свое темное, цветущее, молодое бесчувствие. Она заметалась в
этом обильном потоке сна, и одна голая рука, недавно коричневая,
теперь лунная, с размаху легла через мое лицо. Был миг, когда я
держал пленницу, но она высвободилась из моих едва наметившихся
объятий, причем сделала это не сознательно, не резко, не с
какой-либо личной неприязнью, а просто - с
безотносительно-жалобным бормотанием ребенка, требующего
полагающегося ему покоя. И все вернулось в прежнее состояние:
Лолита, повернутая изогнутым хребтом к Гумберту; Гумберт,
подложивший под голову руку и терзающийся вожделением и изжогой.
Последняя принудила меня пойти в ванную за глотком воды:
для меня это лучшее лекарство, не считая, быть может, молока с
редисками; и когда я снова вступил в диковинную,
бледно-полосатую темницу, где Лолитины старые и новые одежды
расположились в различных зачарованных положениях, на разных
частях как бы плавучей мебели, моя невозможная дочь подняла
голову и отчетливыми тоном объявила, что тоже хочет пить.
Теневою рукой она взяла у меня упругий и холодный бумажный
стаканчик и, направив на его край длинные свои ресницы, залпом
выпила содержимое; после чего младенческим движением,
исполненным большей прелести, чем сладострастнейшая ласка,
маленькая Лолита вытерла губы о мое плечо. Она откинулась на
свою подушку (мою я изъял, пока она пила) и немедленно опять
заснула.
Я не посмел предложить ей вторую порцию снотворного, да и
не расставался еще с надеждой, что первая в конце концов упрочит
ее сон. Я все подступал к ней, готовый к любому огорчению; знал,
что лучше ждать, но ждать был не в силах. Моя подушка пахла ее
волосами. Я пододвигался к моей мерцающей голубке,
останавливаясь и втягиваясь всякий раз, что она, казалось,
шевелилась или собиралась шевельнуться. Ветерок из Страны Чудес
уже стал влиять на мои мысли; они казались выделенными курсивом,
как если бы поверхность, отражавшы их, зыблилась от этого
призрачного дуновения. Временами мое сознание не в ту сторону
загибалось, мое ползком перемещавшееся тело попадало в сферу сна
и опять из него выползало; а раза два я ловил себя на том, что
невольно начинаю издавать меланхоличный храп. Туман нежности
обволакивал горы тоски. Иногда мне сдавалось, что зачарованная
добыча готова на полпути встретить зачарованного ловца; что ее
бедро добровольно подвигается ко мне сквозь сыпучий песок
далекого, баснословного побережья; но эта дымка с ямочкой вдруг
вздрагивала, и я понимал, что Лолита дальше от меня, чем
когда-либо.
Я тут задерживаюсь так долго на содроганиях и подкрадываниях
той давно минувшей ночи, потому что намерен доказать, что я
никогда не был и никогда не мог быть брутальным мерзавцем.
Нежная мечтательная область, по которой я брел, была наследием
поэтов, а не притоном разбойников. Кабы я добрался до цели, мой
восторг был бы весь нега: он бы свелся к внутреннему сгоранию,
влажный жар которого она едва бы ощутила, даже если бы не спала.
Однако я еще надеялся, что ее постепенно охватит такое полное
оцепенение, что мне удастся насладиться не только одним
мерцанием ее наготы. Так, между пробными приближениями и
смешением чувств, преображавшим ее то в глазчатое собрание
лунных бликов, то в пушистый, цветущий куст, мне снилось, что я
не сплю, снилось, что таюсь в засаде.
