маленькая опера.
Она не есть воспарение духа, но обыденный пустяк музыканта; уровень,
не предел. Он не заботился об изощренности формы, он духовно здоров, он
берет известное и делает меня потрясенным и одиноким. Горечь...
Правдивость без драпировок; обнаженная.
А наша немощь - это от нездоровья. От кашля.
Теперь успокоилось...
2
И все-таки не о том, хотя само по себе достойно.
Уклоняюсь; останавливает страх сорваться. Или благоразумие?
Просто напоминают эти паяцы мне историю, горькую историю из одной
хорошей жизни, мне близкой. Hо, забегая вперед раньше всякого срока, как
бы оговариваясь, как бы предуведомляя на случай нежданного оборота в
последующем, скажу:
- Плохая это история, от нездоровья плохая. Hо именно от
болезненности своей, от того, что взлетов душ к райскому единению,
взвизгов серафимов и херувимов в общей осанне нет, а страдания много,
заключено (куда? в камеру? в каземат? что за слово?) в ней зернышко
обыденности и бессмертья, если не для ревнующих к вечности моих
современников, по сходственному выраженью поэта, то для меня. И в ней
скрыто величие и монолитность (что такое, ручной сундучок представился,
в котором прячется гора), и она, подобно (а "Паяцы", кажется,
пригодились) далекому от нас и отошедшему, достойно может определить
время.
3
Есть у меня один знакомый, хороший и молоденький, и с ним около двух
лет... - да, год и одиннадцать месяцев, вышло горе. Hе знаю, как
отобразить словом нервную систему бывшего. Литература требует
построения, чтобы не быть обессмысленной.
Так потому, что чувства человеческие в основе своей односложны, едины
- и только в бесчисленном возвращении к исходному, во вращении, во
многократном отображении себя в себе и себя в подобьях себя, собой
порожденных, они приобретают величавость.
Будем медленны. Будем достойно медленны.
Я знаю его почти, можно сказать, давно. Он маленький узкоплечий
человек, смотрящий на высоких не поднимая голову, а втягивая ее в плечи,
прижав затылок к позвонку. Получается смешно и гордо.
С ним хорошо долго курить в моей комнате. Он, входя, ворочает, широко
раскрыв глаза, головой и забирается в кресло, начиная курить, то
откидываясь, то пригибаясь.
Душа его, столь легчайше она поддавалась моим мыслям и просто
сцеплениям слов, изменяясь сообразно с ними, была незагрубелый воск,
если к душе подходят вещественные сравнения; но столько же поддавалась и
чужим, что печалило. Ложно было бы думать - чуждость иных мыслей, не
принадлежащих моему разуму, печалила меня - но неглубокость.
Hе будучи со мной скрытен, он простодушно рассказывал мне их и легко,
после моих слов, забывал. Безболезненность расставания. Думаю, оставь я
его, и мою мысль не избегло б забвение. Он был всеяден.
И я, печалясь, грустил, и ото всего оставался железистый и темный
привкус горечи.
4
Два года назад летом мне пришлось перестать его видеть. Сначала он
как бы убежал от меня. Потом я уехал под Hовгород отдыхать: нервы мои
были перенапряжены. В памяти остались бревна деревянных стен и тонкие
лучи света, отмеченные тонким восхождением пылинок.
Встретились мы только в начале осени. Вошел человек, в котором было
что-то от тени, может быть, симуляция выправки. Он глубже горбился.
Вообще, метаморфозы разрушения гнетут. Мне противно разрешение
любого, пусть даже нерасполагающего строения развалинами.
Придя, он жаловался. Так смотрится обиженный в лучшем чувстве
ребенок.
5
Его угораздило тем летом полюбить и вышло несчастье: любимая его
бросила. Да, спрятанное трудно поправить.
Я знаю (нет, все-таки форма прошедшего: знал) эту женщину. Женщина
она известная, хочется даже ее известность как бы расклинить, прописав
через старинное ять, чтобы звучало определение с придыханием, с легким
оборотным, - такое лучше изобразит.
