потом этот лед заплачет на груди у весны
слезы впитаются в корни кривой сосны.
снег пока падает - видит такие сны.
* * *
милый мой, ты бываешь ко мне жесток
как к средней азии очень дальний восток
мы оба употребляем в пищу похожий рис
но у нас тут пески поют, а у вас там бриз
у нас тут долины оазисы, а у вас
море и океан. не увидит глаз
мой, бинокль с соленой линзой слезы,
твои берега. оптики это азы
а ухо твое мой не услышит смех.
это уже азы акустики. впрочем грех
жаловаться нам на безжалостные пространства
они учат любви терпению и постоянству
для географа - средняя азия дальний восток
а для нас с тобой - ожидание и восторг
Sergio
* * *
За тонкой пленкою стекла
Крест накрест тени, до угла,
И с глазом выщербленным ястреб
Вверх тянет крылья из свинца.
Он молчалив, как стая рыб,
Плывущих медленной толпою
В бассейне около крыльца.
Печальна призрачная зыбь,
В дом тянет тиной и туманом,
И вечер кажется обманом,
Несясь, как полуночный бриг.
Вдруг где-то вскрикнет половица,
Как боевая колесница,
И кто-то встанет за дверьми,
Боясь со мной быть один,
Своим дыханием пугаясь,
И все ж не может отойти
Забытый мною гражданин.
Над колбой, полною огня,
Летучих эльфов умиранье.
Мне неприятны их касанья,
В них друг мой ты.
В них враг твой я.
* * *
Трясясь в серебряном ландо,
Марлен въезжает на помосты,
В глазах загадка холокоста,
А в пальцах тает эскимо.
Все женщины в ней видят - блядь,
Мужчины все - округлость зада,
А по ночам она в тетрадь
Рисует птиц из зоосада.
* * *
Простая нить, но крепче стали,
Мне руки с детства ей связали,
Чтоб укрепить и хрящ, и кость,
Чтоб с потом выходила злость.
Поверх залили чистым гипсом,
Белее девичьей груди,
И ценник с цинковою клипсой,
Где все - и смерти, и грехи.
Я долго плакал. Было жутко.
Но няня, старая дуда,
Хрипела в ухо: - Спи, малютка,
и зрей для счастья и труда.
Как зреет пуля в барабане,
Или коса, найдя свой камень.
И вот я сплю.
* * *
Сидеть в ночи, где электрички
горят бездумные, как спички,
и наблюдать:
метаболизм
светил, в сияньи слишком четких
для небосклона днища лодки,
а также павший в воду нимб.
Искать под лавкой в днище течи,
то ль от любви, то ль от картечи,
и черпать воду рукавом.
На радость мачехи-природы
скормить пиявкам бутерброды,
что льнут к ногам девичьим ртом.
Чуть шевелить веслом из бука
и думать: - День такая скука.
А ночь так, право, хороша,
лишь жаль - в кармане ни шиша.
Постпохмельное.
Сухие крылья насекомых,
Меж звездной пыли невесомых,
Скользят неслышно, кругом круг,
Сметая гранулы пространства
С ребра стекла непостоянства,
Стремясь избегнуть ловчих рук.
Пострелы с тонкими сачками,
С бинокулярными очками,
Сминают день, минуты бдя.
Меж них философы и боги,
Софизма псы и носороги,
За слог полцарства и коня.
Сачки натянуты, как луки,
Убей меня, но не от скуки
Дрожит свинцовая струна.
Ее удар важнее цели,
Хоть цель прекрасней всех камелий,
Но, право, вовсе не видна.
И мне, порой, слуге сапфира,
Словоохотная Пальмира
Искрой полночной жгла гортань,
И я взводил курок запястья,
Стрелял в часы, но в одночасьеј
Кукушка била в барабан.
Фцук
проточное небо отражалось в проточной воде
ручья, растекаясь ему навстречу
сводя на нет его усилия привести
в движение вечер
в лесу. мы сидели словно на шелковой простыне
на траве примятой душистым хмелем
bourdeaux и сгущавшейся темнотой
и были еле-еле
пьяны. лениво посматривали по сторонам
и ждали когда из-за облака выплывет новый месяц. она рассказывала о своей
любви к печатному слову
а я о своей к хорошим винам и дорогим сырам. и мы были полностью
удовлетворены жизнью. новый месяц показался по календарю и через призму
местности походил на юпитер. "почти как театр" подумал я. и она сказала,
словно вторя этой мысли, что все вокруг декорации: лес и ручей, небо и
горный
пейзаж вдали, трава, на которой мы сидели и трава на тяжелом занавесе (по
сторонам)
и яркожелтый
свет юпитера. и тогда я сказал "давай сыграем" и она сказала "давай":
пускай [a4] мимо [b6]
мимо [a2] мимо [c6]
попал
shenderovich
Однажды Дед Матфей заметил:
Очень Грустная Песня
Старый Пух припух, забурел, но совсем не плох.
