значок еще уже перетягивали, чтобы кишки с легкими не перепутались; но как
Левше после представления государю, по платовскому приказанию, от казны
винная порция вволю полагалась, то он, не евши, этим одним себя поддерживал
и на всю Европу русские песни пел, только припев делал по-иностранному: "Ай
люли - се тре жули".
Курьер как привез его в Лондон, так явился к кому надо и отдал шкатулку,
а Левшу в гостинице в номер посадил, но ему тут скоро скучно стало, да и
есть захотелось. Он постучал в дверь и показал услужающему себе на рот, а
тот сейчас его и свел в пищеприемную комнату.
Сел тут Левша за стол и сидит, а как чего-нибудь по-аглицки спросить - не
умеет. Но потом догадался: опять просто по столу перстом постучит да в рот
себе покажет,- англичане догадываются и подают, только не всегда того, что
надобно, но он что ему не подходящее не принимает. Подали ему ихнего
приготовления горячий студинг в огне,- он говорит: "Это я не знаю, чтобы
такое можно есть", и вкушать не стал; они ему переменили и другого кушанья
поставили. Также и водки их пить не стал, потому что она зеленая - вроде
как будто купоросом заправлена, а выбрал, что всего натуральнее, и ждет
курьера в прохладе за баклажечкой.
А те лица, которым курьер нимфозорию сдал, сию же минуту ее рассмотрели в
самый сильный мелкоскоп и сейчас в публицейские ведомости описание, чтобы
завтра же на всеобщее известие клеветой вышел.
- А самого этого мастера,- говорят,- мы сейчас хотим видеть.
Курьер их препроводил в номер, а оттуда в пищеприемную залу, где наш
Левша порядочно уже подрумянился, и говорит:
"Вот он!"
Англичане Левшу сейчас хлоп-хлоп по плечу и как ровного себе - за руки.
"Камрад,- говорят,- камрад - хороший мастер,- разговаривать с тобой со
временем, после будем, а теперь выпьем за твое благополучие".
Спросили много вина, и Левше первую чарку, а он с вежливостью первый пить
не стал: думает,- может быть, отравить с досады хотите.
- Нет,- говорит,- это не порядок: и в Польше нет хозяина больше,- сами
вперед кушайте.
Англичане всех вин перед ним опробовали и тогда ему стали наливать. Он
встал, левой рукой перекрестился и за всех их здоровье выпил.
Они заметили, что он левой рукою крестится, и спрашивают у курьера:
- Что он - лютеранец или протестантист?
Курьер отвечает:
- Нет, он не лютеранец и не протестантист, а русской веры.
- А зачем же он левой рукой крестится?
Курьер сказал:
- Он - Левша и все левой рукой делает.
Англичане еще больше стали удивляться и начали накачивать вином и Левшу и
курьера, и так целые три дня обходилися, а потом говорят: "Теперь
довольно". По симфону воды с ерфиксом приняли и, совсем освежевши, начали
расспрашивать Левшу: где он и чему учился и до каких пор арифметику знает?
Левша отвечает:
- Наша наука простая: по Псалтирю* да по Полусоннику* а арифметики мы
нимало не знаем.
Англичане переглянулись и говорят:
- Это удивительно.
А Левша им отвечает:
- У нас это так повсеместно.
- А что же это,- спрашивают,- за книга в России "Полусонник"?
- Это,- говорит,- книга, к тому относящая, что если в Псалтире что-нибудь
насчет гаданья царь Давид неясно открыл, то в Полусоннике угадывают
дополнение.
Они говорят:
- Это жалко, лучше бы, если б вы из арифметики по крайности хоть четыре
правила сложения знали, то бы вам было гораздо пользительнее, чем весь
Полусонник. Тогда бы вы могли сообразить, что в каждой машине расчет силы
есть, а то вот хоша вы очень в руках искусны, а не сообразили, что такая
малая машинка, как в нимфозории, на самую аккуратную точность рассчитана и
ее подковок несть не может. Через это теперь нимфозория и не прыгает и
дансе не танцует.
Левша согласился.
- Об этом,- говорит,- спору нет, что мы в науках не зашлись, но только
своему отечеству верно преданные.
А англичане сказывают ему:
- Оставайтесь у нас, мы вам большую образованность передадим, и из вас
удивительный мастер выйдет.
