француза, и то он проработал не больше трех часов. Было несколько аме-
45
риканских индейцев, в основном племени чероки, но не было ни тибетцев, ни
эскимосов. Я встречал такие имена, что и не вообразить, и почерки, которые
менялись от клинописи до изощренной и неизъяснимо прекрасной каллиграфии
китайцев. Я внимал людям, жаждавшим работы -- среди них египтологи, ботаники,
хирурги, старатели золота, профессора восточных языков, музыканты, инженеры,
врачи, астрономы, антропологи, химики, математики, мэры городов и губернаторы
штатов, тюремные надзиратели, ковбои, лесорубы, моряки, ловцы устриц, портовые
грузчики, клепальщики, дантисты, живописцы, скульпторы, водопроводчики,
архитекторы, маэстро абортов, белые рабы, ныряльщики, верхолазы, фермеры,
торговцы часами и одеждой, охотники, смотрители маяков, сводники, олдермены,
сенаторы -- все, нашедшие место под солнцем, и все они просили работу, сигареты,
мелочь и еще один шанс, о всемогущий Боже, хоть один шанс! Я встречал и знал
людей, которые были бы святыми, если бы святые водились в этом мире; я
встречался и разговаривал с крупными учеными, хмельными и трезвыми; я слушал
людей, обладавших божественным огнем в их недрах, которые могли бы обвинить
всемогущего Господа в том, что они достойны лучшей доли -- Господа, но не
вице-президента телеграфной компании "Космококкик". Я сидел, прикованный к
рабочему столу, и путешествовал по всему миру со скоростью света, и я понял, что
повсюду одно и то же: голод, унижение, равнодушие, порок, зло, жадность,
вымогательство, крючкотворство, мучения, деспотизм, негуманное отношение
человека к человеку, узы, шоры, поводья, уздечка, кнут, шпоры. Чем мельче калибр
-- тем хуже человеку. Люди ходили по улицам Нью-Йорка в окровавленном,
унизительном облачении, презираемые, ниже униженных, бродили, как гагары, как
пингвины, как рогатый скот, как дрессированные котики, как терпеливые ослики,
как ишаки, как безумные гориллы, как покорные маньяки, грызущие подвешенную
наживку, как вальсирующие мыши, как морские свинки, как белки, как кролики, а
многие и многие из них могли бы управлять миром и писать великие книги. Когда я
думаю о некоторых персах, арабах, которых я знал, когда я думаю об обнаруженных
ими качествах, их изяществе, нежности, уме, их святости, я плюю на белых
завоевателей мира, дегенеративных британцев, свиноголовых немцев, самодовольных
французов. Земля -- великое живое создание, планета, насыщенная людьми, живая
планета, говорящая сама за себя, пусть запинаясь и заикаясь -- это не дом белой
расы или дом черной расы или дом желтой или потерянной голубой расы, но это дом
чело-
46
века, а все люди равны перед Господом и у всех свой шанс, если не сегодня, то
через миллион лет. Коричневые братишки с Филиппин расцветут в один прекрасный
день, а истребленные индейцы Северной и Южной Америки в один прекрасный день
оживут, чтобы вновь скакать по равнинам, где теперь стоят города, извергающие
огонь и мор. За кем же последнее слово? За человеком/ Земля принадлежит ему,
поскольку он и есть земля, ее огонь, ее вода, ее воздух, ее минеральная и
растительная суть, ее дух, который космичен, непреходящ, который есть душа всех
планет, который сам себя изменяет посредством бесконечных знаков и символов,
посредством бесчисленных проявлений. Жди, говно из космококковой телеграфной
компании, дьявол с верхов, ожидающий, когда починят водопровод, жди, грязный
белый конкистадор, запятнавший землю раздвоенными копытами, орудиями, оружием,
болезнетворными микробами, ждите все, кто сытно устроился и пересчитывает
накопленное, это еще не конец. Последний человек еще скажет свое слово, прежде
чем наступит конец. Справедливость должна восторжествовать и для последней живой
амебы -- и она восторжествует! И никто ничего не заберет с собой, даже ублюдки
из космококковой компании Северной Америки.
