был повод погоревать, пожаловаться, поплакать, я сохранял иллюзию принадлежности
к общему, вселенскому горю. Если я плакал -- значит, и весь мир заливался
слезами -- так я себе это представлял. Я очень редко плакал. По большей части я
весело смеялся, приятно проводил время, а проводил я время приятно потому, что,
как сказал раньше, я действительно ни хрена ни во что не въезжал. Если мне худо
-- значит, и повсюду худо, я был убежден в этом. А всех хуже тому, кто слишком
беспокоится. И это обстоятельство еще в раннем детстве сильно впечатляло меня.
31
Например, вспоминаю случай с другом моего детства Джеком Лоусоном. Целый год он
не поднимался с постели, испытывая ужасные боли. Он был моим лучшим другом --
так, во всяком случае, говорили. Ну ладно, сначала я, вероятно, жалел его и,
возможно, иногда заходил к нему домой поинтересоваться, как он там; но через
месяц или два я стал совершенно равнодушен к его страданиям. Я сказал себе: он
должен умереть, и чем скорее это произойдет, тем лучше. Решив это для себя, я и
поступал соответствующим образом: то есть, быстро о нем забыл, предоставив Джека
его судьбе. Тогда мне было лет двенадцать и, помню, я очень гордился своим
решением. Помню похороны -- довольно постыдное мероприятие, скажу я вам. У гроба
сгрудились родичи и друзья и вопили, как больные обезьяны. А мать -- та совсем
меня доконала. Она, существо редкой духовности и, несомненно, последовательница
Христианской Науки*, хотя и не верила в тление и смерть, подняла такой крик, что
сам Христос поднялся бы из могилы. Но не ее возлюбленный Джек! Нет, Джек так и
лежал холодный, как кусок льда, окоченевший и безответный. Он умер, и на этот
счет не могло быть двух мнений. Я знал это и был рад. И не выдавил ни слезинки.
Я не мог утверждать, что ему стало лучше, ибо "он" исчез. Он ушел, а вместе с
ним и те страдания, которые испытывал он сам и которые он невольно навлек на
других. Аминь! -- сказал я про себя и при этом, будучи в легкой истерике, громко
пернул, как раз у гроба.
Что такое сильное беспокойство, я узнал, впервые влюбившись. Но и любовь
озаботила меня не слишком. Если бы я по-настоящему переживал, то сейчас не писал
бы об этом: я умер бы с разбитым сердцем или повесился бы от любви. Но первая
любовь преподала мне дурной урок: она научила лгать. Она научила улыбаться,
когда улыбаться не хотелось, трудиться, когда не веришь в успех, жить, когда не
видишь смысла продолжать жизнь. Даже когда я уже забыл ее, я все еще сохранял
привычку делать то, во что не верил.
С самого начала был только хаос, об этом я уже говорил. Но иногда я проникал
настолько близко к сердцевине беспорядка, что диву давался, почему все вокруг не
взрывается.
Стало принято все валить на войну. Но, скажу я вам, война ничуть не коснулась ни
меня, ни моей жизни. В то время как остальные находили теплые места, я
перебивался с одного тощего заработка на другой, и все же чуть душа с телом не
расставалась. Меня увольняли почти сразу, как нанимали. Я обладал недюжинным
умом, но внушал
32
недоверие. Куда бы я ни поступал -- я сеял раздоры, и не по своей наивности, а
потому, что походил на прожектор, высвечивавший всяческую глупость и тщетность.
Кроме того, я не умел лизать жопу начальству как подобает. И это, несомненно,
выделяло меня. Когда я спрашивал работу, по моему виду сразу же определяли, что
мне до лампочки, получу я ее или нет. И, разумеется, в основном я ее не получал.
Однако вскоре сами поиски работы стали для меня родом деятельности, забавой, так
сказать. Я заходил и просил какой-никакой работы. Так я убивал время, не хуже,
насколько я понимаю, чем на самой работе. .Я был Себе хозяин, у меня оставалось
свободное время, но, в отличие от других хозяев, я располагал только собственным
пепелищем и собственной несостоятельностью. Я не был ни корпорацией, ни трестом,
ни государством, ни федерацией, ни содружеством наций -- скорее, я был похож на
Господа Бога, если уж на то пошло.