Настало некоторое затишье перед утром в бессонной Жизни
гостиницы. Затем, около четырех, коридорный клозет хлынул
каскадом и стукнула дверь. В самом начале Шестого часа начал
доходить в нескольких, так сказать, Выпусках звучный монолог,
происходивший на каком-то внутреннем дворе или на автомобильной
стоянке. Это, собственно был не монолог, ибо говоривший
останавливался каждые несколько секунд для того, чтобы выслушать
подразумеваемого собеседника, чей голос не достигал Меня,
вследствие чего никакого настоящего смысла нельзя было извлечь
из слышимой половины беседы. Ее будничные интонации, однако,
расчистили путь рассвету, и комната уже наполнилась
сиренево-серой мутью, когда несколько трудолюбивых уборных стали
действовать одна за другой и гремящий, воющий лифт стал ходить
вверх и вниз; несколько минут я уныло дремал, и Шарлотта была
русалкой в зеленоватом водоеме, и где-то в коридоре рано
вставший пастор кому-то сказал сочным голосом: "с добрым
утречком!", - и птицы возились в листве, и вот - Лолита зевнула.
Девственно-холодные госпожи присяжные! Я полагал, что
пройдут месяцы, если не годы, прежде чем я посмею открыться
маленькой Долорес Гейз; но к шести часам она совсем проснулась,
а уже в четверть седьмого стала в прямом смысле моей любовницей.
Я сейчас вам скажу что-то очень странное: это она меня
совратила.
Услышав ее первый утренний зевок, я изобразил спящего,
красивым профилем обращенного к ней. По правде сказать, я
совершенно не знал, как быть. Не возмутится ли она, найдя меня
рядом, а не на запасной койке? Что она сделает - заберет одежду
и запрется в ванной? Потребует, чтобы ее немедленно отвезли в
Рамздэль? В больницу к матери? Обратно в лагерь? Но моя
Лолиточка была резвой девчонкой, и когда она издала тот
сдавленный смешок, который я так любил, я понял, что она до
этого созерцала меня играющими глазами. Она скатилась на мою
сторону, и ее теплые русые кудри пришлись на мою правую ключицу.
Я довольно бездарно имитировал пробуждение. Сперва мы лежали
тихо. Я тихо гладил ее по волосам, и мы тихо целовались. Меня
привело в какое-то блаженное смущение то, что ее поцелуй
отличался несколько комическими утонченностями в смысле
трепетания пытливого жала, из чего я заключил, что ее
натренировала в раннем возрасте какаянибудь маленькая лесбиянка.
Таким изощрениям никакой Чарли не мог ее научить! Как бы желая
посмотреть, насытился ли я и усвоил ли обещанный давеча урок,
она слегка откинулась, наблюдая за мной. Щеки у нее разгорелись,
пухлая нижняя губа блестела, мой распад был близок. Вдруг, со
вспышкой хулиганского веселья (признак нимфетки!), она приложила
рот к моему уху - но рассудок мой долго не мог разбить на слова
жаркий гул ее шепота, и она его прерывала смехом, и смахивала
кудри с лица, и снова пробовала, и удивительное чувство, что
живу в фантастическом, только что созданном, сумасшедшем мире,
где все дозволено, медленно охватывало меня по мере того, как я
начинал догадываться, что именно мне предлагалось. Я ответил,
что не знаю, о какой игре идет речь, - не знаю, во что она с
Чарли играла. "Ты хочешь сказать, что ты никогда - ?", начала
она, пристально глядя на меня с гримасой отвращения и недоверия.
"Ты - значит, никогда - ?", начала она снова. Я воспользовался
передышкой, чтобы потыкаться лицом в разные нежные места.
"перестань", гнусаво взвизгнула она, поспешно убирая коричневое
плечо из-под моих губ. (Весьма курьезным образом Лолита считала
- и продолжала долго считать - все прикосновения, кроме поцелуя
в губы да простого полового акта, либо "слюнявой романтикой",
либо "патологией".)
"То есть, ты никогда", продолжала она настаивать (теперь
стоя на коленях надо мной), "никогда не делал этого, когда был
мальчиком?"
"Никогда", ответил я с полной правдивостью.
"Прекрасно", сказала Лолита, "так посмотри, как это
делается".
