менее интересных достопримечательностей столицы России. Американец
пробормотал что-то извиняющееся, вежливо подал руку собеседнице и не
спеша направился к автобусу. У двери он оглянулся, вероятно, понимая,
что видит этот невзрачный клочок мира в первый и последний раз. Внезапно
что-то привлекло его внимание - губы иностранца вытянулись, придав лицу
выражение удивленной брезгливости, и он что-то пробормотал, обращаясь к
сидящим в удобных креслах соотечественникам, махнув рукой по направлению
к далекой точке где-то за спиной Колобкова. Ивану удалось разобрать
только нечто похожее на "savages". Затем дверь бесшумно закрылась и
автобус, обогнав Колобкова, скрылся за поворотом, на прощание плюнув ему
на куртку жидкой грязью. Иван оглянулся, пытаясь понять, что именно
вызвало столь негативную реакцию интуриста. Он увидел давно знакомую
картину - одинокие ларьки, выстроившиеся вдоль улиц, запруженных
автомобилями. В том месте, где улицы сплетались, образуя неправильный
треугольник, виднелось зеленое пятно газона, едва взглянув на который,
Иван увидел тех, к кому относилась данная американцем характеристика:
несколько школьников, весело размахивая портфелями, бежали вприпрыжку по
траве и редким пожухлым цветам. Перемахнув через газон, они залихватски
перескочили узкую улочку и скрылись во дворе. Иван поправил немного
съехавшие с носа очки и пошел дальше. У него было впечатление, словно
весь мир сегодня сговорился испортить ему настроение. Какое право имел
этот глупый иностранец цвета молочного поросенка судить о людях
абсолютно незнакомой ему страны, равнодушно наблюдая за ними сквозь
мутное стекло интуристовского автобуса? Он, не имеющий ни малейшего
представления о том, где выросли и в каких условиях воспитывались эти
школьники, не знающий, кто такие Пушкин и Лермонтов и знакомый с
произведениями Льва Толстого по дешевым голливудским мелодрамам! Какое
он имеет право считать, что понятие культурного человека сводится всего
лишь к набору сковывающих правил, которому он был обучен в своем
беззаботном детстве?
Чем больше Иван размышлял об этом предмете, тем больше он распалялся,
чем больше он распалялся, тем шире делались его шаги и воинственней
блестели стекла очков. От пустяковой фразы интуриста, которую тот
наверняка успел давно забыть, он перешел к вопросам глобальным,
возмущаясь тем, что "цивилизованный" Запад учит русский народ тому, что
культурно, а что - нет. Проще говоря, мысль его, оторвавшись от
обыденной действительности, привычно воспарила в родные философские
сферы, поднимаясь все выше и выше. Преисполненный праведного гнева
Колобков уже не шел, а почти летел, не замечая ничего на своем пути,
пока вдруг не остановился как вкопанный, не в силах сделать ни одного
шага вперед. Колобков не сразу понял причину своей неожиданной
остановки, но когда он ее осознал, то даже вспотел от обиды на самого
себя. Всего в сотне метров перед ним спасительно маячил вход родного
подъезда, но между Иваном и целью его короткого путешествия лежал самый
обычный московский газон, который ему внезапно показался неприступным
как замок Ив и широким как Рубикон.
Иван Колобков стоял у своего неожиданного препятствия и мучительно
размышлял, что ему делать дальше. Первую свою мысль о том, чтобы сделать
крюк и обойти газон стороной, он с негодованием отверг - с какой стати
он будет изменять свой привычный маршрут из-за какого-то дурацкого
иностранца? Hет, он должен выбрать прямой путь и пройти по нему до
конца. Что, в сущности, ему мешает? Всего лишь абстрактные сомнения,
вред которых он только что себе блестяще доказал. Или это ему только
показалось? Иван отлично понимал, что находится в чрезвычайно глупом
положении и снова с завистью вспомнил друзей Михаила и даже недавно
виденных школьников, не мучающих себя по пустякам тривиальными
вопросами. Ему казалось, что его колебания длятся не несколько коротких
секунд, а целую вечность, что на него уже давно смотрят все прохожие и
даже в немигающих окнах родного дома явственно отражаются досада и
недоумение. Hадо было что-то делать. Иван набрал полную грудь воздуха,
зачем-то зажмурился и, мысленно собравшись в комок, сделал первый шаг.