Он не лох и не жлоб какой-нибудь, елы-палы!
До сих пор на скаку останавливает ослов
И находит цветущий кактус в ночь на Купалу.
А потом он на редкий цветок собирает пчел,
Чтоб они, откушав нектара, давали текилу.
И хотя в голове опилки, медведь учел,
Что в текиловых снах легче-легкого мир покинуть.
Что в текиловых снах легче-легкого мирї
Так-тої
сергей свиридов
Пятница, 12 ноября 1999
Выпуск 65
"Я врач. Работаю в больнице. Больница у нас хорошая - современная, светлая,
чистая. Большая. Я даже не знаю, как следует, ее размеров. Я там был не
везде.
По утрам хожу на рынок. Там что-то замышляют против меня. Ну, или, по
крайней мере, используют меня для чего-то. Не было случая, чтобы я, резко
обернувшись, не обнаружил стоящего за моей спиной молодого человека выше
меня ростом, поправляющего галстук и глядящего куда-то поверх моей головы.
Никогда не удается проследить за его взглядом и узнать, кому он там подает
знак. Увидев, что я его заметил, молодой человек поспешно растворяется в
толпе. Эти преследователи всегда разные. Но всегда - молодые люди выше меня
ростом (чтоб издалека было видно, как он поправляет галстук, это у них
сигнал такой). А когда я ухожу с рынка, то, как правило, замечаю, что ко
мне привязан воздушный шарик или какая-то другая яркая, приметная вещь. Все
это, впрочем, не особенно меня волнует..."
Алексей Толкачев. ЗАДУМЧИВЫЙ ЧЕЛОВЕК ИЗ БОЛЬНИЦЫ (по ссылке)
* * *
... но те, кто от любви не умер,
когда была им смерть легка -
на среднем градусе безумья,
заходятся с полупинка.
Но вспоминают не желанье -
оно еще находит след,
а только рук своих дрожанье,
оцепеневший свой скелет
перед какою-нибудь Дашей,
давным-давно уже не нашей,
забытой вдоль и поперек,
дешевой правды воздух едкий
и двухкопеечной монетки
потусторонний холодок,
переходящий в ужас плавно,
когда доходит - как бесславно,
как безнадежно... Твою мать,
не ставь на цифру и цитату,
когда тебе по циферблату
в другую сторону бежать,
грести, старательно и тупо,
не поднимая головы.
Свинец обметывает губы
от бесконечного Увы.
Все судорогой сведено
под сморщенной горячей кожей,
и только дерево одно
еще на женщину похоже.
Она идет, она спешит,
спокойна, стискивает руки,
и за спиной ее летит
полупрозрачный бес разлуки,
и дождик льет такой воды,
что холоднее не бывает,
как будто не ее следы,
а самого тебя смывает.
Чужие люди, как стена.
Все улицы выходят к морю.
Прости, родимая страна,
но этим не поможешь горю -
недолог век людской печали.
И меж собою не равны
другая сторона медали
с обратной стороной луны.
* * *
В апреле со мною не много заботы,
О, Господи, дай мне дожить до субботы
И что-нибудь сделай с двухдневной весной -
случалось длиннее иметь перекуры.
С гуденьем и лязгом несутся амуры
Сквозь трюм корабельный - мой гроб золотой.
Я только башкой по нему не стучу,
И режу и гну, переборки латая,
Но только сгущается мгла золотая.
Мне много не надо, я выйти хочу.
Ни Родина-мать, ни высокие мачты,
Ни желтое солнце на том берегу,
Железо одно меня держит пока что,
А я удержать ничего не могу.
И лучше мне сдохнуть на этом обрыве.
Окончена смена и пуст небосклон.
Огнем и мечом насшибаю на пиво
И в очередь встану до лучших времен.
В.В.Конецкому
А трамайчик леденящий
Изнутри светился.
В пустоте один ледащий
Пьяный шевелился.
Он сошел на Авангарде
И по Экипажной,
Где чугунная ограда,
Дом пятиэтажный,
Двинулся. На виадуке
Заплетались ноги,
Но уже видна излука
Золотого Рога,
Кораблей железный хутор.
Как с громадных яблонь,
Все огни, огни по бухте,
Свечи, канделябры.
И сводою черной вровень,
Там, под виадуком,
Тепловозом маневровым
Дальзавод аукнул.
Ах, аукай, не аукай,
А в ночную смену
Тяжелей вдвойне разлука
И втройне измена,
Но рассвет свежее даже
Афродиты в пене.