Но на это Левша не согласился.
- У меня,- говорит,- дома родители есть.
Англичане назвались, чтобы его родителям деньги посылать, но Левша не
взял.
- Мы,- говорит,- к своей родине привержены, и тятенька мой уже старичок,
а родительница - старушка и привыкши в свой приход в церковь ходить, да и
мне тут в одиночестве очень скучно будет, потому что я еще в холостом
звании.
- Вы,- говорят,- обвыкнете, наш закон примете, и мы вас женим.
- Этого,- ответил Левша,* никогда быть не может.
- Почему так?
- Потому,- отвечает,- что наша русская вера самая правильная, и как
верили наши правотцы, так же точно должны верить и потомцы.
- Вы,- говорят англичане,- нашей веры не знаете: мы того же закона
христианского и то же самое Евангелие содержим.
- Евангелие,- отвечает Левша,- действительно у всех одно, а только наши
книги ваших толще, и вера у нас полнее.
- Почему вы так это можете судить?
- У нас тому,- отвечает,- есть все очевидные доказательства.
- Какие?
- А такие,- говорит,- что у нас есть и боготворные иконы, и гроботочивые
главы и мощи, а у вас ничего, и даже, кроме одного воскресенья, никаких
экстренных праздников нет, а по второй причине - мне с англичанкою, хоть и
повенчавшись в законе, жить конфузно будет.
- Отчего же так? - спрашивают. - Вы не пренебрегайте: наши тоже очень
чисто одеваются и хозяйственные.
А Левша говорит:
- Я их не знаю.
Англичане отвечают:
- Это не важно суть - узнать можете: мы вам грандеву* сделаем.
Левша застыдился.
- Зачем,- говорит,- напрасно девушек морочить. - И отнекался. -
Грандеву,- говорит,- это дело господское, а нам нейдет, и если об этом
дома, в Туле, узнают, надо мною большую насмешку сделают.
Англичане полюбопытствовали:
- А если,- говорят,- без грандеву, то как же у вас в таких случаях
поступают, чтобы приятный выбор сделать?
Левша им объяснил наше положение.
- У нас,- говорит,- когда человек хочет насчет девушки обстоятельное
намерение обнаружить, посылает разговорную женщину, и как она предлог
сделает, тогда вместе в дом идут вежливо и девушку смотрят не таясь, а при
всей родственности.
Они поняли, но отвечали, что у них разговорных женщин нет и такого
обыкновения не водится, а Левша говорит:
- Это тем и приятнее, потому что таким делом если заняться, то надо с
обстоятельным намерением, а как я сего к чужой нации не чувствую, то зачем
девушек морочить?
Он англичанам и в этих своих суждениях понравился, так что они его опять
пошли по плечам и по коленям с приятством ладошками охлопывать, а сами
спрашивают:
- Мы бы,- говорят,- только через одно любопытство знать желали: какие вы
порочные приметы в наших девицах приметили и за что их обегаете?
Тут Левша им уже откровенно ответил:
- Я их не порочу, а только мне то не нравится, что одежда на них как-то
машется, и не разобрать, что такое надето и для какой надобности; тут одно
что-нибудь, а ниже еще другое пришпилено, а на руках какие-то ногавочки*.
Совсем точно обезьяна-сапажу - плисовая тальма*.
Англичане засмеялись и говорят:
- Какое же вам в этом препятствие?
- Препятствия,- отвечает Левша,- нет, а только опасаюсь, что стыдно будет
смотреть и дожидаться, как она изо всего из этого разбираться станет.
- Неужели же,- говорят,- ваш фасон лучше?
- Наш фасон,- отвечает,- в Туле простой: всякая в своих кружевцах, и наши
кружева даже и большие дамы носят.
Они его тоже и своим дамам казали, и там ему чай наливали и спрашивали:
- Для чего вы морщитесь?
Он отвечал, что мы, говорит, очень сладко не приучены. Тогда ему
по-русски вприкуску подали.
Им показывается, что этак будто хуже, а он говорит:
- На наш вкус этак вкуснее.
Ничем его англичане не могли сбить, чтобы он на их жизнь прельстился, а
только уговорили его на короткое время погостить, и они его в это время по
разным заводам водить будут и всё свое искусство покажут.
