принуждению.
И все же это был замечательный день.
- Приходите завтра! - говорил Ганс, провожая ребятню к дороге. -
Завтра мы с вами подумаем, боится ли доброта веселья.
- Нет, не боится! - отвечали ему.
- Правильно! В таком случае завтра мы устроим большой хоровод.
Ночью Ганс спать не ложился. Он сидел на пороге землянки и играл.
Звук был так тонок, что человеческое ухо не слышало его. Но Ганс знал, как
далеко летит его песня. Завтра он должен устроить настоящий праздник,
который запомнится надолго, врежется в память так, чтобы его не смогли
вытравить будущие годы. Песню слышали на востоке в чащах Шаумберга, она
проникала на западе в глухие заросли на горных склонах Тевтобургского
леса, поднимала зверье в ущельях, похоронивших в древние времена римских
пришельцев, дрожала над укромными убежищами, тревожила, будила...
Утром толпа ребятишек высыпала на поляну. Они были возбуждены и
настроены на необычное. Ганс рассадил их широким кругом, и оркестр
нестройно заиграл. Десятки флейт и сопелок не столько помогали, сколько
мешали Гансу, но он быстро сумел заразить весельем нетерпеливую детвору.
Оставалось лишь сломить недоверие животных, собравшихся в округе, но не
слишком полагавшихся на доброту такого количества людей.
Дудочка в пальцах Ганса твердила:
- Сюда, сюда! Опасности больше нет! Пришла весна, журавли пляшут на
болотах, вернулась радость, веселье. Идите все сюда!
Самыми храбрыми оказались зайцы. Несколько длинноухих зверьков
выскочили на поляну. Ошалев от света и шума, они принялись словно в марте,
скакать и кувыркаться через голову. За ними рыжей молнией выметнулась
лисица. Сейчас ей было не до охоты; вспомнив, как она была лисенком,
старая воровка кружилась, ловя собственный хвост. Несколько косуль вышли
из кустов и остановились. Десяток кабанов направились было к провизии,
сложенной детьми в общую кучу, но Ганс погнал их на середину, в хоровод.
Птичий гомон заглушал все, кроме дудочки Ганса. Дети побросали инструменты
и бросились в пляс.
Ганс играл.
Перед землянкой шла веселая кутерьма. Мальчишки и девчонки всех
возрастов, всех званий и сословий, нищие в серых лохмотьях или дети купцов
и богатых цеховых старейшин в добротных курточках, а иные даже в башмаках,
прыгали и орали, визжали, кувыркались и хохотали от беспричинной радости.
Сегодня им дано забыть все, что разъединяет их. Дай бог, чтобы это чувство
возвращалось к ним потом хотя бы изредка.
Среди детей бегали и кружились звери, те, кого Ганс сумел найти в
окрестностях города, и те, что спустились со склонов гор. Волки, лисы,
барсуки, косули и олени. Только сегодня и только здесь они не боялись
никого. Пусть дети думают, что это они сделали такое. В конце концов, так
оно и есть.
Пальцы Ганса летали над отверстиями флейты. Мотив, потерявшийся в
шуме, казался неслышным, но его разбирали все. Постепенно Ганс подводил
пляску к концу. Когда замолкнет дудочка, сумеют ли дети и животные не
испугаться и не испугать друг друга? Беды не случится, в этом Ганс был
уверен. Он чувствовал всех, кто был на поляне. Трое медвежат возились у
его ног, а неподалеку, укрывшись за валуном, недоверчиво и ревниво следила
за ними медведица. Матерый волк-одиночка, зимами разбойничавший на дорогах
вокруг города, пришел и схоронился в кустах. Но сегодня они никого не
тронут: ревность медведицы успокаивается, а неспособный к веселью поджарый
бандит уже собирается зевнуть протяжным скулящим звуком и уйти прочь.
Потом Ганс почувствовал, что сюда идет еще кто-то. Их много, они злы
и опасны. Что же, милости просим, дудочка встретит вас, и вы уйдете,
никого не тронув. Сегодня у хищников постный день.
- Во имя господа, прекратите! - прозвучал вопль.
