стремиться и как переставала быть страшной и сама смерть.
-- Ничего не понимаю, -- недоумевал приятель. -- Что это вдруг за
прыть? Что ты хочешь этим сказать?
--Я хочу этим сказать, что ты прав в своем изображении жизни, но что
твое изображение жизни есть преклонение перед судьбой, а я не боюсь судьбы.
-- Ну и не бойся. А чего же ты орешь?
-- Я ору потому, что жизнь есть и судьба есть, а я не боюсь ни жизни,
ни судьбы!
-- Не понимаю, зачем тебе судьба. Ты, такой активный человек, и вдруг
-- какая-то судьба! Судьба -- это, значит, бездействие, покой, пассивность,
инерция.
Меня взорвало.
-- Ага, вот она где твоя философия! -- уже буквально кричал я. -- Вот
она где, твоя философия! Либо я действую, тогда мне на все наплевать. Либо
нельзя на все наплевать, тогда конец моему действию, и я ложусь спать. Нет,
брат, ты у меня живым не уйдешь сейчас из рук. Судьба--бездеятельность! А
если судьба обрекает на деятельность? А? Не хочется? А если судьба тебя
избрала героем, вождем, организатором, воителем? А? Попался? Если ты сам, по
своей воле действуешь, то что же, значит, судьба не может заставить тебя по
твоей же воле действовать? Судьба -- бездеятельность! Эх, ты, жалкая
азиатчина! А я вот тебе говорю: да, жизнь есть, и судьба есть, а я не боюсь
ничего. Я свободен! Я по своей воле действую. Я по своей воле умру. Да, да!
Слышишь ты? По своей воле умру. Умру не потому, что смерть пришла. А умру
потому, что так хочу! И не самоубийство, а естественно так. И все-таки я
этого хочу. Слышишь, Юрка? Жизнь есть смерть, сказал ты, и смерть есть
жизнь. А я тебе скажу: жизнь есть судьба, и судьба есть жизнь. Свободная,
вольная, радостная, веселая, бодрая, вечно юная жизнь моя -- это и есть моя
судьба! Я -- кузнец своей свободы, я -- повелитель моей судьбы. Я -- судьба.
Я -- носитель судьбы. Судьба мыслит моей свободой. И я даже в смерти своей
свободен, свободен от судьбы. Судьба сама освобождает меня от судьбы. Моя
судьба -- быть свободным от судьбы!
Юрка в этом ничего не понимал. Способный, талантливый малый, много
читавший и думавший, много учившийся, не смог понять моей новой идеи,
осенившей меня во время разговора с ним. Правда, и я тогда смог выражать ее
только довольно косноязычно и темновато.
Так мы с ним и расстались, ни в чем не убедивши друг друга, потому что
скоро подоспели наши поезда и разговор пришлось прекратить.
Но я вышел из-за этого стола обновленным, ободренным, утешенным. Новая
идея преобразила меня. И Юрка был косвенно причиной этого. Правда, это не
его идея. Это моя сокровенная идея, долго тлевшая во мне, незаметно для меня
самого; и теперь, под влиянием Юркиных мыслей о жизни, она запылала во мне
ярким пламенем, и я с трудом мог формулировать отдельные и бесчисленные
мысли, восстававшие из этого горячего пламени.
II
Вот она, новая и простая идея: что именно живет? кто именно живет? Я
убивался несправедливостью жизни, ее жестокой и беспросветной запутанностью,
ее слепым и диким напором, сметающим все высокое и ценное. Но Юрка так ярко
все это мне разрисовал, что я почувствовал тут настоящий тупик: если
оставаться в самой жизни; если упиваться вопросами самой жизни и только
жизни; если ничего не видеть сверх жизни, над жизнью; если не
выйти за пределы непосредственно протекающей жизни, мы оказываемся во власти
судьбы: темной, слепой, беспросветной, жесточайшей, бесчеловечной, звериной
судьбы, самого настоящего, самого буквального Рока, перед которым никто не
имеет права на самостоятельность и на который взглянуть-то невозможно, ибо
немеют уста и холодеет тело.
