оцепеневшим ловцом, у которого занялось дыхание от вида
невероятной птицы, растянутой им за концы пламенистых крыльев.
Затем стала вытаскивать (пока я стоял и ждал ее) медленную змею
блестящего пояска и попробовала на себе.
Затем она вкралась в ожидавшие ее объятия, сияющая,
размякшая, ласкающая меня взглядом нежных, таинственных,
порочных, равнодушных, сумеречных глаз - ни дать ни взять
банальнейшая шлюшка. Ибо вот кому подражают нимфетки - пока мы
стонем и умираем.
"Чем поцелуй пыл блох?" пробормотал я, дыша ей в волосы
(власть над словами ушла).
"Если уж хочешь знать", сказала она, "ты делаешь не так, как
надо".
"Накажи, как".
"Все в свое время", ответила виновница моего косноязычия.
Seva ascendes, puIsata, brulans, kitzelans, dementissima.
Elevator clatterans, pausa, clatterans, populus in corridoro.
Hanc nisi mors mihi adimet niemo! Juncea puellula, jo pensavo
fondissime, nobserva nihil quidquam; но разумеется, в следующую
минуту я мог бы совершить какую-нибудь ужасную оплошность; к
счастью, она вернулась к сокровищнице.
Из ванной, где мне пришлось довольно долго переключаться для
скромной нужды, я слышал (стоя, попадая мимо, задерживая
дыхание) "ахи" и "охи" девочкиного восхищения.
Руки она вымыла только потому, что ей понравилось отельное
мыльце-образчик.
"Пора идти, милая; я думаю, ты так же проголодалась как и
я".
И вот мы отправились к лифту, дочка - покачивая своей
старой белой сумочкой, отец - на шаг впереди (nota bene: никогда
не идти позади нее, ведь она не дама). Пока мы стояли (теперь
уже рядом), дожидаясь лифта, она закинула голову, безудержно
раззевалась и тряхнула кудрями.
"В котором часу вас будили в лагере?"
"В половине(TM) - она подавила новый зевок - "седьмого",
дозевнула до конца с содроганием всего тела. "Седьмого",
повторила она, и горло у нее снова стало наполняться.
Гостиничный ресторан приветствовал нас запахом жареного
жира и стеклянистой улыбкой. Это было обширное и претенциозное
помещение с жеманными фресками по стенам, изображающими
охотников, зачарованных в разнообразных положениях среди
множества неинтересных животных, дриад и деревьев. Несколько
рассыпанных по зале старых дам, два священника и широкоплечий
господин в клетчатом пиджаке молча кончали обедать. Ресторан
закрывался в девять, и каменнолицые подавальщицы в зеленой форме
отчаянно спешили - на мое счастье - от нас отделаться.
"Посмотри, как он похож, как невероятно похож на Куильти",
вполголоса проговорила Лолита, острым загорелым локтем не то что
указывая, но страстно стремясь указать на одинокого господина в
спортивном пиджаке, сидящего в дальнем углу залы.
"На кого - на нашего толстого дантиста?"
Лолита задержала во ртутолько что взятый глоток воды и
поставила обратно на стол свой затанцевавший стакан.
"Да глупости", сказала она, поперхнувшись смехом, "я говорю
о том писателе, который на папиросных рекламах".
О, слава! О, женщины!
Когда принесли и бухнули на стол сладкое - для барышни
огромный клин вишневого торта, а для ее покровителя бомбочку
сливочного мороженого (значительную часть которого она, не
задумываясь, прибавила к своему торту), - я вынул
из кармана пузырек, содержавший ПАПИНЫ Пилюли.
Оглядываясь ныне на бледную немочь этих фресок, на этот
странный, чудовищный миг, могу объяснить свое тогдашнее
поведение только механическим действием безвоздушного
пространства, присущего снам, в котором вращается поврежденный
ум; но в тот миг все мне казалось совершенно простым и
неизбежным. Я оглядел зал, убедился, что последний из обедавших
ушел, откупорил пузырек и с величайшим хладнокровием наклонил
его над ладонью. Я не раз прорепетировал перед зеркалом этот
жест, которым быстро подносишь пустую горсть ко рту и
отправляешь в него несуществующую пилюлю. Как я и ожидал, она
набросилась на пузырек с крупными, обольстительно-яркими
капсюлями, начиненными дурманом Спящей Красавицы.
