ей не удалось сбить теневых шейдоведов со следа. Они устремились в Канаду
стадами и набросились на бедняжку, едва я утратил влияние на нее и на ее
переменчивые настроения. Вместо того, чтобы ответить на месячной давности
письмо, отправленное мною из моей берлоги в Кедрах и содержащее список
наиболее неотложных вопросов -- о настоящем имени "Джима Коутса", к
примеру, и проч., она вдруг прислала мне телеграмму с просьбой принять
проф.Х. (!) и проф.Ц. (!!) в качестве соредакторов мужниной поэмы. Как
глубоко это поразило и ранило меня! Натурально, на этом сотрудничество с
обманутой вдовой моего друга и прекратилось.
А он воистину был моим близким другом! Если верить календарю, я знал
его лишь несколько месяцев, но бывают ведь дружбы, которые создают
собственную внутреннюю длительность, свои эоны прозрачного времени, минуя
круженье жестокой музыки. Мне никогда не забыть, как ликовал я, узнав, -- об
этом упоминается в примечании, которое читатель еще найдет, -- что дом в
предместьи (снятый для меня у судьи Гольдсворта, на год отбывшего в Англию
для ученых занятий), дом, в который я въехал 5 февраля 1959 года, стоит по
соседству с домом прославленного американского поэта, стихи которого я
пытался перевести на земблянский еще за два десятка лет до этого! Как
обнаружилось вскоре, помимо славного соседства гольдсвортову шато
похвастаться было нечем. Отопление являло собою фарс, его исполнительность
зависела от системы задушин в полах, сквозь которые долетали до комнат
тепловатые вздохи дрожащей и стонущей в подземельи печи, невнятные, словно
последний всхлип умирающего. Я пытался, закупорив отверстие на втором этаже,
оживить хоть ту задушину, что в гостиной, но климат последней оказался
непоправимо умучен тем обстоятельством, что между ней и арктическими
областями, лежавшими за продувной входной дверью, не было ничего, даже
похожего на прихожую, -- оттого ли, что дом был выстроен в самом разгаре
лета простодушным поселенцем, и вообразить не умеющим, какую зиму припас для
него Нью-Вай, или же оттого, что обходительность прежних времен требовала,
чтобы случайный гость мог сквозь открытую дверь убедиться прямо с порога,
что никаких бесчинств в гостиной не производится.
В Зембле февраль и март (последние два из четырех, как их у нас
называют "зазнобливых месяцев") также выпадают изрядно суровыми, но там даже
крестьянская изба изображает нам плотное тело сплошного тепла, -- а не
сплетение убийственных сквозняков. Разумеется, как и любого приезжего, меня
уверяли, что я попал в худшую из зим за многие годы, -- и это на широте
Палермо. В одно из первых моих тутошних утр, приготовляясь отъехать в
колледж на мощной красной машине, которую я только что приобрел, я заметил,
что миссис и мистер Шейд -- ни с той, ни с другим я знаком пока еще не был
(они полагали, как после выяснилось, что я предпочитаю, чтобы меня оставили
в покое), -- испытывают затруднения со своим стареньким "Паккардом",
страдальчески изнывавшим на осклизлой подъездной дорожке, силясь высвободить
измученное заднее колесо из адских сводчатых льдов. Джон Шейд неловко
возился с ведерком, из которого он взмахами сеятеля разбрасывал бурые персти
песку по лазурной глазури. Он был в ботах, воротник вигоневой куртки поднят,
густые седые волосы казались под солнцем заиндевелыми. Я знал, что несколько
прошлых месяцев он проболел, и решив предложить соседям подвезти их до
кампуса в моей мощной машине, вылез из нее и поспешил к ним. Тропинка
огибала небольшой холм, на котором стоял отделенный ею от подъездного пути
соседей арендованный мною замок, и почти уже одолев ее, я вдруг оступился и
с размаху сел на удивительно твердый снег. На шейдов седан мое падение
подействовало как химический реагент, он тотчас стронулся и, едва не
переехав меня, проскочил дорожку, Джон напряженно кривился за рулем, и
горячо говорила что-то сидевшая пообок Сибил. Не уверен, что кто-то из них
заметил меня.