Надо стать выше жизни; надо возвыситься над этой, как говорил Юрка,
липкой, вязкой, тягучей, тестообразной стихией жизни; надо быть зрячим, а не
слепым; надо действовать, а не быть объектом действия; надо строить жизнь, а
не жить, чтобы жизнь тобою строила черт знает что.
Знание -- вот та великая сфера, вот та великая сила, которая
стоит выше самой жизни и в которой сама жизнь находит свой смысл и свое
оправдание. Знание -- вот чего не хватает голой жизни, обнаженному процессу
рождений и смертей, бессмысленному потоку жизненных порывов, всей этой
слепой стихии роста, питания и размножения. Знание -- вот единственно, что
противится судьбе и что способно ее преодолеть. Знание -- благородно,
возвышенно, спокойно, бестрепетно. Знание -- это единственная область, где
нет истерики жизни, нервоза бытия, слабоумия животности. Знание -- это
бесстрашие, стойкость, героизм. Знание -- это свобода. Кто знает мало, тот
суетлив, пуглив, всего боится, от всего зависит. Кто знает мало зла, тот
трепещет, страшится, ужасается, прячется. Но кто знает много зла, кто знает,
что весь мир во зле, что вся жизнь есть катастрофа, тот спокоен, тому ничего
не страшно, тот не хочет никуда прятаться, тот благороден.
Можно ли остановиться на жизни? Жизнь ведь, взятая сама по себе, --
разве не путаница, разве не хаос, разве не отсутствие смысла? Чистый и
беспримесный поток жизни -- разве не издевательство над всем святым, разве
не насилие над личностью, разве не сплошное коверканье естественно простых
людских отношений, именуемых обществом? Зачем, почему, на каком основании,
для каких целей я родился? Я не хочу жить. А я вот родился. Разве я виноват,
что я родился? Жизнь -- трудна, тягостна: ребенком человек слаб, глуп,
ничтожен, гибнет без призора и помощи; стариком человек -- то же самое: и
слаб, и глуп, и ничтожен, и гибнет без призора и помощи; а ведь детство и
старость отнимают у иного целую половину жизни! Что же остается? Остается
молодость и зрелый возраст? Но вычтите болезни, сон, подготовку к жизни;
вычтите все задержки, неудачи, ошибки; вычтите из этой зрелой жизни все
нежизненное, все помехи и преграды к жизни, все провалы. И вот для этого-то
ничтожного остатка подлинной жизни я и родился? Для этих-то минут счастья,
свободы, ласки, для этих-то ничтожных мгновений, промелькнувших в жизни и
захлестнутых ею, я и должен был целую жизнь есть, пить, спать, бороться за
существование, находить средства для жизни, работать, изворачиваться,
комбинировать, барахтаться? И выходит так, что я же и должен почему-то
находить себе пищу и питье. Не я себя создал, не я придумал эту самую пищу и
питье, -- я-то сам, может быть, и вовсе не хочу жить, -- так нет же:
"Ага-а-а-а! -- слышу всеобщее ликование жизни. -- Ты родился?
Ага-а-а-а! Ну так вот сам же теперь и борись за существование, сам же теперь
и ищи себе еду и питье, сам же теперь и живи!" Позвольте, но я вовсе не
участвовал в своем порождении. Как я могу отвечать за то, в чем я ни йоты не
повинен? Почему я должен сам себе искать еду и питье, сам обогреваться, сам
бороться за свое существование, которое -- в таком-то виде! -- совершенно не
входило в мои планы? Разве после этого жизнь -- не обман, не цинизм, не
вымогательство? Разве после этого жизнь -- не насилие? Когда человек
рождается помимо своей воли, да еще -- того и смотри рождается больным,
уродом, идиотом, -- разве это не насилие над ним? А когда он хочет есть и
пить и ему нечего есть и пить, разве не насилие, разве не вымогательство
заставлять его во что бы то ни стало разыскивать себе еду и питье? Да мне
это, может быть, скучно! Мне это, может быть, противно! Бороться за свое
существование, может быть, это, по-моему, глупо, пусто, бездарно, никому, и
в том числе мне самому, не нужно, отвратительно! И, наконец, увенчание всей
этой замечательной жизни -- смерть -- разве это не издевательство над
человеком, разве это не вымогательство, не насилие? Все это есть слабоумие
жизни. Но она все подстраивает так, что как будто бы я же и виноват во всем.
