прижимаясь к нему. - Завтра я уже буду там одна. А сейчас я не хочу
оставаться одна. Можно, папочка?
Кантлинг осторожно высвободился из ее рук и посмотрел ей в глаза.
- Ты уверена?
Она кивнула - быстро, застенчиво, еле заметно. Как ребенок.
Он откинул одеяло, и Мишель пристроилась рядом с ним.
- Не уходи! - сказала она. - Даже в ванную. Хорошо? Побудь со мной.
- Я здесь, - сказал он, обнял ее, и Мишель свернулась калачиком под
одеялом, положив голову ему на плечо. Так они лежали очень долго. Он
ощущал, как ее сердце бьется у его груди. Звук был такой убаюкивающий, что
Кантлинг начал задремывать.
- Папочка? - шепнула она ему в плечо.
- Что, Мишель? - он открыл глаза. - Папочка, я должна избавиться от
этого. Оно во мне, и это яд. Я не хочу увезти его с собой. Я должна от
него избавиться.
Кантлинг, не отвечая, медленно и нежно поглаживал ее по волосам.
- Помнишь, когда я маленькая падала или мне попадало в драке, я вся в
слезах бежала к тебе и показывала, где бо-бо. Когда мне бывало больно, я
говорила тогда, что у меня бо-бо. - Я помню, - сказал Кантлинг.
- Ты... ты всегда обнимал меня и говорил: "Покажи, где тебе больно",
и я показывала, и ты целовал это место и прогонял боль, помнишь? Покажи
мне, где больно?
Кантлинг кивнул.
- Да, - сказал он негромко.
Мишель тихо заплакала. Он почувствовал, как от ее слез намокает на
груди пижама.
- Я не могу увезти это с собой, папочка. Я хочу показать тебе, где
больно. Ну пожалуйста. Пожалуйста! Он поцеловал ее макушку.
- Давай.
Она начала прерывающимся шепотом - с самого начала.
Когда за окнами рассвело, она все еще говорила. Они не сомкнули глаз.
Она много плакала, раза два пронзительно вскрикнула и дрожала под одеялом.
Ричард Кантлинг держал ее в объятиях все время. Не разжимая рук ни на
секунду. Она показала ему, где ей больно.
Барри Лейтон вздохнул:
- Это было самое лучшее, что ты сделал за свою жизнь, - сказал он. -
Несравненно лучшее. И если бы ты, достигнув этого, удовольствовался той
минутой и остановился там и тогда, все было бы прекрасно. - Он покачал
головой. - Ты никогда не умел вовремя поставить точку, Кантлинг.
- Но почему? - настойчиво спросил Кантлинг. - Ты хороший человек,
Барри Лейтон, так объясни мне. Почему это произошло? Почему?
Репортер пожал плечами. Он уже начинал таять.
- Это словцо всегда было самым трудным, - сказал он устало. - Дай мне
материал для заметки, и я скажу тебе, кто, и что, и когда, и где, и даже
как. Но вот почему... Эх, Кантлинг! Ты романист, и "почему" - твоя
область, а не моя. Я ведь даже не отвечу, почему дважды два - четыре.
Его улыбка, как улыбка Чеширского кота, еще долго дрожала в воздухе,
когда он сам исчез. Ричард Кантлинг сидел, уставившись на пустое кресло,
на оставленную стопку, и следил, как медленно тают пропитавшиеся виски
ледяные кубики.
Он не помнил, как уснул. Ночь он провел в кресле и проснулся
замерзший, испытывая ломоту во всем затекшем теле. Сны его были тяжелыми,
бесформенными, полными страха. Он проспал - миновала уже половина дня.
Словно в тумане он приготовил себе безвкусный завтрак. Казалось, он
отделился от своего тела, каждое движение было медлительным и неуклюжим.
Когда кофе закипал, он налил чашку, взял ее и выронил. Она разлетелась в
куски. Кантлинг тупо следил, как горячие бурые струйки растекаются по
ложбинкам между плитками пола. Энергии подобрать осколки и вытереть пол у
него не хватило. Он взял другую чашку, налил кофе, кое-как сделал
несколько глотков.
Грудинка казалась слишком соленой, яйца толком не поджарились.
Кантлинг с отвращением отодвинул тарелку, не съев и половины, и выпил еще
черного горького кофе. Он чувствовал себя словно после тяжелого похмелья,
но знал, что виной тут не алкоголь.