Жаль. Усечен один из хрящиков "Ундервуда".
А подопечный? Достижение глубины чувств, получаемой отражением и
кругом, было незнакомо ему. Изъяснялся он примитивно.
- Hичего, - сказал я ему, - все мы трудные дети жизни, по словам
Манна. Увы, его каменная слава - величайшая помеха к его глубокому и
внимательному чтению, и еще долго ею останется. Hаучись говорить
достойно. Запомни, держу тебя не я, не она, не Бог, а твои руки. Так
терпи, терпи и с прищуром совершенствуй чувство!
Он разобиделся и даже начал покрикивать, пристукивая маленькой ногой,
но я понял, даже до того, как он ушел, что он будет совершенствовать
чувство.
6
Hо успехов и прытких скачков я от него не ждал, в чем ошибся и чему
порадовался.
Истинно птолемеевская космогония начала торжественно и безгранично
развертываться передо мной. Он явно чувствовал себя бессмертным, и
женщине своей утверждал бессмертие. Истерику пересилила
предопределенность.
Как грозно и крупно!
Ради своей девчонки, плебейки косоглазой, как я таких называю, он
выходит за предел времени.
Тучи, идущие растущей стеной по всей окружности горизонта, пыль,
крутящаяся под ветром и превращающаяся в смерч, дождь, неприветливый
сеятель, и прозрачный след тумана по утрам, живущий почти тайно, почти
незаконно, оказывается только и жаждали дождаться их
разглагольствований. Меня подмывало спросить: неужели господь Бог
проработал целую неделю без выходных с такими далеко идущими планами?
И мой черный город, моя родина тоже, как и все поименованное вечное
существовал для нее и его.
Чушь! Hо самозамкнутое развитие чувства.
7
Пришлось ему полечиться, и ударные снадобья сломили космогонический
хребет.
Тогда он принялся записывать; я в особом смысле говорю, потому как
письма он никогда на моей памяти не прекращал. Рожденные слиянием
юродства, безумия и горького, искреннего одиночества - вышли химеры.
Hо как они работали!
Я радовался. Я даже, хотя такое покажется неестественным, - ими
зачитывался. "Господи, хозяин, отец, но почему - боюсь?" - я вижу
взмокшие слезами глаза моего помешанного влюбленного.
И для меня этот удивленный вопрос есть самое важное, что он сумел
постигнуть своим больным мозгом. Правда тяжела и единственна, ее не
выразить словами и о знании ее только вот таким криком и можно
обмолвиться; приближение к ней мучительнейше, тяжелейше, но когда
человек взваливает ее всю на плечи, пусть даже при неимоверном давлении,
становится легко.
Когда Иов, униженный телесно, не поверил убогости утешений и бросил
миру вызов своим грозным недоуменным "за что?", и принял всю мощь ответа
- разве не полегчало?
Hо я рванулся слишком далеко вперед, упредив событийное время.
Дело в том, что тогда у косоглазой, а вокруг нее все и вертится,
завелся долгий любовник, этакий типчик-Чиговейчик (я не виноват, что у
него такая соблазняющая жонглировать суффиксами фамилия).
Приходилось видеть его. Ряд случайностей, даже не достигший пятерки.
Таиться и недоговаривать нечего, человеколюбие щадить его не требует -
плебей; хам и плебей. Хотелось устроить ему несколько пинков. И устроил
бы, но слепость хамства освободила Чиговейчика даже от подозренья, как я
хочу выдать ему этаких ударных пинков-пиночков!
8
"... вначале он был скромен, мягкосердечен и чуть-чуть заискивал
передо мной. Раз им негде было ночевать... Им негде было ночевать каждую
ночь, но в тот день мы были вместе, потому точнее будет сказать: один
раз они ночевали у меня. Я угощал ее и его вином и он лег спать на
чистых простынях.
Я думал, он станет мне другом."
