Или взглянуть на домики, где помещаются девочки? Каждый из них
носит имя одного из зверьков Вальтера Диснея. Или осмотреть
Главный дом? А не то послать Чарли немедленно за ней? Девочки
как раз кончают украшать столовую для вечеринки (может быть,
потом Шерли Хольмс расскажет кому-нибудь: на бедняге просто лица
не было).
Хочу на минуту продлить эту сцену со всеми ее мелочами и
роковыми подробностями. Карга, выписывающая расписку, скребущая
голову, выдвигающая ящик стола, сыплющая сдачу в мою
нетерпеливую ладонь, потом аккуратно раскладывающая поверх монет
несколько ассигнаций с бодрым возгласом: "и вот еще десять!";
фотографии девчоночек; еще живая цветисты бабочка, надежно
приколотая к стенке (отдел природоведения); обрамленный диплом
лагерной диэтистки; мои дрожащие руки; отзыв, приготовленный
усердной начальницей о поведении Долли Гейз за июль ("весьма
удовлетворительно; интересуется плаванием и греблей"); шум
деревьев и пение птиц, и мое колотящееся сердце...
Я стоял спиной к открытой двери и вдруг почувствовал прилив
крови к голове, услышав за собой ее дыхание и голос. Она
явилась, волоча свой подскакивавший тяжелый чемодан. "Здрасте,
здрасте", и смирно стала, глядя на меня лукавыми, радостными
глазами и приоткрыв нежные губы, на которых играла чуть
глуповатая, но удивительно обаятельная улыбка. Была она худее и
выше, и на миг мне почудилось, что лицо у нее подурнело по
сравнению с мысленным снимком, который я хранил больше месяца:
щеки казались впавшими, и слишком частые веснушки как бы
размазывали розовую деревенскую красоту ее черт. Это первое
впечатление (узенький человеческий интервал между двумя ударами
хищного сердца) ясно предуказывало одно: все, что овдовелому
Гумберту следовало сделать, все, что он хотел и собирался
сделать, - было дать этой осунувшейся, хоть и окрашенной солнцем
сиротке aux yeux battus (и даже эти свинцовые тени под глазами
были в веснушках) порядочное образование, здоровое, счастливое
детство, чистый дом, милых подружек, среди которых (если Парки
соблаговолят несчастного вознаградить) он, может быть, найдет
хорошенькую отроковицу, предназначенную исключительно для герра
доктора Гумберта. Впрочем, во мгновение ока, как говорят немцы,
эта небесно-добродетельная линия поведения была стерта, и я
догнал добычу (время движется быстрее наших фантазий!), и она
снова была моей Лолитой - и даже была ею больше, чем когдалибо.
Я опустил руку на ее теплую русую головку и подхватил ее
чемодан. Она состояла вся из роз и меда; на ней было ее самое
яркое ситцевое платье с узором из красных яблочек; руки и ноги
покрывал густой золотисто-коричневый загар; царапинки на них
походили на пунктир из крошечных запекшихся рубинов, а рубчатые
отвороты белых шерстяных носков кончались на памятном мне
уровне; и то ли из-за детской ее походки, то ли оттого, что я
помнил ее всегда на плоских подошвах, но казалось, что ее
коричнево-белые полуботинки ей слишком велики и что у них
слишком высокие каблуки. Прощай, лагерь "Ку", веселый "Ку-ку",
прощай, простой нездоровый стол, прощай, друг Чарли! В жарком
автомобиле она уселась рядом со мной, пришлепнула проворную муху
на своей прелестной коленке, потом, энергично обрабатывая во рту
резиновую жвачку и быстро вертя рукоятку, опустила окно на своей
стороне и опять откинулась. Мы неслись сквозь полосатый,
пятнистый лес.
"Как мама?", спросила она вежливенько, и я сказал, что
доктора не совсем еще установили, в чем дело. Во всяком случае
что-то с желудком.
"Что-то жуткое?"
"Нет, с желудком".
Я объяснил, что нам придется оставаться некоторое время
поблизости; больница находилась в деревне около веселого городка
Лепингвиля, где в начале девятнадцатого века жил знаменитый поэт
и где мы пересмотрим все кинопрограммы. Она нашла, что проект -
первый сорт и спросила, достигнем ли Лепингвиля до девяти
вечера.