"Сегодня!" - подумал он. Сегодня все кончится, так или иначе. Она не
отступится. "Подпись под заметкой" была его восьмым романом.
Предпоследним. Сегодня прибудет последний портрет. Персонаж из его
девятого романа. И тогда все кончится. Или только начнется? Как сильно
Мишель его ненавидит? Насколько дурно он поступил с ней? Рука Кантлинга
задрожала, кофе выплеснулся, обжигая ему пальцы. Он вскрикнул. Боль была
такой невыразимой... Ожог. Ему представились тлеющие сигареты - их кончики
точно красные глазки. Его затошнило. Он бросился в ванную и еле успел
припасть к унитазу, как его завтрак извергся наружу. Потом он долго лежал,
приткнувшись к холодящему фаянсу, не в силах встать. У него мучительно
кружилась голова. Ему вообразилось, что кто-то подкрался к нему сзади,
ухватил за волосы, ткнул лицом в воду и спустил ее. Снова, снова, все
время смеясь, смеясь, твердя: грязный, грязный, я тебя вымою, ты такой
грязный; спуская и спуская воду, так что она захлестывала унитаз,
заполняла вместе со рвотой его рот и ноздри, и он уже не мог дышать, и мир
утонул в темноте, и все уже кончилось. Тут его голову вздернули, со
смехом, со смехом, пока он глотал воздух, а потом снова в унитаз, снова
вода, вода, вода, вода и вода. Но только у него в воображении. С ним
никого не было. Он был в доме один.
Кантлинг принудил себя встать. В зеркале он увидел свое землистое
старое лицо, взлохмаченные грязные волосы. А позади, ухмыляясь над его
плечом, было другое лицо. Мужское, бледное и осунувшееся. Разделенные на
пробор посередине, зачесанные назад черные волосы. За маленькими черными
очками из стороны в сторону метались глаза цвета грязного льда - метались
непрерывно, отчаянно, как дикие зверьки в ловушке. Они бы отгрызли себе
лапы, эти глаза, лишь бы освободиться. Кантлинг заморгал, и глаза исчезли
вместе с лицом. Он открыл кран холодной воды, подставил под струю
сложенные горстью ладони и обдал свое лицо. На щеках и подбородке он
ощутил колючую щетину. Надо бы побриться. Но на это нет времени, это не
важно, а ему необходимо... необходимо...
Необходимо что-то сделать. Выбраться отсюда. Уехать подальше, уехать
в такое место, где он будет в безопасности. Где его дети не смогут его
отыскать.
Но он знал, что такого безопасного места не существует.
Надо добраться до Мишель, поговорить с ней, объяснить... умолять ее.
Она его любила. Она простит его, обязательно, как же иначе? Она положит
конец, она объяснит ему, что надо сделать.
Кантлинг стремглав бросился в гостиную, схватил телефонную трубку. Но
не сумел вспомнить номера Мишель. Порылся, нашел свою адресную книжку,
лихорадочно перелистал. Вот, вот! Он нажал кнопки.
Четыре гудка, потом кто-то снял трубку.
- Мишель... - начал он.
- Привет, - сказала она. - Говорит Мишель Кантлинг, но меня сейчас
нет дома. Если вы назовете себя и свой телефон, когда услышите гудок, я
вам позвоню. Но только если вы не хотите, чтобы я что-нибудь купила.
Раздался гудок.
- Мишель, ты слушаешь? - сказал Кантлинг. - Я ведь знаю: ты прячешься
за этой машиной, если не хочешь разговаривать. Это я. Пожалуйста, возьми
трубку. Ну пожалуйста!
Ничего.
- Так позвони мне, - сказал он. В спешке слова сталкивались,
накладывались друг на друга, так ему хотелось выразить все. - Я, ты, не
надо, пожалуйста, дай мне объяснить, я же не хотел, ну пожалуйста... -
Сигнал отбоя и длинные гудки.
Кантлинг уставился на телефон и медленно положил трубку. Она позвонит
ему. Должна позвонить. Она его дочь, они любили друг друга, она обязана
дать ему шанс объяснить. Конечно, он и прежде пытался объяснить.
Звонок на его двери был старомодным - в филенке торчал латунный ключ:
его поворачивали, и внутри раздавалось громкое нетерпеливое дребезжание. И
кто-то яростно вертел его - вертел, вертел, вертел... Кантлинг бросился к
двери в полном недоумении. Он всегда с трудом заводил друзей, а теперь,
когда окостенел в своих привычках, и вовсе разучился сходиться с людьми.
