Николай Семенович Лесков
ЛЕВША
Сказ о тульском косом левше и о стальной блохе
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Когда император Александр Пaвлoвич* окончил Венский совет*, то он захотел
по Европе проездиться и в разных государствах чудес посмотреть. Объездил он
все страны и везде через свою ласковость всегда имел самые междоусобные
разговоры со всякими людьми, и все его чем-нибудь удивляли и на свою
сторону преклонять хотели, но при нем был донской казак Платов* который
этого склонения не любил и, скучая по своему хозяйству, все государя домой
манил. И чуть если Платов заметит, что государь чем-нибудь иностранным
очень интересуется, то все провожатые молчат, а Платов сейчас скажет: так и
так, и у нас дома свое не хуже есть,- и чем-нибудь отведет.
Англичане это знали и к приезду государеву выдумали разные хитрости,
чтобы его чужестранностью пленить и от русских отвлечь, и во многих случаях
они этого достигали, особенно в больших собраниях, где Платов не мог
по-французски вполне говорить; но он этим мало и интересовался, потому что
был человек женатый и все французские разговоры считал за пустяки, которые
не стоят воображения. А когда англичане стали звать государя во всякие свои
цейгаузы", оружейные и мыльнопильные заводы, чтобы показать свое над нами
во всех вещах преимущество и тем славиться,- Платов сказал себе:
- Ну уж тут шабаш. До этих пор еще я терпел, а дальше нельзя. Сумею я или
не сумею говорить, а своих людей не выдам.
И только он сказал себе такое слово, как государь ему говорит:
- Так и так, завтра мы с тобою едем их оружейную кунсткамеру смотреть.
Там,- говорит,- такие природы совершенства, что как посмотришь, то уже
больше не будешь спорить, что мы, русские, со своим значением никуда не
годимся.
Платов ничего государю не ответил, только свой грабоватый нос в лохматую
бурку спустил, а пришел в свою квартиру, велел денщику подать из погребца
фляжку кавказской водки-кислярки', дерябнул хороший стакан, на дорожний
складень богу помолился, буркой укрылся и захрапел так, что во всем доме
англичанам никому спать нельзя было.
Думал: утро ночи мудренее.
ГЛАВА ВТОРАЯ
На другой день поехал государь с Платовым в кунсткамеры.
Больше государь никого из русских с собою не взял, потому что карету им
подали двухсестную.
Приезжают в пребольшое здание - подъезд неописанный, коридоры до
бесконечности, а комнаты одна в одну, и, наконец, в самом главном зале
разные огромадные бюстры, и посредине под валдахином стоит Аболон
полведерский.
Государь оглядывается на Платова: очень ли он удивлен и на что смотрит; а
тот идет глаза опустивши, как будто ничего не видит,- только из усов кольца
вьет.
Англичане сразу стали показывать разные удивления и пояснять, что к чему
у них приноровлено для военных обстоятельств: буреметры морские, мерблюзьи
мантоны пеших полков, а для конницы смолевые непромокабли. Государь на все
это радуется, все кажется ему очень хорошо, а Платов держит свою ажидацию,
что для него все ничего не значит.
Государь говорит:
- Как это возможно - отчего в тебе такое бесчувствие? Неужто тебе здесь
ничто не удивительно?
А Платов отвечает:
- Мне здесь то одно удивительно, что мои донцы-молодцы без всего этого
воевали и дванадесять язык прогнали.
Государь говорит:
- Это безрассудок.
Платов *отвечает:
- Не знаю, к чему отнести, но спорить не смею и должен молчать.
А англичане, видя между государя такую перемолвку, сейчас подвели его к
самому Аболону полведерскому и берут у того из одной руки Мортимерово
ружье, а из другой пистолю.
- Вот,- говорят,- какая у нас производительность,- и подают ружье.
Государь на Мортимерово ружье посмотрел спокойно, потому что у него такие
в Царском Селе есть, а они потом дают ему пистолю и говорят:
- Это пистоля неизвестного, неподражаемого мастерства - ее наш адмирал у
разбойничьего атамана в Канделабрии из-за пояса выдернул.
Государь взглянул на пистолю и наглядеться не может.