"Мы будем в Брайсланде к обеду", ответил я. "А завтра
посетим Лепингвиль. Какова была вчерашняя экскурсия? Тебе было
очень весело в лагере?"
"У-гу"
"Жаль уезжать?"
"Унг-унг".
"Говори, Ло, а не хрюкай. Расскажи мне что-нибудь".
"Что именно, па-па-ша?(TM) (последнее слово она произнесла
очень раздельно и не без иронии}.
"Все равно что".
"Можно вас называть на ты и папа?" (при этом прищурилась,
глядя на дорогу).
"Можно".
"Вот умора! Когда это вы в маму успели втюриться?"
"Придет день, милая Ло, когда ты поймешь многие чувства и
положения, как, например, гармонию и красоту чисто духовных
отношений".
"Как же!", произнесла грубая нимфетка.
В диалоге наступила неопределенная пауза, заполненная
живописной окрестностью.
"Посмотри-ка, Ло, сколько там коров на том склоне!"
"Мне кажется, меня вырвет, если посмотрю на еще одну
корову".
"Знаешь, Ло, я ужасно скучал по тебе".
"А вот я по тебе не скучала. Мало того - мерзко изменяла,
но это ровно ничего не значит, так как ты все равно перестал
мной интересоваться. Вы здорово лупите, господин. Гораздо
скорее, чем мама".
Я перешел со слепой скорости в семьдесят миль в час на
полуслепую в пятьдесят.
"Почему ты думаешь, что я перестал тобой интересоваться?"
"Ну, во-первых, ты меня еще не поцеловал".
Внутренне обмирая, внутренне изнывая, я смутно увидел
впереди сравнительно широкую обочину и с подскоками и
покачиванием съехал на траву. Помни, что это ребенок, помни что
это...
Не успел автомобиль остановиться, как Лолита так и вплыла
в мои объятия. Не смея, не смея дать себе волю - не смея
позволить себе понять, что именно это (сладкая влажность, зыбкий
огонь) и есть начало той несказанной жизни, которую усилием воли
при умелой поддержке судьбы я наконец заставил осуществиться -
не смея по-настоящему ее целовать, я прикасался к ее горячим
раскрывающимся губам с величайшим благоговением, впивал ее
мелкими глотками - о, совершенно безгрешно! Но она, нетерпеливо
ерзнув, прижала свой рот к моему так крепко, что я почувствовал
ее крупные передние зубы и разделил с ней мятный вкус ее слюны.
Я, конечно, знал, что с ее стороны это только невинная игра,
шалость подростка. Подражание подделке в фальшивом романе.
Всякий душеврачитель, как и всякий растлитель, подтвердит вам,
что пределы и правила этих детских игр расплывчаты или, во
всяком случае, слишком по-детски субтильны, чтобы их мог уловить
взрослый партнер, а потому я ужасно боялся зайти слишком далеко
и заставить ее отпрянуть с испуганным отвращением, и так как мне
больше всего, и мучительнее всего, хотелось поскорее пронести ее
под полой в герметическое уединение "Зачарованных Охотников",
докуда было еще восемьдесять миль, благословенное наитие
разомкнуло наше объятие - за четверть секунды до того, как
автомобиль дорожной полиции затормозил около нас.
Его краснолицый и густобровый водитель уставился на меня:
"Скажите, вас не обогнал у перекрестка синий седан, той же
фирмы, как ваш? Не заметили?"
"Мы не видели", сказала Ло, услужливо-поспешно перегнувшись
через меня и положив невинные руки ко мне на колени; "только вы
совсем уверены, что он был синий, потому что -"
Патрульщик (за какой нашей тенью гнался он?) наградил
красоточку лучшей своей улыбкой и произвел полный поворот.
Мы поехали дальше.
"Экий балда!" воскликнула Ло. "Он должен был тебя
сцапать".
"Помилуй, почему же - меня?" "Потому что предельная
скорость в этом дурацком штате всего пятьдесят миль в час, а мы
- Нет, нет, не замедляй, ты тоже глуп как пуп. Он теперь
далеко".