Несколько дней спустя, однако ж, а именно в понедельник 16 февраля, за
ленчем в преподавательском клубе, меня представили старому поэту.
"Наконец-то вручил верительные грамоты", -- так, с некоторой иронией
отмечает мой дневничок. Меня пригласили присоединиться к нему и к
четырем-пяти иным профессорским именитостям за его привычным столом,
стоявшим под увеличенной фотографией Вордсмитского колледжа, каким он был --
облупленным и полуживым -- в замечательно смурый день лета 1903 года. Его
лаконическое предложение "отведать свинины" меня позабавило. Я --
неукоснительный вегетарьянец и предпочитаю сам готовить себе еду. Проглотить
что-либо, побывавшее в лапах человеческой твари, сообщил я румяным
сотрапезникам, столь же для меня отвратительно, сколь съесть любую другую
тварь, включая сюда и, -- понизив голос, -- мякотную, с хвостиком на голове
студентку, которая обслужила нас и обслюнила карандаш. К тому же, я уже
управился с принесенным в портфеле фруктом, сказал я, и потому
удовольствуюсь бутылкой доброго университетского эля. Свобода и простота
моего обращения всем внушили непринужденное чувство. Меня осыпали обычными
вопросами касательно приемлемости или неприемлемости для человека моих
убеждений гоголь-моголя и молочных смесей. Шейд сказал, что у него все
наоборот: ему требуется сделать определенное усилие, чтобы отведать овощей.
Подступиться к салату для него то же, что вступить в море прохладным днем, и
ему всегда приходиться собираться с силами, чтобы двинуться на штурм яблока.
В то время я еще не привык к довольно утомительному подшучиванию и
перекорам, распространенным среди американских интеллектуалов
узкородственной университетской группы, и потому не стал говорить Джону
Шейду перед этими ухмыляющимися пожилыми самцами о том, как восхищают меня
его творения, -- дабы серьезный разговор о литературе не выродился в обычный
обмен остротами. Вместо того я спросил его об одном из новоприобретенных
мною студентов, посещавшем также и его курс, -- переменчивом, тонком, я бы
сказал, изысканном юноше, -- но, решительно встряхнув жесткими кудрями,
старый поэт ответил, что давно уж перестал запоминать имена и лица
студентов, и что единственная особа в его поэтическом семинаре, которую он в
силах зримо себе представить, -- это передвигающаяся на костылях заочница.
"Да будет вам, Джон, -- произнес профессор Харлей, -- не хотите же вы
сказать, что и вправду не имеете ни ментального, ни висцерального портрета
той сногсшибательной блондинки в черном леотарде, что повадилась в
ваш 202-й литературный?" Шейд, залучась всеми морщинами, ласково похлопал по
запястью Харлея, дабы его остановить. Другой мучитель осведомился, правду ли
говорят, будто я установил у себя в подполье два стола для пинг-понга? Я
спросил, это что, преступление? Нет, сказал он, но зачем же два? "Ах, вот
значит в чем преступленье?" -- парировал я, и все рассмеялись.
Несмотря на "хромое" сердце (смотри строку 736), незначительную
колченогость и странно уклончивую манеру передвигаться, Шейд питал
необычайную страсть к пешим прогулкам, впрочем, снег ему досаждал, и зимой
он предпочитал, чтобы после занятий жена заезжала за ним на машине.
Несколькими днями позже, выйдя из Плющевого, иначе Главного холла (ныне,
увы, Шейд-холл), я увидал его поджидающим снаружи, когда приедет за ним
миссис Шейд. С минуту я простоял рядом с ним на ступеньках подпираемого
колоннами портика, подтягивая палец за пальцем перчатку, глядя вдаль, как бы
в ожидании частей, имеющих прибыть для парада: "Проникновенное исполнение",
-- заметил поэт. Он справился с ручными часами. Снежинка пала на них.