Когда пришло время отпуска, а я не пользовался им в течение трех лет, ведь я так
старался на благо компании -- я взял три недели вместо двух и написал книгу о
двенадцати маленьких людях. Я писал не покладая рук: по пять, семь, иногда
восемь тысяч слов в день. Я считал, что человек, решивший сделаться писателем,
обязан выдавать по крайней мере пять тысяч слов в день. Я полагал, что он должен
сказать обо всем сразу, в одной книге, а потом умереть. Я ничего не знал о
писательском ремесле. Иногда я впадал в панику, но был полон решимости вытравить
из сознания американцев Горацио Алжера. Думаю, получилась самая неудачная из
когда-либо написанных книг. То был колоссальный том, фальшивый от начала и до
конца. Но это -- моя первая книга, и я был влюблен в нее. Будь у меня деньги,
как у Андре Жида, я опубликовал бы ее за свой счет. Будь у меня мужество Уолта
Уитмена, я бы сам разносил ее по квартирам. Каждый, кому я показал ее, заявил,
что книга ужасная. И мне пришлось отказаться от мыслей о писательстве. Мне
пришлось узнать, что прежде чем ты поставишь свою подпись, надо исписать тома,
как это делал Бальзак. Мне пришлось узнать, а вскоре испытать на себе, что надо
бросить все, ничем больше не заниматься, а только писать, что ты должен писать,
писать и писать, даже если все вокруг против этого, даже если ни-
47
кто в тебя не верит. Может быть, и пишут-то оттого, что никто не верит. Может
быть, настоящий секрет и кроется в том, чтобы заставить людей поверить. То, что
книга получилась неумелая, фальшивая, плохая, ужасная, как мне сказали, -- было
вполне естественно. Я сразу взялся за такое дело, за которое и гений решился бы
взяться только в конце своей жизни. Я же мечтал сказать последнее слово в
начале. Это было бессмысленно и исполнено ложного пафоса. Это было
сокрушительное поражение, но оно влило железо в мой хребет и серу в кровь. По
крайней мере, я понял, что обречено провалу. Я понял, что надо делать, чтобы
добиться чего-то великого. Сегодня, размышляя об обстоятельствах, в которых
писалась та книга, размышляя о необъятном материале, который я пытался втиснуть
в узкие рамки формы, размышляя о том, что пытался охватить, я готов похлопать
себя по плечу и выставить себе круглое "отлично". Я горд тем, что предпринял
обреченную на неуспех попытку: если бы у меня все получилось, я стал бы
монстром. Иногда, листая старые записи, только при одном взгляде на имена тех, о
ком я мыслил написать, я испытываю головокружение. Каждый персонаж являлся мне
вместе со своим миром, он приходил ко мне и разгружался на моем рабочем столе,
рассчитывая, что я подхвачу этот груз на свои плечи. У меня не было времени
построить собственный мир: я должен был стоять недвижим, как Атлас, водрузив
ноги на спину слона, а слона -- на спину черепахи. Но одна мысль свела бы меня с
ума: а на чем покоится черепаха?
Тогда я ни о чем не смел думать, кроме "фактов". Чтобы проникнуть вглубь фактов,
надо быть художником, но никто не становится художником за одну ночь. Сначала
надо потерпеть крушение, когда аннигилируют все ваши противоречивые
представления. Вам надлежит самоустраниться как человеческому существу с тем,
чтобы возродиться индивидуальности. Вам надлежит превратиться в каменный уголь и
минералы с тем, чтобы работать впредь, исходя из окончательного общего
знаменателя собственного "я". Вам надлежит презреть жалость с тем, чтобы
смотреть в самый корень естества. Новое небо и новую землю* не создать одними
-только "фактами". Да и нет "фактов" -- есть единственный факт: каждый человек
на земле идет к предначертанному своей дорогой. У кого-то она длинная, у кого-то
-- короткая. Каждый испивает свою судьбу по-своему, и ничто ему не поможет, если
он не добр, не щедр, не терпим. Тогда многие вещи, понятные теперь, казались
мне, с моим энтузиазмом, необъяснимыми. Я думаю, например, о Карнахане, одном из
тех две-
48
надцати маленьких людей, выбранных мною для книги. Он служил, что называется,
образцом курьера. Закончил известный университет, обладал недюжинным умом и