Друзей в Перроте у него не было - так, несколько знакомых, и никто из них
не явился бы столь неожиданно, и не вертел бы звонок с такой неукротимой
решимостью.
Он снял цепочку и распахнул дверь, вырвав звонок из пальцев Мишель.
Она была в перетянутом поясом дождевике, вязаной лыжной шапочке и
шарфе в тон. Ветер безжалостно трепал концы шарфа и выбившиеся из-под
шапочки прядки волос. На ней были модные сапожки, через плечо перекинут
ремень большой кожаной сумки. Она выглядела прекрасно. Прошел почти год с
тех пор, как Кантлинг видел ее в последний раз - почти год назад, когда
ездил в Нью-Йорк на Рождество. Прошло уже два года, как она снова
поселилась там.
- Мишель! - сказал Кантлинг. - Я никак... Настоящий сюрприз. Из
Нью-Йорка в такую даль, и ты даже мне не сообщила, что едешь...
- Нет! - отрезала она. В ее голосе, в ее глазах было что-то неладное.
- Я не хотела тебя предупреждать, подлец. Ты же меня не предупредил.
- Ты расстроена, - сказал Кантлинг. - Входи же и поговорим.
- Я войду! - Она оттолкнула его, вошла и захлопнула за собой дверь с
такой силой, что звонок снова задребезжал. Лицо ее выглядело даже более
жестким, чем там, на ветру. - Хочешь знать, зачем я приехала? Я приехала
сказать, что я о тебе думаю. А потом повернусь и уйду - уйду из этого дома
и из твоей гнусной жизни, как тогда мама. Она была умна, не то что я! Я-то
по дурости верила, будто ты меня любишь. Как чокнутая думала, будто я тебе
дорога.
- Мишель, не надо! - сказал Кантлинг. - Ты не понимаешь. Я
действительно люблю тебя. Ты моя дочурка, ты...
- Не смей! - Она всунула руку в сумку. - Ты называешь вот это
любовью, грязный подонок? Она выхватила что-то и швырнула в него.
Кантлинг утратил былую подвижность. Он пытался уклониться, но не
успел, и книга больно задела его шею. Мишель швырнула ее изо всех сил, а
это был тяжелый том в твердом переплете, не в бумажной обложке. Шелестя
раскрывшимися страницами, книга упала на ковер.
С суперобложки на Кантлинга уставился его собственный портрет.
- Ты совсем как твоя мать, - сказал он, потирая ушибленную шею. - Она
тоже постоянно чем-то швырялась. Только у тебя это получается более метко.
- Он криво улыбнулся.
- Меня не интересуют твои шутки, - сказала Мишель. - Я никогда тебя
не прощу. Никогда. Ни за что. Я просто хочу понять, как ты мог так
поступить со мной, вот и все. И ты мне скажешь. Сейчас же.
- Я... - сказал Кантлинг и беспомощно развел руками. - Послушай, я...
Ты сейчас перевозбуждена, так, может быть, выпьем кофе, подождем, чтобы ты
немного успокоилась, а потом поговорим. Я не хочу, чтобы мы кричали друг
на друга.
- Мне плевать, чего ты хочешь! - вскрикнула Мишель. - Я хочу, чтобы
мы поговорили прямо сейчас! - И она отшвырнула ногой упавшую книгу.
Ричард Кантлинг почувствовал, как в нем закипает гнев. Какое право
она имеет так вопить на него? Он не заслужил такого нападения, он ничего
не сделал. Он пытался промолчать, чтобы не сказать лишнего, не
усугубить... Он опустился на колени и поднял свою книгу. Машинально обтер
ее, поворачивая почти с нежностью. В глаза ему ударил заголовок:
изломанные красные буквы на черном фоне, искаженное лицо миловидной
девушки, рот, разинутый в вопле. "Покажи мне, где больно".
- Я боялся, что воспримешь ее неверно, - сказал Кантлинг.
- Неверно?! - По лицу Мишель скользнуло недоумение. - Ты что, думал,
она мне понравится?
- Я... я не был уверен, - сказал Кантлинг. - Надеялся, что... То есть
я не был уверен, как ты отнесешься к этому, а потому решил, что будет
лучше не упоминать, над чем я работаю, пока... ну...
- Пока эту блевотину не выставят в витринах книжных магазинов, -