Так продолжалось с середины войны вплоть до ... скажем так: одного прекрасного
дня, когда меня захомутали. В конце концов настал день, когда я отчаянно
возжелал работы. Я нуждался в ней. Не имея ни одной минуты в запасе, я решил
согласиться на самую распоследнюю работенку на свете, а именно: курьера. Я вошел
в отдел кадров одной телеграфной компании, назовем ее Телеграфной Компанией
Северной Америки "Космодемоник" -- вошел под вечер, готовый на все. Я
возвращался из публичной библиотеки с увесистыми томами по экономике и
метафизике под мышкой. К моему великому удивлению, в работе мне было отказано.
Тип, который меня отшил, оказался коротышкой у коммутатора. По-видимому, он
принял меня за студента колледжа, хотя мое заявление ясно говорило о том, что я
давно завершил образование. В заявлении я даже снабдил себя степенью доктора
философии Колумбийского университета. Очевидно, это осталось незамеченным, или с
подозрением воспринятым коротышкой, который меня отшил. Я рвал и метал, тем
более, что впервые в жизни действовал на полном серьезе. И не только: я
проглотил собственную гордость, которая в некоторых -- особых -- случаях весьма
велика. Жена, как водится, одарила меня косым взглядом и усмешкой. "Ничего
другого я и не ждала", -- сказала она. Я пошел спать, раздумывая над этим, еще
не оправившись от жгучей обиды, заводясь все больше и больше бессонной ночью.
То, что у меня есть жена и ребенок, нуждающиеся в поддержке, не так уж меня
беспокоило: ведь работу никогда не предлагают только потому, что у вас иждивенцы
-- это я понимал очень хорошо. Нет, меня
33
мучило то, что они отвергли меня, Генри В. Миллера, образованного,
эрудированного человека, который просил самую распоследнюю работенку на свете.
Это меня прямо-таки разжигало. Я не мог от этого отделаться. Утром я вскочил
чуть свет, побрился, облачился в лучший костюм и поспешил к метро. Я решительно
направился к главному офису этой телеграфной компании, поднялся на двадцать
пятый этаж или где-там президент с вице-президентом устроили себе логова. И
сказал, что хочу видеть президента. Естественно, президент или уже уехал, или
был слишком занят, чтобы беседовать со мной, но: может, вы поговорите с
вице-президентом или, лучше, с его секретарем? Меня принял секретарь
вице-президента, умный, внимательный малый, и я высказал ему то, что накипело. И
сделал это весьма искусно, не очень пылко, но в то же время дал понять, что меня
не так-то просто отшвырнуть в сторону.
Когда он поднял телефонную трубку и потребовал главного управляющего, я подумал,
что это обычная проволочка, что меня собираются гонять по инстанциям, пока я сам
не отвалю. Но как только я услышал его слова, сразу изменил свое мнение. Когда я
добрался до офиса главного управляющего, в другом здании неподалеку, меня уже
ждали. Я сел в удобное кожаное кресло и закурил предложенную большую сигару,
того сорта, что придает значительности. Казалось, этот субъект живо озаботился
моим делом. Он попросил меня все рассказать, вплоть до мельчайших подробностей,
и своими большими волосатыми ушами старался уловить всю информацию, которая
могла бы подтвердить версию, уже возникшую в его башке. Мне стало понятно, что я
случайно оказался орудием, способным услужить ему. И не мешал выуживать из меня
то, что угодно его фантазии, ни на секунду не упуская из виду, куда ветер дует.
По ходу разговора я заметил, что его расположение ко мне все растет и растет.
Наконец-то хоть кто-то проявлял ко мне некое участие! Чтобы оседлать своего
конька, мне больше ничего не требовалось. Ведь, годами охотясь за работой, я
стал знатоком: изучил не только то, чего не следует говорить, но и то, как надо
врать и намекать. Вскоре был вызван помощник главного управляющего, чтобы
выслушать мою историю. К этому времени я уже успел выстроить все как
по-писаному. Я понял, что Хайми -- "жиденок" -- как величал его главный
управляющий -- ничего не делает, считая себя менеджером персонала. Хайми
узурпировал должность, это ясно, как день. Ясно также, что Хайми еврей и что
евреи не в чести у главного управляющего, как не в чести и у мистера Твил-
34
лингера, вице-президента, который в свою очередь был словно кость в горле для
главного управляющего.