замечательным характером. Он работал по восемнадцать, по двадцать часов в сутки
и зарабатывал гораздо больше любого другого курьера. Его клиенты писали о нем в
письмах, превознося до небес; ему предлагали повышение, но он отказывался под
тем или иным предлогом. Жил он очень скромно, оставляя большую часть жалованья
жене и детям, которые жили в другом городе. У него было два порока:
любил выпить и поиграть на бирже. Он мог не пить целый год, но, выпив глоток,
срывался. Ему дважды везло на Уолл-Стрите и все же перед тем как прийти ко мне
за работой он не достиг ничего большего, чем положение пономаря в каком-то
захудалом городишке. И уволили его с этой работы, потому что он выпил вино,
приготовленное для причастия, и потом всю ночь звонил в колокола. Он был
честный, серьезный, искренний. Я поверил ему, и он оправдал доверие последующей
безупречной службой. Тем не менее, он хладнокровно застрелил жену и детей, а
потом застрелился сам. К счастью, никто из них не умер. Они все вместе лежали в
госпитале и все выздоровели. Я заходил навестить его жену после того, как он был
препровожден в тюрьму. Я предлагал ей помощь. Она категорически отказалась. Она
сказала, что ее муж -- ничтожнейший, подлейший сукин сын из всех двуногих и что
она мечтает увидеть его на виселице. Я увещевал ее два дня, но она осталась
непреклонной. Я побывал в тюрьме и говорил с ним через металлическую сетку. Я
обнаружил, что он успел завоевать авторитет и особые тюремные привилегии. Он
вовсе не казался подавленным. Напротив, он строил планы, как использовать время
заточения, чтобы научиться ремеслу комиссионера. После освобождения он собирался
стать лучшим комиссионером в Америке. Можно сказать, что выглядел он счастливым.
Просил не беспокоиться, с ним-де все будет в порядке. Сказал, что все очень
предупредительны по отношению к нему и что ему не на что жаловаться. Я уходил от
него в некоторой растерянности. Я отправился на ближайший пляж, решил
выкупаться. Все мне представилось в новом свете. Я чуть не забыл вернуться
домой, так был поглощен размышлениями об этом парне. Кто может утверждать, что
все, случившееся с ним, не произошло к лучшему? Возможно, он выйдет из тюрьмы
вполне оперившимся миссионером, а не комиссионером. Никто не может предсказать,
кем он станет. И никто не может помочь ему, потому что он творит свою судьбу на
свой собственный лад.
49
Был еще один парень, индус по имени Гуптал. Он не только являл образец хорошего
поведения -- он был святой. Он питал страсть к флейте, на которой наигрывал
всегда один в своей бедной каморке. Однажды его нашли обнаженным, с перерезанной
от уха до уха глоткой, а рядом на кровати лежала флейта. На похоронах собрались
несколько женщин, которые рыдали, и среди них жена дворника, зарезавшего его. Я
мог бы написать о нем целую книгу-- об этом юноше, самом порядочном и
благонравном человеке из всех, кого я когда-либо знал, никого никогда не
задевшем, ничего ни от кого не требовавшем, совершившем свою главную ошибку,
приехав в Америку, где он намеревался сеять мир и любовь.
Был еще Дейв Олински, еще один верный, умелый курьер, ни о чем, кроме работы не
помышлявший. У него была фатальная слабость -- он чересчур много болтал.
Поступив ко мне, он уже несколько раз объездил земной шар, а уж чем только не
зарабатывал на жизнь -- нечего и говорить. Он знал около двенадцати языков и
гордился способностью к ним. Он принадлежал к тем людям, для которых сама их
готовность и энтузиазм -- их погибель. Он каждому хотел помочь найти путь к
успеху. Он хотел работать больше, чем мы могли ему дать -- такой был ненасытный.
Может быть, зря я его не предостерег, посылая в наш филиал на Ист-Сайде, что
это, мол, опасное место, но он выказывал себя столь многознающим и так настаивал
на работе в этом районе -- из-за своих способностей к языкам -- что я ничего не
сказал. Я подумал про себя: очень скоро ты сам во всем разберешься. И,
разумеется, ему не пришлось долго ждать беды. Бандит, молодой еврей из той
округи, пришел и попросил бланк для телеграммы. Дейв, наш курьер, дежурил за