Сделано так, что я же и хочу есть, я же и хочу пить, в то время как если бы
я сам себя создавал, то, конечно, я бы уже принял все меры, чтобы этого
безобразия не было, чтобы не винить человека в том и не обязывать его к
тому, к чему он никакого отношения не имеет и не подстраивать дело так, что
он же сам и должен вылезать из ямы: куда его насильно поместили и даже без
его ведома.
Вот как и только так можно рассуждать о жизни, оставаясь в пределах
самой жизни. Вот так и рассуждал мой Юрка, когда хотел объяснить мне, что
такое жизнь. И судите сами: разве он не прав? Если есть только жизнь и
больше ничего нет, но только так и можно рассуждать. А я к этому прибавлю,
чтобы додумать весь вопрос до конца, что жизнь есть судьба. Да, да! Жизнь
как именно жизнь, жизнь, взятая сама по себе, жизнь как таковая, это есть
самая нелепая, самая бессмысленная, самая слабоумная судьба, когда нет
никого, кто был бы виноват, и в то же время решительно все виноваты. Жизнь
создает себя, и жизнь сама же пожирает себя. Каждый ее момент есть
порождение нового и тут же пожирание этого нового. Непрерывно, сволочь, сама
себя порождает и тут же сама себя пожирает. Так ежемгновенно порождаются и
отмирают клетки в организме, и остается организм. Так непрестанно
нарождаются и отмирают самые организмы, и -- остается их род. Так
порождаются и отмирают их роды, и -- остаются семьи, племена. И т. д. и т.
д. И так как нет ничего кроме и сверх жизни, так как нет никого и ничего
выходящего за пределы жизни, то жизнь, со всем своим роскошным древом
бесконечных и, допустим, часто весьма интересных и прихотливых организмов,
оказывается просто бессмыслицей, и больше ничего, просто вымогательством и
насилием, и больше ничего.
Долой, долой эту голую жизнь! Долой, прочь этот неугомонный,
самоуверенный, напористый, не знающий никаких пределов процесс жизни!
Давайте знание, давайте то, что выше жизни и охватывает ее самое.
Давайте смысл, давайте идею, давайте душу живую, ум живой! Давайте
мыслить, рассуждать, расчленять, освещать! Долой потемки, отсутствие начал и
концов, эту всемирную скуку самопорождения и самопожирания. Давайте науку!
Давайте, наконец, человека! Жизнь, взятая в своем обнаженном процессе,
нечеловечна, дочеловечна, бесчеловечна! Знания, понимания, мудрости -- вот
чего мы жаждем больше, чем бесмысленной животности!
Или жизнь -- бессмыслица, или знание выше жизни и мудрость выше
животных функций. Или жизнь -- судьба, или жизнь -- мудрость! Но так как
жизнь неуничтожима и неискоренима, то и жизнь, и судьба, и мудрость -- одно
и то же. Мудр тот, кто знает судьбу; а знает судьбу тот, кто знает жизнь; а
знает жизнь тот, кто живет и мыслит.
x x x
Новые мысли, осенившие меня, не давали мне покою. Встреча с Юркой
пробудила во мне ряд дремавших во мне идей, но все еще далек был от
последней ясности. Со дна души поднималась масса вопросов, разрешить которые
быстро было невозможно. Одно мне было ясно: Юрка был прав в своей оценке
жизни, и он довольно точно вскрывал самое понятие жизни; но он давал слишком
непосредственную картину жизни, он брал жизнь как таковую, жизнь как жизнь,
жизнь в изоляции от прочей действительности, а действительность есть ведь не
только жизнь. Этим и объясняется то, что, найдя в жизни бессмыслицу (а
бессмыслица будет в любой области, если ее брать как таковую, в отрыве от
целостной жизни и действительности), он бросился -- в поисках смысла -- к
другой крайности и стал восхвалять механизм, в то время как он должен был бы
восхвалять не механизм, а знание и мудрость, которые были бы выше и
организма и механизма и которые бы показывали их происхождение на одном и
том же древе бытия.
Это было мне совершенно ясно. Путь шел несомненно от жизни и знания. В
знании успокаивается жизнь. Знанием разрешается противоречие жизни. К
