плаху.
Мисс Пратт, огромная, неряшливого вида женщина с седыми
волосами, широким, плоским носом и маленькими глазками за