Взахался ужасно.
- Ах, ах, ах,- говорит,- как это так... как это даже можно так тонко
сделать! - И к Платову по-русски оборачивается и говорит: - Вот если бы у
меня был хотя один такой мастер в России, так я бы этим весьма счастливый
был и гордился, а того мастера сейчас же благородным бы сделал.
А Платов на эти слова в ту же минуту опустил правую руку в свои большие
шаровары и тащит оттуда ружейную отвертку.
Англичане говорят: "Это не отворяется", а он, внимания не обращая, ну
замок ковырять. Повернул раз, повернул два - замок и вынулся. Платов
показывает государю собачку, а там на самом сугибе сделана русская надпись:
"Иван Москвин во граде Туле".
Англичане удивляются и друг дружку поталкивают:
- Ох-де, мы маху дали!
А государь Платову грустно говорит:
- Зачем ты их очень сконфузил, мне их теперь очень жалко. Поедем.
Сели опять в ту же двухсестную карету и поехали, и государь в этот день
на бале был, а Платов еще больший стакан кислярки выдушил и спал крепким
казачьим сном.
Было ему и радостно, что он англичан оконфузил, а тульского мастера на
точку вида поставил, но было и досадно: зачем государь под такой случай
англичан сожалел!
"Через что это государь огорчился? - думал Платов,- совсем того не
понимаю",- и в таком рассуждении он два раза вставал, крестился и водку
пил, пока насильно на себя крепкий сон навел.
А англичане же в это самое время тоже не спали, потому что и им
завертело. Пока государь на бале веселился, они ему такое новое удивление
подстроили, что у Платова всю фантазию отняли.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
На другой день, как Платов к государю с добрым утром явился, тот ему и
говорит:
- Пусть сейчас заложат двухсестную карету, и поедем в новые кунсткамеры
смотреть.
Платов даже осмелился доложить, что не довольно ли, мол, чужеземные
продукты смотреть и не лучше ли к себе в Россию собираться, но государь
говорит:
- Нет, я еще желаю другие новости видеть: мне хвалили, как у них первый
сорт сахар делают.
Поехали.
Англичане всё государю показывают: какие у них разные первые сорта, а
Платов смотрел, смотрел да вдруг говорит:
- А покажите-ка нам ваших заводов сахар молво.
А англичане и не знают, что это такое - молво. Перешептываются,
перемигиваются, твердят друг дружке: "Молво, молво", а понять не могут, что
это у нас такой сахар делается, и должны сознаться, что у них все сахара
есть, а "молва" нет.
Платов говорит:
- Ну, так и нечем хвастаться. Приезжайте к нам, мы вас напоим чаем с
настоящим молво Бобринского завода.
А государь его за рукав дернул и тихо сказал:
- Пожалуйста, не порть мне политики.
Тогда англичане позвали государя в самую последнюю кунсткамеру, где у них
со всего света собраны минеральные камни и нимфозории, начиная с самой
огромнейшей египетской керамиды до закожной блохи, которую глазам видеть
невозможно, а угрызение ее между кожей и телом.
Государь поехал.
Осмотрели керамиды и всякие чучелы и выходят вон, а Платов думает себе:
"Вот, слава богу, все благополучно: государь ничему не удивляется".
Но только пришли в самую последнюю комнату, а тут стоят их рабочие в
тужурных жилетках и в фартуках и держат поднос, на котором ничего нет.
Государь вдруг и удивился, что ему подают пустой поднос.
- Что это такое значит? - спрашивает; а аглицкие мастера отвечают:
- Это вашему величеству наше покорное поднесение.
- Что же это?
- А вот,- говорят,- изволите видеть сориночку?
Государь посмотрел и видит: точно, лежит на серебряном подносе самая
крошечная соринка.
Работники говорят:
- Извольте пальчик послюнить и ее на ладошку взять.
- На что же мне эта соринка?
- Это,- отвечают,- не соринка, а нимфозория.
- Живая она?
- Никак нет,- отвечают,- не живая, а из чистой из аглицкой стали в
изображении блохи нами выкована, и в середине в ней завод и пружина.
Извольте ключиком повернуть: она сейчас начнет дансе танцевать.