"Кристалл к кристаллу", -- сказал Шейд. Я предложил отвезти его домой в моем
мощном "кремлере". "Жены запамятливы, мистер Шейд." Он задрал кудлатую
голову, чтобы взглянуть на библиотечные часы. По холодной глади укрытой
снегом травы, смеясь и оскальзываясь, прошли двое парнишек в цветных, в
сверкающих зимних одеждах. Шейд опять посмотрел на часы и, пожав плечами,
принял мое предложение.
Не будет ли он возражать, осведомился я, если мы выберем путь
подлиннее, с остановкой в Общественном центре, где я намереваюсь купить
печенье под шоколадной глазурью и немного икры? Он сказал, что его это
устроит. Изнутри супермаркета, сквозь его зеркальные окна я видел, как наш
старичок дунул в винную лавку. Когда я вернулся с покупками, он уже сидел в
машине, читая бульварную газетенку, до прикосновенья к которой не снизошел
бы, полагаю, ни единый поэт. Симпатичная выпухлость сообщила мне, что где-то
на нем тепло укрыта фляжка коньяку. Подъездным путем завернув к его дому, мы
увидали тормозящую перед ним Сибил. Я с учтивой поспешностью вышел. Она
сказала: "Поскольку мой муж не любитель знакомить людей, давайте знакомиться
сами. Вы доктор Кинбот, не так ли? А я Сибил Шейд." И она обернулась к мужу,
говоря, что он мог бы еще минутку подождать ее у себя в кабинете: она и
звала, и гудела, и долезла до самого верха, и проч. Не желая быть свидетелем
супружеской сцены, я поворотился, чтобы уйти, но она остановила меня:
"Выпейте с нами, -- сказала она, -- вернее со мной, потому что Джону
запрещено даже прикасаться к спиртному". Я объяснил, что не смогу
задержаться надолго, ибо вот-вот должен начаться своего рода маленький
семинар, за которым мы немного пиграем в настольный теннис с двумя
очаровательными близнецами и еще с одним, да, еще с одним молодым человеком.
С этого дня я начал все чаще видаться со своим знаменитым соседом. Одно
из моих окон неизменно доставляло мне первостатейное развлечение, особенно,
когда я поджидал какого-нибудь запоздалого гостя. С третьего этажа моего
жилища явственно различалось окошко гостиной Шейдов, пока оставались еще
обнаженными ветви стоявших меж нами листопадных деревьев, и едва ли не
каждый вечер я наблюдал за мерно качавшейся ногой поэта. Отсюда следовало,
что он сидел с книгой в покойном кресле, но более ничего никогда высмотреть
не удавалось, кроме этой ноги да тени ее, двигавшейся вверх-вниз в
таинственном ритме духовного поглощения, в сгущенном свете лампы. Всегда в
одно и то же время сафьянная коричневая туфля спадала с толстого шерстяного
носка ноги, который продолжал колебаться, слегка, впрочем, замедляя размах.
Значит, близилось время постели со всеми его ужасами. Значит, через
несколько минут носок нашарит и подденет туфлю и пропадет из золотистого
поля зрения, рассеченного черной чертой ветки. Иногда по этому полю
проносилась, всплескивая руками, как бы в гневе вон выбегая из дому, Сибил
Шейд и возвращалась, словно простив мужу дружбу с эксцентричным соседом;
впрочем, загадка ее поведения полностью разрешилась одним вечером, когда я,
набрав их номер и между тем наблюдая за их окном, колдовски заставил ее
повторить торопливые и совершенно невинные перемещения, что так озадачивали
меня.
Увы, мир моей души вскоре был поколеблен. Густая струя ядовитой зависти
излилась на меня, как только ученое предместье сообразило, что Джон Шейд
ценит мое общество превыше любого другого. Ваше фырканье, дражайшая миссис
Ц., не ускользнуло от нас, когда после отчаянно скучного вечера в Вашем доме
я помогал усталому старику-поэту отыскивать галоши. Как-то в поисках журнала
с изображенным на обложке Королевским дворцом в Онгаве, который я
хотел показать моему другу, мне случилось зайти на кафедру английской
литературы и услышать, как молодой преподаватель в зеленой вельветовой