На краю поляны, высоко держа черное распятие, стоял священник. Позади
с алебардами на изготовку, выстроились шестеро стражников. От этой группы
веяло такой злобой, враждебностью и страхом, что музыка оборвалась на
половине такта.
- Дьявольский шабаш! - прорычал священник, еще выше вздергивая
распятие. - Запрещаю и проклинаю!
По траве прошуршали шаги, застучали копыта - зверье кинулось
врассыпную. Ганс слышал, как вместе с ними улепетывает трусоватый
Франц-попрошайка.
- Бегите! - молча приказал Ганс остальным.
Дети с визгом помчались в разные стороны. Это был не тот
самозабвенный радостный визг, что минуту назад. Так визжат от страха,
встретив в лесу змею.
Ганс остался один.
- Изыди, сатана! - голосил святой отец, тыча в лицо Гансу крестом.
Стражники подняли алебарды.
- Не смейте! - раздался крик.
Тщедушный Питер выскочил откуда-то, встал на пути солдат, пытаясь
заслонить Ганса. Одновременно из травы возникла серая тень и встала у
ноги, словно верный пес. Волк-одиночка, людоед, ужас округи, поднял на
загривке шерсть, напружинился и зарычал. Этого зверя знали все -
вооруженные закованные в сталь люди попятились.
- Уходите, - сказал Ганс.
Нервы священника не выдержали. Он выронил крест и бросился напролом
через кусты, подвывая от ужаса. За ним, побросав алебарды, бежали
стражники.
Ганс оглядел разоренную поляну.
"Вот и все, - подумал он. - А все-таки у Питера тоже получилось, ведь
это он привел мне на помощь зверя, с которым даже мне непросто было бы
совладать."
- Мастер, - сказал Питер. - Они вернутся. Надо уходить.
- Да, конечно, - отозвался Ганс.
Он вынес из землянки котомку, сложил в нее часть еды, принесенной
детьми.
- Иди поешь, - позвал он Питера.
- Я не хочу, - ответил Питер. - Я лучше сбегаю в город, разведаю, что
там.
- Будь осторожен, - сказал Ганс.
Питер не вернулся. Ганс напрасно ждал его. Зато ближе к вечеру
прибежал старший Якоб. Ему с трудом удалось улизнуть из взбудораженного
города.
- Питера схватили! - крикнул он. - Отец Цвингер говорит, будто Питер
прямо на его глазах обернулся волком.
- Где Питер? - спросил Ганс, поднимаясь.
- В башне, - Якоб всхлипнул. - Они всех забрали, и Лизхен, и Анну, и
Фрица с Мильхен. Только их солдаты отвели в магистратуру, а Питера - в
башню.
- А как ты?
Цвингер помнит только тех, кого готовит к конфирмации, а я учусь у
патера Бэра. Может, меня еще и не тронут.
- Ладно, - сказал Ганс. - Ступай вперед, не надо, чтобы нас видели
вместе. Я пойду выручать Питера и остальных.
Город Гамельн стоит на правом берегу Везера на высоком холме. Древний
город - еще римляне знали Гамелу. Богатый город, славный среди прочих
ганзейских городов своими купцами, что сильной рукой держат торговлю со
всей Верхней Германией. Двадцать пять лет назад епископ Минденский
Видекинд пытался отнять у города привилегии, но был крепко побит при
Седемюнде. Искусный город, изобильный мастерами каменотесами, хитроумными
шамшевниками и кузнецами. Быстрый Везер крутит немало мельниц, каждый
второй горожанин зовется Мюллером. Большой город, чуть не шесть тысяч
народу живет в его стенах.
Торговая часть, зажатая между скалой и Везером, сто лет назад тоже
была обведена стеной, но все же здесь не так тесно, как в верхнем городе.
Улицы приходится делать шире, чтобы по ним прошли повозки с товаром, а
площадь между магистратурой и собором святого Бонифация никак не меньше
бременской.
Ганс прошел в город через нижние ворота. Его не остановили - это была
удача, потому что денег у Ганса не было, а с него как с бродячего
мастерового, могли потребовать за вход серебряный грош.