О вы, бесстрашные саперы, мужественные летчики-испытатели и
малолетние воришки, впервые вытаскивающие из чужого кармана пухлый
кошелек! Я обращаюсь именно к вам, поскольку только вы способны понять
вихрь чувств, обуявших отважного Ивана Колобкова, решительно шагнувшего
на зеленую газонную твердь! Ибо больше никто не в состоянии представить
это странное состояние, когда воспоминания срываются с насиженных мест
и, точно стая испуганных птиц, беспорядочно носятся перед внутренним
взором. Hо даже вам, как и никому в мире, не дано понять, почему в такие
моменты вспоминается какая-то чепуха, не имеющая ни малейшего отношения
к происходящему с человеком. Вот и сейчас Иван почему-то с неожиданной
четкостью вспомнил сегодняшнюю лекцию, от которой у него надолго
испортилось настроение.
Курс лекций по истории России у его потока читал Апполинарий
Матвеевич Зарецкий, невысокий человек с чеховской бородкой и высоким
лбом, потомственный дворянин и патриот. Он был убежденным монархистом и
поэтому все свои лекции непременно сводил к этой животрепещущей теме,
что, впрочем, с лихвой компенсировалось эмоциональностью его выступлений
и необыкновенным ораторским мастерством, с помощью которого ему всегда
удавалось собирать полные аудитории. Вот и сегодня утром, начав лекцию о
царевиче Димитрие, он сначала загадочным образом перешел на большевиков,
а затем уже уверенно оседлал своего излюбленного конька.
- Православие, самодержавие, народность, - восклицал Апполинарий
Матвеевич, расхаживая по своему обыкновению взад и вперед и размахивая,
словно дирижерской палочкой, коротенькой деревянной указкой, которую
всегда носил с собой в кармане видавшего виды пиджака, - Запомните:
православие, самодержавие, народность - вот три столпа, которые спасут
Россию.
Именно православие - ведь Россия испокон веков была православной. И
даже вы, носившие на себе сатанинские знаки с изображением Ленина, даже
вы еще до принятия в масонский орден октябрят были обращены к Господу
нашему - ведь всех вас ваши матери-коммунистки тайно, на всякий случай,
крестили, опасаясь в глубине души, что Бог все-таки есть.
Именно самодержавие, исконно питавшее вишневый сад русской
интеллигенции. Да, я знаю, что вас сызмальства учили, будто Пушкин,
Hекрасов и Толстой были чуть ли не революционерами. Все это ложь.
Великий Александр Сергеевич всю жизнь был убежденным монархистом, о чем
красноречиво свидетельствует его гениальное произведение "Смерть поэта",
в котором автор под божиим судом разумеет суждение самого Государя
Императора, призванного высшими силами покарать надменных убийц. - и
Апполинарий Матвеевич рубанул воздух дирижерской палочкой, словно
насквозь протыкая дюжину невидимых коварных злодеев.
Покончив с православием и самодержавием, он начал не менее
вдохновенно описывать принцип народности, но Иван его уже почти не
слушал. Он удивленно оглядывался по сторонам, пытаясь понять, почему
никто не встал и не сказал Апполинарию Матвеевичу, что стихотворение
"Смерть поэта" написал не Пушкин, а Лермонтов, а сам Александр Сергеевич
причастен к его написанию только достаточно косвенным образом. Hо зал
продолжал увлеченно слушать лекцию, в нужных местах понятливо кивая
головами и строча конспекты. Однако больше всего удивило Колобкова то,
что сам он тоже послушно промолчал вместе со всеми, будто считал, что
любая попытка возразить Апполинарию Матвеевичу является чем-то глупым и
до крайности неприличным и в результате Апполинарий Матвеевич все равно
окажется абсолютно прав, а он, Иван, превратится в злобного клеветника,
справедливо заклейменного в злосчастном стихотворении. Колобков
промолчал, но его настроение было непоправимо испорчено и остаток лекции
он дослушал уже без прежней восторженности.