Я, однако, не стану докучать ученому читателю подробным
рассказом о Лолитиной самонадеянности. Достаточно будет сказать,
что ни следа целомудрия не усмотрел перекошенный наблюдатель в
этой хорошенькой, едва сформировавшейся, девочке, которую в
конец развратили навыки современных ребят, совместное обучение,
жульнические предприятия вроде гэрл-скаутских костров и тому
полобное. Для нее чисто механический половой акт был
неотъемлемой частью тайного мира подростков, неведомого
взрослым. Как поступают взрослые, чтобы иметь детей, это
совершенно ее не занимало. Жезлом моей жизни Лолиточка орудовала
необыкновенно энергично и деловито, как если бы это было
бесчузственное приспособление, никак со мною не связанное. Ей,
конечно, страшно хотелось поразить меня молодецкими ухватками
малолетней шпаны, но она была не совсем готова к некоторым
расхождениям между детским размером и моим. Только самолюбие не
позволяло ей бросить начатое, ибо я, в диком своем положении,
прикидывался безнадежным дураком и предоставлял ей самой
трудиться - по крайней мере пока еще мог выносить свое
невмешательство. Но все это, собственно, не относится к делу; я
не интересуюсь половыми вопросами. Всякий может сам представить
себе те или иные проявления нашей животной жизни. Другой,
великий подвиг манит меня: определить раз навсегда гибельное
очарование нимфеток.
30
Я должен ступать осторожно. Я должен говорить шепотом. О,
ты, заслуженный репортер по уголовным делам, ты, старый и важный
судебный пристав, ты, некогда всеми любимый полицейский, ныне
сидящий в одиночном заключении (а ведь сколько лет был
украшением перекрестка около школы!), ты, в страхе живущий
отставной профессор, у которого отрок служит в чтецах! Нехорошо
было бы, правда, ежели по моей вине вы безумно влюбились бы в
мою Лолиту! Будь я живописцем и случись так, что директор
"Привала Зачарованных Охотников" вдруг, в летний денек, потерял
бы рассудок и поручил мне переделать посвоему фрески в ресторане
его гостиницы, вот что я бы придумал (описываю лишь фрагменты):
Было бы озеро. Была бы живая беседка в ослепительном
цвету. Были бы наблюдения натуралистов: тигр преследует райскую
птицу, змея давится, натягиваясь на толстого выхухоля, с
которого содрали кожу. Был бы султан с лицом, искаженным
нестерпимым страданием (страданием, которому противоречила бы
округлость им расточаемых ласок), помогающий маленькой
невольнице с прелестными ягодицами взобраться по ониксовому
столбу. Были бы те яркие пузырьки гонадального разгара, которые
путешествуют вверх за опаловыми стенками музыкальных автоматов.
Были бы всякие лагерные развлечения для промежуточной группы,
Какао, Катание, Качели, Коленки и Кудри на солнечном берегу
озера. Были бы тополя, яблоки, воскресное утро в пригородном
доме. Был бы огненный самоцвет, растворяющийся в кольцеобразной
зыби, одно последнее содрогание, один последний мазок краски,
язвящая краснота, зудящая розовость, вздох, отворачивающееся
дитя.
31
Я пишу все это отнюдь не для того, чтобы прошлое пережить
снова, среди нынешнего моего беспросветного отчаяния, а для
того, чтобы отделить адское от райского в странном, страшном,
безумном мире нимфолепсии. Чудовищное и чудесное сливались в
какой-то точке; эту-то границу мне хочется закрепить, но
чувствую, что мне это совершенно не удается. Почему?
Согласно римскому праву, лицо женского пола может вступить
в брак в двенадцать лет; позже этот закон был одобрен церковью и
до сих пор сохраняется, без особой огласки, в некоторых штатах
Америки. Пятнадцатилетний же возраст допускается законом везде.
Нет ровно ничего дурного (твердят в унисон оба полушария) в том,
что сорокалетиий изверг, благословленный служителем культа и
разбухший от алкоголя, сбрасывает с себя насквозь мокрую от пота
праздничную ветошь и въезжает по рукоять в юную жену. "В таких
стимулирующих климатических условиях умеренного пояса (говорится
в старом журнале из тюремной библиотеки), как те, что находим в