- А потом,- говорят, - мы его на своем корабле привезем и живого в
Петербург доставим.
На это он согласился.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Взяли англичане Левшу на свои руки, а русского курьера назад в Россию
отправили. Курьер хотя и чин имел и на разные языки был учен, но они им не
интересовались, а Левшою интересовались,- и пошли они Левшу водить и всё
ему показывать. Он смотрел все их производство; и металлические фабрики, и
мыльнопильные заводы, и все хозяйственные порядки их ему очень нравились,
особенно насчет рабочего содержания. Всякий работник у них постоянно в
сытости, одет не в обрывках, а на каждом способный тужурный жилет, обут в
толстые щиглеты с железными набалдашниками, чтобы нигде ноги ни на что не
напороть; работает не с бойлом, а с обучением и имеет себе понятия.
Перед каждым на виду висит долбица умножения, а под рукою стирабельная
дощечка: все, что который мастер делает,- на долбицу смотрит и с понятием
сверяет, а потом на дощечке одно пишет, другое стирает и в аккурат сводит.
А придет праздник, соберутся по парочке, возьмут в руки по палочке и идут
гулять чинно-благородно, как следует.
Левша на все их житье и на все их работы насмотрелся, но больше всего
внимание обращал на такой предмет, что англичане очень удивлялись. Не столь
его занимало, как новые ружья делают, сколь то, как старые в каком виде
состоят. Все обойдет, и хвалит, и говорит:
- Это и мы так можем.
А как до старого ружья дойдет,- засунет палец в дуло, поводит по стенкам
и вздохнет:
- Это,- говорит,- против нашего не в пример превосходнейше.
Англичане никак не могли отгадать, что такое Левша замечает, а он
спрашивает:
- Не могу ли,- говорит,- я знать, что, наши генералы это когда-нибудь
глядели или нет?
Ему говорят:
- Которые тут были, те, должно быть, глядели.
- А как,- говорит,- они были: в перчатке или без перчатки?
- Ваши генералы,- говорят,- парадные, они всегда в перчатках ходят;
значит, и здесь так были.
Левша ничего не сказал. Но вдруг начал беспокойно скучать. Затосковал и
затосковал, и говорит англичанам:
- Покорно благодарствуйте на всем угощении, и я всем у вас очень доволен,
и все, что мне нужно было видеть, уже увидел, а теперь я скорее домой хочу.
Никак его более удержать не могли. По суше его пустить нельзя, потому что
он на все языки не умел, а по воде плыть нехорошо было, потому что время
было осеннее, бурное, но он пристал: отпустите.
- Мы на буреметр,- говорят,- смотрели: буря будет, потонуть можешь; это
ведь не то, что у вас Финский залив, а тут настоящее Твердиземное море.
- Это все равно,- отвечает,- где умереть,- все единственно, воля божия, а
я желаю скорее в родное место, потому что иначе я могу род помешательства
достать.
Его силом не удерживали: напитали, деньгами наградили, подарили ему на
память золотые часы с трепетиром, а для морской прохлады на поздний осенний
путь дали байковое пальто с ветряной нахлобучкой на голову. Очень тепло
одели и отвезли Левшу на корабль, который в Россию шел. Тут поместили Левшу
в лучшем виде, как настоящего барина, но он с другими господами в закрытии
сидеть не любил и совестился, а уйдет на палубу, под презент сядет и
спросит: "Где наша Россия?"
Англичанин, которого он спрашивает, рукою ему в ту сторону покажет или
головою махнет, а он туда лицом оборотится и нетерпеливо в родную сторону
смотрит.
Как вышли из буфты в Твердиземное море, так стремление его к России такое
сделалось, что никак его нельзя было успокоить. Водопление стало ужасное, а
Левша все вниз в каюты нейдет - под презентом сидит, нахлобучку надвинул и
к отечеству смотрит.
Много раз англичане приходили его в теплое место вниз звать, но он, чтобы
ему не докучали, даже отлыгаться начал.
- Нет,- отвечает,- мне тут наружи лучше; а то со мною под крышей от
колтыхания морская свинка сделается.
Так все время и не сходил до особого случая и через это очень понравился
одному полшкиперу*, который, на горе нашего Левши, умел по-русски говорить.
