дело к 2017 году...
Прежде чем по-настоящему углубиться в работу (или в отдых, в конце
концов, бывает трудно отличить одно от другого), я неспешно обошел свои
апартаменты не постеснялся даже заглянуть под кровать; затем убедился, что
дверь надежно-заперта изнутри, и прилепил к ней маленькую коробочку
"сторожа" с ревуном - он поднял бы шум при малейшей попытке отпереть замок
снаружи даже не отмычкой, а ключом; и в довершение подготовки опустил
жалюзи и зажег настольную лампу. Все эти меры были предприняты потому, что
некто, не попав накануне в цель в темном переулке, вполне мог повторить
попытку и средь бела дня - через окно из снайперской винтовки или изнутри,
бесшумно войдя через незапертую дверь. Эта угроза казалась мне достаточно
существенной, и нежелание подставлять себя под пулю смогло отбить у меня
охоту прогуливаться по городу - во всяком случае, без серьезной
необходимости. Только приняв все меры безопасности, я вернулся к делам.
Итак, две тысячи семнадцатый год. Сам я помнил его не во всех
подробностях, и сейчас было трудно отличить, где кончались мои собственные
впечатления, а где начиналась информация, почерпнутая позже. Собственно,
это не имело значения: и к тому, и к другому я всегда относился с
осторожностью, зная, что и собственной памяти не каждый раз можно
доверять, а уж чужим свидетельствам - тем более.
Приближавшееся столетие исторического события не многих оставляло
неравнодушными. Только тех, кто еще интересовался политикой и историей.
Подавляющее большинство жителей России, целое столетие блуждавшей в
поисках самой себя, к славной траурной годовщине уже настолько отупели от
проблем выживания, что им было не до юбилеев. Разве что в праздник местами
давали дармовую жратву и выпивку, но такое бывало редко.
Россияне, даже самые активные из них, на самом деле черпали уже из
последних резервов сопротивляемости, и с ними, по сути, можно было делать
что угодно. Как в том, вековой давности анекдоте, когда согласно
последнему указу правительства все жители обязаны были в массовом порядке
по веситься в публичных местах. Там, в анекдоте, единственной реакцией
населения после оглашения указа было: "Веревки свои нести или профсоюз
обеспечит?" Возникни подобный указ в семнадцатом году - реакция могла бы
быть до мелочей схожей.
С одной стороны, такое население вполне устраивает если не любую, то
почти любую власть, поскольку при отсутствии у народа собственных мнений
править можно как угодно. Тем более что внешне все обстоялс тихо и
благопристойно. После пенсионеров никто уже на улицы не выходил; бывало,
кто-то где-то держат голодовку - никем не поддержанная, она быстро за
тухала, да и державшие ее заранее не верили в успех а объявляли только из
того чисто подсознательногс ощущения, что надо что-то делать, потому что,
если ничего не делать, - это еще хуже. Так называемое мировое общественное
мнение тоже этими проблемами не особенно интересовалось: вроде бы никакого
нарушения гражданских прав не происходило, никому не затыкали ртов, не
сажали за политику, да и голодных смертей в массовом порядке не
наблюдалось; а что бедность - так она везде есть, а что в богатейшей
стране - тысяча извинений, но ведь это Россия, чего же вы еще ожидали,
леди и джентльмены? Там никогда не было цивилизованного порядка, и если он
и возникнет, то (увы, увы!) не так скоро - при далеких потомках, может
быть... Даже когда попытка группки отчаявшихся людей в очередной раз
заблокировать железнодорожную магистраль стратегического значения была
пресечена при помощи внутренних войск, шума в мировом масштабе не
последовало. Крови было не много, до крайностей дело не дошло, поскольку
нарушители порядка, собственно, и не сопротивлялись, они и не хотели
сопротивляться, то была просто форма выражения своего отчаяния; драться
или ложиться под поезда никто всерьез не собирался. Кое у кого оставались
еще надежды на интеллигенцию, к тому времени еще не окончательно вымершую.
Однако это славное в прошлом племя в лучших своих традициях продолжало
непримиримую междуусобицу по множеству проблем теоретической экономики и
политики и никак не могло договориться, по примеру средневековых
схоластов, относительно того - сколько же демонов могут уместиться на
острие иглы. Интеллигентам было не до практики, что, кстати сказать, и
выяснилось вскоре после того, как они, для самих себя неожиданно, получили
власть. Как неопытный футболист, к которому вдруг случайно попадает мяч и
он настолько потрясен этим фактом и тем, что есть возможность по мячу
ударить, что никак не может сообразить, куда же именно мяч отдать; так что
первый же подоспевший соперник отбирает у него мяч без всякого
сопротивления, а в лучшем случае он пробивает в аут, чем эпизод и
заканчивается. Итак, власть вроде бы могла особо не горевать - если бы не
два обстоятельства.
Первым из этих обстоятельств было то, что они - очередные правители -
никак не могли не помнить, что живут они в России, а Россия, как всему
миру известно, - великая держава и просто не может такой не быть.
Вторым - множество наглядных свидетельств того, что на деле мир об
этом Благополучно (и не без оснований) забыл. То есть признавалось, что
когда-то нечто подобное действительно имело место, но когда это было?
Когда в России правил царь Горох или усатый дядя Джо. Однако где те
времена? А потому - кто сейчас станет сколько-нибудь серьезно считаться с
Россией, которая давно уже не великая? Да, безусловно, она не перестала
быть серьезной силой. Однако при нынешнем ее экономическом положении
только абсолютный безумец мог бы вознамериться использовать оружие и
развязать войну; ему бы просто не позволили даже ближайшие соратники.
