3. В долгосрочные планы освоения включить создание в трехсотлетний
срок планеты типа Ласточки, на которой воссоздать условия, существующие в
настоящий момент на Ласточке.
Мировому Совету известно, что ущерб, нанесенный Ласточке, может быть
непоправим, однако положение, сложившееся на Земле, требует радикальных
мер. Благо человечества превыше всего".
Вольт отложил бюллетень Совета. Это был приговор Ласточке,
окончательный и не подлежащий обжалованию. А ведь Вольт был не один. Сотни
тысяч людей требовали сохранить Ласточку. Старый идеалист Юхнов, чья мысль
нашла-таки воплощение в блокировании приборов, был в отчаянии. Его не
утешало даже то, что космический туризм был отменен и часть кораблей
передавалась ему для сплошного поиска. Ведь остальные корабли уходили на
освоение Ласточки.
Неожиданно человек, о котором думали как о самом опасном враге,
оказался самым горячим защитником Ласточки. Владимир Маркус прервал
многолетнее затворничество на Плутоне и прилетел на Землю. Но все было
бесполезно.
В первый отряд, отправлявшийся на Ласточку, брали людей не старше
сорока лет и не имеющих детей. Тут же у пунктов записи выросли длиннейшие
очереди. Мегаполисы резко снизили рождаемость. А ведь обе стороны в
полемике больше всего апеллировали к детям. Но кто знает, что будет благом
для будущих поколений? У них с Ритой через полгода родится Марунька. Уже
известно - будет девочка. Что-то даст ей разграбленная Ласточка? Что
получит и потеряет Марунька?
Со стен, перекрытий, с открыток и плакатов на прохожих смотрела
последняя картина Маркуса. Над серой, засыпанной прахом равниной летит
птица. Навсегда улетает от погибшего гнезда.
Люди, спешившие к пункту записи, смущенно отводили взгляд и ускоряли
шаги.
Если судить по старым, снимкам, небо у Ласточки было густо-синим, без
малейшей примеси какого-нибудь другого цвета. Оно и теперь оставалось
таким же, разве что самая малость зелени капнула в синеву. Но заметить это
мог бы только очень опытный глаз.
Трава на лугу поднималась сплошной стеной, узкая тропинка словно
прорезала ее. Упругие головки тимофеевки, метелки овсяницы и мятлика,
солнечные глаза ромашек, купы колокольчиков поднимались, почти на метр, и
только огненные фонтаны иван-чая царили над ними, привлекая к себе яркой
окраской.
Луг представлялся лесом, тем более, что у подножия сильной травы
кудрявилась какая-то травяная мелочь. Но ее видно, только если присесть на
корточки, а тогда трава и тебя спрячет с головой, и можно воображать что
угодно.
Марунька сидела на корточках, тимофеевка и ромашки склонялись над
ней. А прямо впереди торчал нескладный разлапистый кустик звездки, одного
из немногих растений Ласточки, сумевших выжить в новых условиях. На одной
из боковых веточек плавно покачивался цветок. Заходящие друг за друга
лепестки, с тыльной стороны зеленые, изнутри были бледно-розовыми, а на
розовом фоне в беспорядке располагались мелкие ярко-красные пятна.
Марунька водила перед цветком пальчиком, а он медленно поворачивался,
пытаясь уклониться от прикосновения.
- Оп! - воскликнула Марунька и ловко дотронулась до пушистого
пестика. Цветок моментально захлопнулся, плотно сжал лепестки, обратился в
зеленый шарик, сидящий на конце ветки.
Марунька подождала, потом наклонилась вперед и, прикрыв рот ладошкой,
быстро зашептала:
Аленький цветочек,
Открывай глазочек,
Полюбуйся на меня:
Я не трогаю тебя!
Зеленый комок дрогнул, и перед девочкой раскрылась чашечка цветка,
словно спрыснутая изнутри алыми каплями.
Святослав ЛОГИНОВ
ЯБЛОЧКО ОТ ЯБЛОНЬКИ
Яблока сырые прияты вредительны
суть телу паче всех овощей.
Вертоград прохладный.