В чем клянусь трехлетним стажем,
Вставши на колени.
Это дело отгорело,
Я теперь свободен
На красивом белом белом
белом пароходе.
По четыре через восемь
Контрапункт возврата.
Хочешь, вахтенного спросим -
где мы будем завтра?
Под натянутым канатом
Видищь порт приписки?
Катер рейсовый когда-то
Швартовался к пирсу.
С Чуркина ходил он, ныне
Не найти такого.
Все мы тут под цвет полыни -
призраки былого,
Обрастаем плотью наспех,
Ушки на макушке,
На путях гниют запасных
Черные теплушки.
Обрасту и я под утро
Ледяною коркой,
Месяц свесится в каюту,
Вспенит переборку.
Но не скоро ночь шальная
Добредет до точки.
Эх, Япония родная,
Буераки, кочки.
В.Тропину
ПИР 39.
Чаш тут нет. Одни стаканы.
Свет не солнца, а одна
Стынет лампа вполнакала,
Из-за дыма чуть видна.
Но добротной черной тенью
Каждый за столом снабжен.
Неизвестное растенье
Так и лезет на рожон,
К пропыленным стеклам жмется,
Ну, а там - темным-темно.
Что-то нынче не поется,
Знать, разбавлено вино.
Ну, кому еще здоровья
Напоследок пожелать?
За любовь? Но что любовью
Нам сегодня называть?
Нету про нее в анкете,
Но пока не поздно, пей
За нее. Она на свете,
Говорят, всего сильней.
Наливай по новой, что ли,
Позабыть и наплевать.
Может завтра в чистом поле
Нам придется умирать?
Так за белые ромашки
Той неведомой страны,
Где свое отпели пташки
И стволы наведены.
Может, завтра разлетится
На кусочки небосвод
И с размаха в наши лица
Смерть белилами плеснет.
Но не стоит раньше смерти
Помирать. И до утра
Ветер дует, лампа светит -
Солнца младшая сестра.
Что случится,то случится.
Ко всему готовы, но
Ветер дует в поле чистом
И кончается вино.
* * *
Вставай, любимая. Рассвет
уже поставил точку.
И по бензиновой росе
Трамваи катят бочку.
Вставай, любимая, пора.
Весь век к восьми. И ладно,
Люблю я этот полумрак
На лестнице прохладной.
Люблю, прощаясь у крыльца,
Следить, как неизбежно
Уходит с твоего лица
Остаточная нежность.
С восходом солнца гасят свет
В домах родного края,
Когда еще прохожих нет.
Прощай же, дорогая.
Ведь ничего я не найду
Дороже утром ранним
Свободы этой на лету
Оборванных свиданий.
Ни отдыха, ни долгих лет.
Трамвай летящий с лязгом,
Полулюбви короткий свет,
Да рельсов свистопляска.
Юрий Рудис
Я отбываю, чудо-пташка -
Ах, смейся, плачь или злословь!
Тебе не холодно, милашка?
Тебе не холодно, любовь?
Ты все же плачешь, хоть и редко:
Что сердца нету - клевета.
Тебе невесело, кокетка?
Тебе невесело, мечта?
Рассветы, двери, лужи, лица,
Чужое стылое жилье...
Где сердце Ваше станет биться?
Куда прикатится - мое?
Лада
Времена года
Закипает июнь белым пухом, на треть
Завалив подоконник и выход наружу.
Я внутри, и уже невозможно стереть
Ту причину, ту грань между нами, тот снег:
Я границу едва ли сумею нарушить.
Разлучается солнце на части, дразня
Катастрофою, альфа-распадом, кипеньем.
Вы ведь тоже когда-то любили меня
Посредине июня, в безжалостный век,
Запасаясь у солнца огнем и терпеньем.
Те снега отмели, и тревожно шуршат
Под ногами уже крылья раненых кленов.
Вот и город опять переходит на шаг:
Разве можно понять, совершая побег,
Как живут за ближайшим от сердца балконом?
Отлетает сентябрь желтым ветром листвы.
Солнце к небу пришито надежней заплаты.
Вы однажды вернетесь, беглец мой, увы!
Будет падать за окнами каменный снег.
Но скитаний - ручьями снегов не оплакать.
Алла Гирик
26 октября 1999 г.
Нью-Йорк
Перед входом в студию NBC кружились и падали желтые листья. Их убирала
большая шумная машина-пылесос, разгоняя по сторонам пешеходов.
Умирал октябрь. Осеннее солнце столбами стояло в пространствах утрених
улиц. Ветер загонял волосы за уши и обжигал лицо, безжалостно швыряя в
глаза пыль, принесенную с развороченных мостовых Вест-сайда.
Хотелось зажмуриться и бежать от него и от слепящего солнца, бесконечно