"Синенькие!", воскликнула она, "лилово-синенькие. Из чего
они сделаны?"
"Из летнего неба", ответил я, "из слив, из смокв, из
виноградной крови царей!"
"Нет, серьезно... Пожалуйста!"
"Ах, это просто Фиалкапсюли. Витамин Икс. Делает тебя
сильным, как бык-с или штык-с. Хочешь попробовать?"
Лолита протянула руку, энергично кивая.
Я надеялся, что зелье подействует быстро. Оно
подействовало молниеносно. Позади был длинный день, утром она
каталась на лодке с Варварой (сестра которой заведовала водяным
спортом, как моя упоительно-доступная нимфетка начала теперь мне
рассказывать промеж полураздавленных небораспирающих зевков,
которые все увеличивались в объеме) и еще занималась кой-чем.
Кино, смутно мечтавшееся ей, было, конечно, забыто к тому
времени, когда мы покинули ресторан. Стоя со мной в лифте, она
прислонилась ко мне, полуулыбаясь ("Сказать ли, чем я
занималась?"), полусмежая темные веки. "Спать хочется, небось?"
спросил Дядя Том, который орудовал лифтом, поднимавшим тихого
джентльмена франко-ирландского происхождения и его сонную дочку,
а также двух увядших женщин, экспертов по розам, которые тоже
глядели участливо на мою хрупкую, загорелую, пошатывающуюся,
розовую, одурманенную душеньку. Мне чуть ли не на руках пришлось
внести ее в номер. Она села на край постели, слегка качаясь, и
заговорила каким-то воркотливо-тусклым растянутым тоном.
"Если я тебе скажу... если я тебе скажу, ты мне обещаешь
(такая сонная! Головка валится, глаза гаснут...), обещаешь не
жаловаться на лагерь?"
"После, Лолита. Теперь ложись. Я тебя оставлю одну, чтобы
ты легла. Даю тебе десять минут".
"Ах, какая я была гадкая", продолжала она, тряся волосами,
снимая с них медленными пальцами черную бархатную ленточку.
"Дай-ка я тебе скажу".
"Завтра, Лолита. Ложись, ложись. Ради Бога ложись".
Ключ я сунул в карман и спустился по лестнице.
28
Милостивые госпожи присяжные! Будьте терпеливы со мной!
Позвольте мне отнять частичку вашего драгоценного времени! Итак,
наступил le grand moment. Я оставил Лолиту, все еще сидящую на
краю бездонной постели, дремотно поднимающую ногу, вяло
возящуюся со шнурками и при этом показывающую неполную сторону
голой ляжки до самого шва штанишек в паху - она всегда со
странной рассеянностью или бесстыдством, или со смесью того и
другого относилась к подобному оголению. Вот, значит, каков был
заветный образ ее, который я запер в комнате, предварительно
удостоверившись, что на двери нет задвижки снутри. Ключ с
нумерованным привеском из резного дерева тотчас же превратился в
увесистое "сезам - отворись", в сказочную отмычку, могущую
отпереть блаженное и страшное будущее. Он был мой, он был часть
моего горячего, волосистого кулака. Через несколько минут -
скажем, двадцать, скажем полчаса (sicher ist sicher, как
говаривал мой дядя Густав), я отопру дверь номера 342 и найду
мою нимфетку, мою красу и невесту, в темнице хрустального сна.
Присяжные! Если бы мой восторг мог звучать, он бы наполнил эту
буржуазную гостиницу оглушительным ревом. И единственное, о чем
жалею сегодня, это что я не оставил молча у швейцара ключ 342-ой
и не покинул в ту же ночь город, страну, материк, полушарие и
весь земной шар.