- А что, дорога вполне приличная, - произнес Путило, резко крутанув
руль.
Автомобиль накренился и начал заваливаться в колею, густо наполненную
серой жижей, больше всего напоминающей шламовые отстойники абразивного
завода. Ефим Круглов судорожно ухватился за ручку дверцы, словно собираясь
выпрыгивать сквозь ремни безопасности, но машина всего лишь ухнула в
колдобину и, натужно взревывая, принялась расплескивать тракторного замеса
грязь. Струйки глинистой суспензии стекали по заднему стеклу, превратив
мир в серый абстрактный витраж. Сквозь лобовое, почти чистое стекло
Круглов видел грязевые разливы: глубокие, податливые и цепкие. Самый их
облик однозначно предсказывал, что случится через минуту: звук мотора
изменится, колеса забуксуют, не находя опоры в полужидкой среде. С минуту
Путило помучается, переключая скорости и пытаясь раскачать завязшую
"ниву", потом щелкнет дверцей и скажет:
- Приехали. Придется тебе меня подтолкнуть.
Ефим опустил взгляд на свои ноги. Три часа назад, в городе он
опрометчиво полагал, что надел резиновые сапоги. Теперь стало ясно, что по
здешним меркам его обувка в лучшем случае может сойти за тапочки. Голенища
сапожек едва доставали до щиколоток, и, значит, лучше было сразу снимать
их и шагать в холодную октябрьскую грязь босиком.
Круглов осторожно, выискивая ногой опору, ступил в грязь и сразу же
провалился выше сапог. Казавшаяся густой каша мгновенно хлынула внутрь.
Загустелая в глубине масса покорно раздалась под ногой. Ефим попытался
сохранить равновесие, немедленно черпанул вторым сапожком и, не
удержавшись, плавно, как в замедленном фильме, повалился набок. В самый
миг падения отчетливо представилось жуткое бурое пятно в полплаща и
вспомнилось красивое слово: "бежевый". Больше плащу бежевым не быть.
Он еще старался вскочить быстрее, как будто грязь может не успеть
прилипнуть к чистой ткани, но ноги, так и не встретив опоры, проскользили
в разные стороны, и он снова упал, на этот раз на живот, до локтей
погрузив оба рукава в пованивающее навозом и соляркой месиво.
"Гнила, - мелькнула неуместная мысль. - Деревенские называют глину
гнилой".
После этого его опять повалило на сторону, и он понял, что тонет.
"Нива", смердя сиреневым выхлопом, и швыряясь из под колес грязью,
медленно уплывала по разбитой дороге.
- Сергей Лукич! - крикнул он, уже зная, что машина не остановится. -
Путило! Помоги!.. Сто-ой!!
Шматок грязи хлестко залепил в лицо, мгновенно ослепив и наполнив
открытый рот пресной горечью разведенного глинозема. С натугой Круглов
выдрал наружу одну руку, но лишь сильнее замазал глаза. Когда он
проморгался, легковушки уже не было, а успокоившаяся колея плотно зажала
ноги и туловище, словно не земля была вокруг, а мгновенно твердеющий
алебастр. И не за что было схватиться, чтобы вытащить себя, и не
оставалось сил держать запрокинутую голову над поверхностью жижи,
терпеливо ждущей, чтобы засосать и уложить его на дно колеи под гусеницы
запоздалому трактору.
Почему-то даже сейчас он не мог заставить себя крикнуть: "Спасите!"
Стыдно было, что ли? Он набрал воздуха, сколько вошло в сдавленную грудь,
и попытался звать на помощь, но сумел издать лишь сиплый писк. Зато
липучка, в которой он барахтался, словно проснулась и потянула его вниз.
Ефим хлебнул холодной грязи, забился, понимая, что топит себя
окончательно, и булькая, закричал:
- А-а-а!..
- Ты чего? - спросил Путило.
Круглов попытался вскочить, но ремни удержали, заставив вновь
откинуться на сиденье.
- Приснилось, - выдавил он.
- Бывает, - согласился Путило. - Здесь в два счета может укачать. Но,
заметь, дорога отличная. Сверху жижа, а внизу плотный грунт. Тут прежде
тракт проходил, так до сих пор путь держится.