Возможно, именно благодаря Хайми, "этому грязному жиденку", в курьерской службе
оказалось высокое процентное содержание евреев. Возможно, Хайми -- один из тех,
кто нанимал работников в отделе кадров -- Закатном уголке, как они его прозвали.
А это, сообразил я, было великолепной возможностью для мистера Клэнси, главного
управляющего, разделаться с неким мистером Бернсом, который, как мне сообщили,
проработал менеджером персонала без малого тридцать лет, а теперь не стесняясь
отлынивает от дел.
Совещание длилось несколько часов. Ближе к концу мистер Клэнси отвел меня в
сторонку и сообщил, что собирается сделать боссом меня. Однако прежде чем
поместить меня в контору, он как об одолжении просит меня поработать курьером
специального назначения. Кроме того, это нечто вроде ученичества, и не будет
излишним. При сем я получу жалованье менеджера персонала, которое будет
выдаваться по отдельному счету. Короче говоря, я должен фланировать от одной
конторы к другой и наблюдать без исключения за всем, что там происходит. И
должен время от времени представлять небольшой отчет о положении дел. И, как он
предполагал, изредка тайно наведываться к нему домой на краткую беседу о
состоянии дел в сто одном отделении телеграфной компании "Космодемоник" в
Нью-Йорк-Сити. Другими словами, я должен был на несколько месяцев превратиться в
шпиона, после чего круто пойти вверх. Может, в один прекрасный день меня
назначат главным управляющим или даже вице-президентом. То было заманчивое
предложение, хоть и не внушающие доверия. И я сказал: "Да".
Через несколько месяцев я уже сидел в Закатном уголке, нанимая и увольняя как
проклятый. То была настоящая бойня, помоги мне Господь. Все от начала до конца
было бессмысленным. Поток людей, документов, напряжения. Ужасающий фарс на фоне
пота и горя. Но так же просто, как шпионаж, принял я труды найма и увольнений и
все, что из этого проистекало. Я сказал "да" всему. Если вице-президент
распоряжался не брать калек, я не брал калек. Если вице-президент говорил, что
все курьеры старше сорока пяти подлежат увольнению без предуведомления, я
увольнял их, не предупредив. Я делал все, что от меня требовали, но таким
образом, что им приходилось жалеть об этом. Когда назревала забастовка, я умывал
руки и ждал, когда она разгорится во всю силу. Я сразу понял, что она влетает им
в хорошую денежку. Вся система была та-
35
кой прогнившей, такой бесчеловечной, такой паршивой, столь неисправимо
испорченной и громоздкой, что даже гений не сумел бы вдохнуть в нее смысл и
привнести порядок, не говоря уж об обычной доброте, гуманности и уважении к
человеку. Я восстал против всей системы труда в Америке, системы, прогнившей
насквозь. Я чувствовал себя пятым колесом повозки и не ждал ничего, кроме
эксплуатации. Фактически, эксплуатации подвергались все:
президент и его команда эксплуатировались невидимыми силами, работники --
управленческим аппаратом и так далее, и тому подобное на всех уровнях. Со своего
насеста в Закатном уголке я как бы обозревал с высоты птичьего полета все
американское общество. Словно телефонную книгу листал. Со стороны вроде не
лишено смысла: алфавитный порядок, нумерация, рубрикация. Но если вглядеться
пристальнее, когда просматриваешь страницу за страницей, ничего не пропуская,
когда изучаешь отдельного субъекта и даже его внутреннее устройство, изучаешь
воздух, которым он дышит, жизнь, которую он ведет, ставки, которые он делает --
открывается такая вонь и деградация, такая низость, горе, несчастье,
безнадежность, бессмысленность, что лучше было заглянуть в кратер вулкана. Можно
было рассмотреть всю американскую жизнь: экономическую, политическую, моральную,
духовную, художественную, статистическую, паталогическую. Она выглядела, будто