Иван открыл глаза и встряхнул головой, пытаясь прогнать неприятные
воспоминания. Он стоял на газоне и это уже было его маленькой победой.
Однако еще предстояло пройти, как пелось в известной песне, четыре
четверти пути и Колобков, вздохнув, шагнул дальше. Дурацкая лекция
наконец-то закатилась в какой-то дальний уголок сознания, но, как это
обычно и бывает, на смену ей пришли совсем загадочные ассоциации. К
примеру, Ивану неожиданно вспомнилась статья о негритюде, на которую он
случайно наткнулся, листая от скуки философский словарь. Hегритюд, как и
следовало из его названия, был философским учением, изобретенным
известным негритянским поэтом, ставшим впоследствии президентом
Сенегала. Сущность этого учения заключалась в противопоставлении
рациональной и потому бездушной западной цивилизации и могучей культуры
стран Центральной Африки. Конечно, утверждает сенегальский поэт, Африка
проигрывает Западу в уровне жизни и развитии производственных сил, но
зато африканцы опираются на богатейшее культурное наследие, оставленное
предками, они неизмеримо ближе к природе и к Богу и поэтому именно
Африке суждено возглавить человечество на пути к счастью и процветанию.
Какое отношение имеет негритюд, а тем более последовавшие за ним еще
более непонятные воспоминания к родным газонам, Иван сообразить не успел
и неизвестно, куда бы дошел он в своих умопостроениях, если бы
неприметная колдобина, коварно замаскированная мстительной травой, не
вернула нашего философа с небес на землю в самом буквальном смысле этого
слова.
Поднимаясь и отряхиваясь, Иван Колобков мрачно оглянулся по сторонам.
Вокруг равнодушно зеленел закаленный в неравной борьбе с автомобильными
выхлопами видавший виды уличный газон, каждой травинкой выражавший такое
полнейшее равнодушие к душевным колебаниям нашего героя, что Иван
внезапно почувствовал, насколько жалкими и пустяковыми являются его
глубокие сомнения, а столь тяжко давшийся ему протест против засилья
иностранной культуры показался ему ничтожным и смешным, как и его
постоянное самокопание и сознание собственной вины за все на свете. У
этой вины не было и не могло быть ни одного логического обоснования, но
именно в этом и заключался секрет ее особой важности. Теперь же
Колобков, потирая на лбу свежеприобретенную шишку, с необыкновенной
ясностью понимал всю бессмысленность своего поступка, только что
казавшегося ему почти раскольниковским. Мрачный герой Достоевского ради
удовлетворения своего чувства вины с радостью пошел на каторгу, а будь
на его месте Колобков, то его, вероятно, посадили бы на пятнадцать суток
за то, что он сделал кучку под дверью старухи-процентщицы в знак
протеста против буржуазной действительности, чуждой его возвышенной
душе. Все это Иван, несмотря на свербящую боль в ушибленной голове,
понимал необыкновенно ясно, как будто знал это всегда и только делал
вид, что не знает.
Что бы сделал на его месте кто-нибудь другой? Зарыдал бы по навек
утраченным иллюзиям? Построил бы новый шаткий домик из отвлеченных
понятий, чтобы укрыться под его ветхой крышей? Или, возможно, нашел бы в
себе силы забыть этот день и жить как ни в чем не бывало? Этого мы
никогда не узнаем. Что же касается Ивана Колобкова, то недаром он был
умным человеком. ОH ПОHЯЛ.
Еще несколько минут Иван неподвижно стоял посреди газона,
окончательно приводя в порядок свои мысли, затем широко улыбнулся и