- Понял, - сказал Круглов, вытирая лицо. На зубах скрипело, во рту
был вкус глины.
- А вот и деревня, - сообщил Путило. - Называется Горки. Хотели ее
переименовать, чтобы не путали, да руки не дошли. Так и осталось Горки.
Букву "г" Путило произносил мягко на хохляцкий манер, так что
получалось "Хорки".
"Хорки, так Хорки, - подумал Ефим. - Главное, чтобы сухо было".
- Нам еще версты полторы, сказал Путило. - Склады там.
- Чего так далеко?
- Укрепрайон. Где немцы доты строили, там и склады.
Автомобиль наконец доплыл к первым домам. Здесь Путило не рисковал
опрокидывать "ниву" в переполненные колдобины, он слишком хорошо знал, как
деревенские бутят ямы под окнами битой стеклотарой и прочими составляющими
культурного слоя. Путило старался держаться тропки, протоптанной вдоль
палисадничков, огороженных пряслами в одну жидкую жердинку. Обвислые
розетки счерневших от мороза георгинов уныло размазывали грязь на дверцах
раскачивающейся машины. Пару раз автомобильный бок шкрябнул по жердям,
кажется даже сломал одну, но и после этого в деревне ничто не проснулось,
она оставалась такой же молчаливой, серой и придавленной к земле, как и
молчаливое, серое, придавленное к земле небо над ней.
Деревня была длинная, всяко дело больше километра, а домов Ефим
насчитал десятка два. Между одинокими постройками словно провалы в хорошо
прореженной челюсти пустели заросшие бурьяном фундаменты, кучи деревянной
трухи, уголья. Казалось, здесь много лет кряду не утихала война, и теперь
уцелевшие людишки нарочно живут победнее, зная, что все равно налетят и
ограбят. Не одни, так другие. Так что не стоит и наживать.
Возле одного дома у калитки Круглов заметил человеческую фигуру.
Существо, кажется женского пола и очень неопределенного возраста, сухо
смотрело на телепающийся в грязи экипаж. На существе была затертая,
пыльного цвета телогрейка, из-под которой свисал выцветший подол
подозрительного покроя, а уж из-под него торчали преогромнейшие кирзовые
сапоги. То был не человек даже, а как бы природное явление, такое же
вечное и обязательное, как заросли пожухлой лебеды или покосившийся столб,
неведомо кем и когда вкопанный в стороне от дороги. Мимо сквозили века,
народы, завоеватели какие-то, а существо стояло, опершись о плетень,
строго глядя на разболтанную колею и не видя, кого несет по этой колее
мимо тихой деревни Хорки.
Оккупанты спрыгивали с танковой брони и храпящих степных лошадей,
бежали по избам, волокли кур, граммофоны и голосящих девок, с оттяжкой
рубили кривым булатом непокорных, жгли дома и сараюшки, но не обращали
внимания ни на бурьян, ни на кривоватый столб, ни на безликую кирзовую
фигуру. А зря, потому что проходило малое время, и следа не оставалось от
захватчиков, самая память о них истиралась, а бурые стебли, подгнивший
столб и согнутая фигура продолжали стоять.
Щелкнув дверцей оппеля, Ефим выскочил наружу. Настроение у него было
прекрасное. Да и в самом деле, чего опасаться? - глубокий тыл, земля,
можно сказать, своя. Смешная деревня, забавные люди, осень, яблоки...
Хорошо! Автомат остался висеть на плече дулом вниз: все кругом зер гут,
яблоки не стреляют. Пропечатывая на скользких размывах глины рубчатые
шрамы следов, Ефим приблизился к стоящему у плетня существу. Сдвинув на
затылок пилотку, оглядел аборигена. - Пожалуй, это все-таки, женщина. -
Затем спросил:
- Шпрехен зи дойч?
- Ich verstehe nicht, - непонятно ответило существо, глядя насквозь
прозрачными выцветшими глазами.
Ефим недоуменно пожал плечами, четко, словно на плацу, развернулся. О
чем говорить, с кем не о чем говорить? Нога, уютно упрятанная в сапог,