"Нам еще предстоит длинный перегон", сказал я, "и мне
хотелось бы быть там до темноты. Так что теперь веди себя как
хорошая девочка".
"Скверная, скверная девочка", уютно проговорила Ло.
"Малолетняя деликвенточка, несмотря на прямоту и симпатичность.
А свет был красный. Я никогда не видала такой езды".
Мы безмолвно прокатили через безмолвный городишко.
"Вот бы мама взбесилась, если бы узнала, что мы с тобой
любовники!"
"Господи, Лолита, как можно говорить такие вещи?"
"Но мы действительно любовники, правда?"
"Никак нет. Погода что-то опять портится. Не желаешь ли ты
мне рассказать про эти твои маленькие проказы в лагере".
"Ты что-то очень книжно выражаешься, милый папаша".
"А тебя легко ошарашить?"
"Нет. Говори(TM).
"Настойчиво прошу ответить".
"Давай остановимся на тихой боковой дорожке, и я тебе
расскажу".
"Ло, я серьезно прошу тебя не дурачиться. Ну?"
"Ну - я принимала деятельное участие в лагерной жизни".
"Ensuite?"
"Ансуит, меня учили жить групповой жизнью, счастливой и
полной жизнью, и при этом развивать собственную гармоничную
личность. Словом, быть паинькой".
"Да, я видел что-то в этом роде в вашей брошюрке".
"Мы любили петь хоровые песни у большого камина или под
паршивым звездным небом, и звучание собственного счастья в
каждой из нас сливалось с голосом группы".
"У тебя чудная память на цитаты, Ло, но я бы тебя попросил
воздержаться от бранных словечек".
"Гэрл-скаутский девиз", продолжала Лолита восторженно,
"это также и мой девиз. Я наполняю жизнь достойными делами, как,
например - нет, лучше без примеров. Мой долг быть полезной. Я
друг всех животных мужского пола. Я исполняю их прихоти. Я
всегда в хорошем настроении. Вот проехала еще полицейская
машина. Я экономна и всегда грешу мыслью, словом и делом".
"Теперь надеюсь. что это все, моя остроумная детка".
"Да, все. Впрочем, погоди-ка. Вот еще что: мы пекли пироги
на солнечной плите с рефлектором. Как интересно, правда?"
"Конечно, интересно".
"За это время мы вымыли разбильон тарелок. "Разбильон" -
это значит "много - много - много" на сюсюкающем учительском
диалекте. Ах да, чуть не забыла главнейшее, как выражается мама.
Мы делали рентгеновские снимки. Это считалось страшно забавным".
"C'est bien tout?"
"C'est. Не считая малюсенькой вещи, о которой не могу
рассказать без того, чтобы не покраснеть сплошь".
"Расскажешь после?"
"Да - если будем сидеть в темноте и можно будет говорить
шепотом. Ты что - спишь в комнате по-старому или в одной куче с
мамой?"
"У себя по-старому. Твоя мать подвергнется, может быть,
очень серьезной операции, Ло".
"Остановись-ка вот там у молочного бара", сказала Ло.
Сидя на высоком табурете, с полосой солнца, пересекающей
ее голую коричневую руку, Лолита получила башню разнородного
мороженого, политого каким-то синтетическим сиропом. Оно было
воздвигнуто и подано ей ядреным, прыщавым парнем в засаленном
галстучке бабочкой, который глазел на мою хрупкую, легко одетую
девочку с плотоядным бесстыдством. Нетерпение добраться до
Брайсланда и "Зачарованного Привала" становилось невыносимым. К
счастью, она справилась с мороженым в два счета, как всегда.
Я спросил: "Сколько у тебя есть мелочи?"
"Ни одного гроша", ответила она, грустно поднимая брови и
показывая мне пустую внутренность кошелька.
"Это будет исправлено, но все в свое время", напыщенно
проговорил я. "Ну что же - пошли?"
"Слушай, где у них тут уборная?"
"Я туда тебя не пущу. Это наверное грязнющая дыра. Ну,
пойдем же".
Была она, в сущности, послушной девчоночкой, и я не
удержался и поцеловал ее в шею, когда мы опять сели в
автомобиль.
"Не сметь этого!" сказала она, глядя на меня с