Позвольте объяснить. Меня не слишком смутили ее покаянные
иносказания. Я все еще был твердо намерен придерживаться решения
щадить ее чистоту, работая лишь под покровом ночи над совершенно
усыпленной наркозом голенькой крошкой. "Сдержанность и
благоговение" - вот был мой всегдашний девиз. Я намерен был
придерживаться его, даже если бы эту чистоту (между прочим,
основательно развенчанную современной наукой) слегка подпортило
какое-нибудь ребячье эротическое переживание (по всей
вероятности, гомосексуального порядка) в этом ее мерзостном
лагере. Конечно, в силу старомодных европейских навыков я,
Жан-Жак Гумберт, принял на веру, когда впервые ее увидел, два с
половиной месяца тому назад, что она так непорочна, как
полагается по шаблону быть "нормальному ребенку" с самой той
поры, когда кончился незабвенный античный мир с его
увлекательными нравами. В нашу просвещенную эру мы не окружены
маленькими рабами, нежными цветочками, которые можно сорвать в
предбаннике, как делалось во дни Рима; и мы не следуем примеру
величавого Востока в еще более изнеженные времена и не ласкаем
спереди и сзади услужливых детей, между бараниной и розовым
шербетом. Все дело в том, что старое звено, соединявшее взрослый
мир с миром детским, теперь оказалось разъятым новыми обычаями и
законами. Хоть я и интересовался одно время психиатрией и
общественным призрением, я в сущности почти ничего не знал о
детях. Ведь все-таки Лолите было только двенадцать лет, и какие
бы я поправки ни делал на среду и эпоху (даже принимая во
внимание разнузданность американских детей школьного возраста),
мне казалось, что развратные игры между этими резвыми
подростками происходят все-таки позже, да и в другой обстановке.
Посему (подбираю опять нить моего рассуждения) моралист во мне
обходил вопрос, цепляясь за условные понятия о том, что собой
представляют двенадцатилетние девочки. Детский психиатр во мне
(шарлатан, как большинство из них, но это сейчас неважно)
пережевывал новофрейдистский гуляш и воображал мечтательную и
экзальтированную Лолиту в "латентной" фазе девичества. Наконец,
сексуалист во мне (огромное и безумное чудовище) ничего бы не
имел против наличия некоторой порочности в своей жертве. Но
где-то по ту сторону беснующегося счастья совещались растерянные
тени - и как я жалею, что им не внял! Человеческие существа,
слушайте. Я должен был понять, что Лолита уже оказалась чем-то
совершенно отличным от невинной Аннабеллы и что нимфическое зло,
дышащее через каждую пору завороженной девочки, которую я
готовил для тайного услаждения, сделает тайну несбыточной и
услаждение - смертельным. Я должен был знать (по знакам, которые
мне подавало чтото внутри Лолиты, - настоящая детская Лолита или
некий изможденный ангел за ее спиной), что ничего, кроме
терзания и ужаса, не принесет ожидаемое блаженство. О, крылатые
господа присяжные!
Она моя, моя, ключ в кулаке, кулак в кармане, она моя.
Путем заклинаний и вычислений, которым я посвятил столько
бессонниц, я постепенно убрал всю лишнюю муть и, накладывая слой
за слоем прозрачные краски, довел их до законченной картины. На
этой картине она являлась мне обнаженной - ничего на ней не
было, кроме одного носочка да браслета с брелоками; она лежала,
раскинувшись, там, где ее свалило мое волшебное снадобье; в
одной ручке была еще зажата бархатная ленточка, снятая с волос;
ее прянично-коричневое тело, с белым негативом коротенького
купального трико, отпечатанным на загаре, показывало мне свои
бледные молодые сосцы; в розовом свете лампы шелковисто блестел
первый пух на толстеньком холмике. Огромный ключ со смуглым
ореховым привеском был у меня в кармане.
Я бродил по различным залам, озаренный снутри, сумрачный
снаружи: ведь лицо вожделения всегда сумрачно; вожделение
никогда не бывает совершенно уверенным - даже и тогда, когда
нежная жертва заперта у тебя в крепости - что какой-нибудь
дьявол-конкурент или влиятельный божок не норовит отменить
приготовленный для тебя праздник. Выражаясь вседневным языком,