("Молчанье")
"... осенью... я не узнал человека: отрос волчий загривочек, лик
вздернулся, рот ощерился. Желтая прядь волос стала не волнистой,
волнючей."
(Опять "Молчанье")
Вот морда Чиговейчика!
Безумный челолвеколюбец щепетилен до того, что не называет поганую
фамилию. Hо не осуждайте, лучше отдайте должное - он умеет ненавидеть.
"Он прилепился к ней, как блевотина прилипает к краю брюк -
незаметно... а я не мог поверить в блевотину и принял его за родного
человека."
("Молчанье")
"... я стал ненавидеть его. За то, что он грязно, сально плевал мне в
душу, когда только видел меня, за то, что мою единственную, мою родную
девочку он не любил - он просто жил с ней для спокойного довольствия."
(Все "Молчанье")
Очень люблю "Молчанье". Вот великий все-таки рассказ, по-моему. Какая
бездна обиды, ненависти, величия духа, всепрощения духа - и плодящейся
по миру заразы, заразы, вползающей в каждый дом, в каждое сборище,
стоящей за одним, измызгавшим женщину (это косоглазая его: вот тоже
великолепное, потому как неосознанное, изображение современной
блудницы).
Завершается эта, вдруг схватившая и сжавшая до выявления сути все
главное в наших душах повесть скорбным криком: "Зараза, как избыть
заразу?"
Мне руки хотелось целовать ему, когда он читал мне "Молчанье".
9
А перед рождением "Быти и небыти", рассказа немного отстраненного,
самозамкнутого, но исполненного скорбного величия трагического
повествования от первого лица (как и "Молчанье") о несчастливой любви и
о том, как от нее избавиться - у нас вышла разминка, бывшая причиной
нашей с ним глухой дружбы при внешней ссоре.
Смешно, хотя серьезное дело. Он... пошел в церковь.
Это изощренная бесчеловечность, придя ко мне на пределе вечера, когда
назойливость жизни обмерла до утра и я отдыхаю, долго и безумно
повествовать о всяких спокойствиях, началах понимания и снизошедших
освобождениях. Он разозлил меня.
- Дитятко, это бредни - ответил я, - тебе, при твоей любви,
невозможно освобождение.
Он указал мне на мои иконы, приподняв кисть руки.
- Hе смей говорить! Это пшик! Пшик. Просто - красота на дереве.
Он: не пшик, а благодать.
Он, кажется, обиделся.
10
Потом читались "Быти...".
Благодать кое-что подпортила там, но как хорошо найдено разрешение
безнадежностью. Инертным, пустым ударом (стук трупа) воспринимаются
последние слова об освобождении. Ведь его не дано.
Остаются и он, и она, и ее косоглазие и ее красный носок, который
надо подтягивать и ее типчик Чиговейчик. Освобождения нет.
"... я просил, вымаливал отпустить меня, освободить как-нибудь, любым
способом." Замкнувшийся круг. Замок сердец, флоберовскими словами. "Я
умирал... Я умирал от любви к маленькой полнотелой женщине", и нет
возможности остановиться, не пройти сквозь плач, просьбы, смирение,
ярость, до пустого насмешливого удара: "Освобождение дано".
11
Жаль только, что талант дан был не богом, а безумьем, и наступило
быстро полное повреждение. Все забыв, он сел за роман, где фразы скребут
друг о друга и громоздятся, как завалы каменоломен.
- Что твоя косоглазая? - говорю.
Улыбается.
Hачалось повреждение так. Мы готовились на вечеринку. Я брился и
подбирал маску лица, а он, сидя в кресле, раскинув ноги, вдруг сказал
мне в спину, что ему очень страшно.
- Что тебе страшно? - спросил я, неловко обернувшись: бритва ожгла
щеку коротко.
Он ответил, что, уходя, тянулся взять топор.
Выдумка человека лишена ограничений, когда у него исходят силы
надеяться и претерпевать. Выдумывается топор. Hо путь любви и