Если же паче чаяния что-либо подобное все же началось бы, то конец
наступил бы быстро и с Россией вообще было бы покончено - если не
навсегда, то на достаточно долгое время, лет на сто по меньшей мере. Иными
словами, не было больше никаких оснований считаться с Россией в чем бы то
ни было.
С нею и не считались.
Приближение столетнего юбилея если не загранице, то хоть какой-то
части россиян напоминало о былом величии и вызывало вполне естественное
чувство горечи. Чувство, сильное до такой степени, что среди некоторых
генералов и политиков всерьез обсуждалась мысль затеять с кем-нибудь
войну, в которой Россия будет обречена на поражение. Победителям придется
потом Россию - или то, что возникнет на ее месте, - подкармливать и
помогать вылезти из дерьма. Тут поминались прецеденты более чем
полувековой давности: судьба разбитых в великой войне Германии и Японии.
Этих мыслителей, однако, урезонивали, указывая, что и Германию, и Японию
восстановил и поднял в конечном итоге не кто-то со стороны, но сами же
немцы и японцы; им просто помогли создать необходимые для этого условия,
работать же они были готовы до последнего дыхания. В России всерьез
работать если кто-то и хотел, то не более чем один из сотни; остальные же
девяносто девять мешали бы ему действием или бездействием. Что же касается
денег, то, сколько их России ни дай, все равно разворуют так, что и запаха
не останется. Так что проигрывать войну не было смысла, а значит - и
начинать ее. Тем более что армия желанием выходить на поле брани не
очень-то горела.
Жизнь ее и в мирное время была скудной донельзя, а рассчитывать на
военную поживу не приходилось. Да и союзников вроде бы не было.
А Россия тем временем шла к своему концу. И хотя о Тройственном
разделении разговор еще не начался (это случилось позже, при
интеллигентском правлении), но всякому, кто давал себе труд задуматься о
судьбе родины, становилось ясно, что надо либо начинать суетиться, подобно
известной мыши, тонувшей в крынке молока, либо учинить лихой пир во время
чумы - и ложиться помирать.
Тогда именно и возникла, вернее, воскресла в кругу людей, готовых
ради блага государства работать и даже чем-то жертвовать, идея реставрации
монархии. Люди эти были из числа тех, кто, формально не будучи властью, во
многом осуществлял ее. Одни - подсказывая решения, другие - выполняя
указания сверху. Люди эти не составляли никакого тайного общества,
заговора, партии и тому подобного. Просто они достаточно хорошо знали друг
друга, общались и во внеслужебное время - на даче, рыбалке или в бане,
скажем, и за рюмкой нет-нет да и затрагивали в разговоре близко
интересовавшие их темы.
Разговоры, естественно, велись не под стенограмму. И тем не менее...
записал же кто-то разговор, имевшийся у меня на кассете. Каким образом эта
запись была получена - на этот вопрос у меня пока не возникло точного
ответа. Предположений, конечно, было несколько. Возможно, разговор по
чьему-то поручению (можно лишь догадываться, по чьему) был уловлен при
помощи наилучшей по тем временам ап-паратуры подслушивания, дающей
возможность записать то, что говорится в закрытом помещении с расстояния.
Другое предположение: аппаратура была установлена там, в этой бане,
заблаговременно, кого-то очень интересовали собиравшиеся там люди. Третий
вариант: кто-то из участников разговора принес записывающее или хотя бы
передающее устройство с собой, желая для каких-то своих целей иметь запись
предстоящей беседы. Можно предположить также, что необходимое устройство
было закреплено на теле кого-то из обслуживающего персонала. Это, кстати
объясняет неровность записи. Видимо, носитель аппаратуры то приближался к
источникам речи, то вынужден был от них отдаляться.
Однако это все частности. Главным же является то, что запись была
сделана, а сегодня и попала в мои руки. По сути дела, запись эта содержит
всю информацию, необходимую для решения вопроса, и сегодня беспокоящего
многих историков, тщащихся объяснить, почему монархический всплеск 2017
года, одной стороны, начался так внезапно и так успешно а с другой -
почему он оказался столь кратковремен ным и повсеместно затух как-то
сразу, словно по команде. У меня теперь есть все основания полагать, что
именно так оно и было: по команде.
У себя в номере я через наушники снова проеслушал запись - раз и
другой. И успел запомнить достаточно много. Между прочим, и то, что важный
вопрос об источнике денег, выходит, был поставлен именно тогда.
Если...
Если, разумеется, такой разговор в действитель ности имел место. А не
являлся театральной поста новкой режиссера, заинтересованного в цикле моих
статей.
Об этом нужно было думать, предполагать, сомневаться, убеждаться,
выдвигать аргументы и контраргументы.
Кассеты кассетами, но нужен был еще и анализ денты, и анализ самой
записи. И голосов. Если это не постановка, а подлинный разговор, то
звучащие в нем голоса обязательно должны быть записаны еще где-нибудь.
Люди, близкие к власти, не могли хоть раз-другой не попасть в лапы
нашего брата-журналиста. Но все это требует специальной аппаратуры,
серьезных профессионалов, времени... Одним словом, сейчас приходилось либо
принимать подлинность документа на веру, либо не принимать.
Разумеется, меня вывели на эти записи не случайно. Из разговора с
американцем было ясно: принимая мою персону за серьезного сторонника
европейских Романовых, от меня будут ждать разгромной статьи, написанной
на основании нового материала; статьи, в которой, как дважды два, будет
доказано, что никакой азиатской ветви царствовавшего дома на самом деле
нет и что претендент просто-напросто сконструирован группой заговорщиков