Город окружил Ганса со всех сторон. Каменные дома, все, как один,
двухэтажные, с нависающим вторым этажом. Сверху, из-под крыши, торчат
балки, на которые по торговым дням прилаживают блок, чтобы поднимать
наверх товары. Главная улица даже вымощена, деревянные плахи мостовой
пляшут под ногами, выбрасывая через щели фонтанчики жидкой грязи. Над
сточными канавами устроены мостики.
"А крыс здесь и в самом деле изрядно, - отметил про себя Ганс,
взглянув на изрытые ходами стены канав.
Крысы были повсюду; наглые, разжиревшие они чувствовали себя
хозяевами в городе, где не позволяли жить ни воробьям, ни гибким ласкам,
ни кошкам. Что делать, Гамельн ведет крупную хлебную торговлю. Где хлеб,
там и крысы.
Ганс прошел мимо древней с осыпавшимися бойницами башни Арминия.
Здесь войска Видекинда фон Миндена едва не вошли в город, и вот уже
двадцать лет магистрат собирается и никак не может снести развалину и
построить вместо нее настоящее укрепление. Ганс осмотрел башню,
прикидывая, куда могли посадить Питера, ничего не придумал и пошел дальше.
Магистратура стояла на площади напротив собора святого Бонифация. Звонили
к вечерне, по площади шел народ. Ганса сразу узнали - очевидно город уже
был наслышан о нем.
Через минуту из собора выбежал патер Цвингер.
- Задержите этого человека! - закричал он. - Я обвиняю его в
малефициуме [Малефициум - в средневековой юриспруденции - действие,
причиняющее вред] и совращении!
Вокруг сгрудилась недоброжелательная толпа. Ганс молча ждал.
- Святой отец, - спросил богато одетый горожанин - вероятно, член
магистрата, - вы обвиняете его сами? Ведь тогда вам придется ожидать в
тюрьме, пока обвинение не будет доказано.
- Оно будет доказано немедленно! - отрезал священник. - Шестеро
верных граждан застали этого бродягу во время мерзкого волхвования. Все
они подтвердят мои слова. Мы своими глазами видели шабаш.
Толпа зашумела. Ганса отвели в магистратуру, заперли в подвале. Через
толстую каменную стену он смутно различал шум, детские голоса и плач. Как
мог Ганс старался успокоить детей, но его голос не доходил к ним.
- ...Таким образом, следуя духу и букве буллы "Голос в Риме", должно
признать обвиняемого не только колдуном и злым малефиком, но и еретиком,
действия которого подпадают под юрисдикцию святой инквизиции и, помимо
отказа в причастии, караются смертной казнью в яме или на костре...
Ганс ничего не понимал. Когда утром он поднялся из подвала в этот
зал, то первым делом сказал, что согласен принять любое наказание и просит
лишь отпустить детей по домам. Но на его слова не обратили никакого
внимания. Судебный процесс двигался по давно установленному распорядку, и
становилось ясно, что Ганс ничего не сможет в нем изменить.
Перед зрителями на возвышении сидели судьи. Их было трое. Бургомистр
Ференц Майер, дряхлый старик, он зябнул в пышном, не по погоде теплом
кафтане и время от времени засыпал на виду у всех. По правую руку от
бургомистра возвышался тучный патер Бэр, каноник собора, а слева сидел
магистр Вольф Бюргер, тот самый горожанин, что спрашивал, кто обвиняет
Ганса. Темное лицо Бюргера словно вырезано из плотного грушевого дерева;
когда он говорил, то казалось, что губы не движутся.
Ганс стоял посреди зала лицом к судьям, а патер Цвингер - истец -
говорил, стоя за специальной кафедрой, кричал, указывал на Ганса пальцем,
обвинял во всех грехах поднебесной:
- ...Бременская ересь еще не изжита, а ныне пагубный соблазн
штедингцев проник к нам. Стараниями инквизиторов установлены неисчислимые
злодейства предавшихся дьяволу, и никакое наказание не будет слишком
жестоко для них. Если мы не хотим, чтобы завтра в Риме призвали к
крестовому походу на Гамельн, как то было недавно с Бременом, то мы
обязаны пресечь зло сегодня. Все и каждый, кто замечен на бесовском шабаше
у горы Ольденберг, должен быть отдан палачу и повинен смерти!