Государь залюбопытствовал и спрашивает:
- А где же ключик?
А англичане говорят:
- Здесь и ключ перед вашими очами.
- Отчего же,- государь говорит,- я его не вижу?
- Потому,- отвечают,- что это надо в мелкоскоп.
Подали мелкоскоп, и государь увидел, что возле блохи действительно на
подносе ключик лежит.
- Извольте,- говорят,- взять ее на ладошечку - у нее в пузичке заводная
дырка, а ключ семь поворотов имеет, и тогда она пойдет дансе...
Насилу государь этот ключик ухватил и насилу его в щепотке мог удержать,
а в другую щепотку блошку взял и только ключик вставил, как почувствовал,
что она начинает усиками водить, потом ножками стала перебирать, а наконец
вдруг прыгнула и на одном лету прямое дансе и две верояции в сторону, потом
в другую, и так в три верояции всю кадриль станцевала.
Государь сразу же велел англичанам миллион дать, какими сами захотят
деньгами,- хотят серебряными пятачками, хотят мелкими ассигнациями.
Англичане попросили, чтобы им серебром отпустили, потому что в бумажках
они толку не знают; а потом сейчас и другую свою хитрость показали: блоху в
дар подали, а футляра на нее не принесли; без футляра же ни ее, ни ключика
держать нельзя, потому что затеряются и в сору их так и выбросят. А футляр
на нее у них сделан из цельного бриллиантового ореха - и ей местечко в
середине выдавлено. Этого они не подали, потому что футляр, говорят, будто
казенный, а у них насчет казенного строго, хоть и для государя - нельзя
жертвовать.
Платов было очень рассердился, потому что, говорит:
- Для чего такое мошенничество! Дар сделали и миллион за то получили, и
все еще недостаточно! Футляр,- говорит,- всегда при всякой вещи
принадлежит.
Но государь говорит:
- Оставь, пожалуйста, это не твое дело - не порть мне политики. У них
свой обычай. - И спрашивает: - Сколько тот орех стоит, в котором блоха
местится?
Англичане положили за это еще пять тысяч.
Государь Александр Павлович сказал: "Выплатить", а сам спустил блошку в
этот орешек, а с нею вместе и ключик, а чтобы не потерять самый орех,
опустил его в свою золотую табакерку, а табакерку велел положить в свою
дорожную шкатулку, которая вся выстлана перламутром и рыбьей костью.
Аглицких же мастеров государь с честью отпустил и сказал им: "Вы есть
первые мастера на всем свете, и мои люди супротив вас сделать ничего не
могут".
Те остались этим очень довольны, а Платов ничего против слов государя
произнести не мог. Только взял мелкоскоп да, ничего не говоря, себе в
карман спустил, потому что "он сюда же,- говорит,- принадлежит, а денег вы
и без того у нас много взяли".
Государь этого не знал до самого приезда в Россию, а уехали они скоро,
потому что у царя от военных дел сделалась меланхолия и он захотел духовную
исповедь иметь в Таганроге у попа Федота*. Дорогой у них с Платовым очень
мало приятного разговора было, потому они совсем разных мыслей сделались:
государь так соображал, что англичанам нет равных в искусстве, а Платов
доводил, что и наши на что взглянут - все могут сделать, но только им
полезного ученья нет. И представлял государю, что у аглицких мастеров
совсем на всё другие правила жизни, науки и продовольствия, и каждый
человек у них себе все абсолютные обстоятельства перед собою имеет, и через
то в нем совсем другой смысл.
Государь этого не хотел долго слушать, а Платов, видя это, не стал
усиливаться. Так они и ехали молча, только Платов на каждой станции выйдет
и с досады квасной стакан водки выпьет, соленым бараночком закусит, закурит
свою корешковую трубку, в которую сразу целый фунт Жукова табаку входило, а
потом сядет и сидит рядом с царем в карете молча. Государь в одну сторону
глядит, а Платов в другое окно чубук высунет и дымит на ветер. Так они и
доехали до Петербурга, а к попу Федоту государь Платова уже совсем не взял.
- Ты,- говорит,- к духовной беседе невоздержен и так очень много куришь,