Главная · Поиск книг · Поступления книг · Top 40 · Форумы · Ссылки · Читатели

Настройка текста
Перенос строк


    Прохождения игр    
Roman legionnaire vs Knight Artorias
Ghost-Skeleton in DSR
Expedition SCP-432-4
Expedition SCP-432-3 DATA EXPUNGED

Другие игры...


liveinternet.ru: показано число просмотров за 24 часа, посетителей за 24 часа и за сегодня
Rambler's Top100
Классика - Николай Лесков

Левша

Николай Семенович Лесков

  
                                   ЛЕВША
              Сказ о тульском косом левше и о стальной блохе

                               ГЛАВА ПЕРВАЯ

  Когда император Александр Пaвлoвич* окончил Венский совет*, то он захотел
по Европе проездиться и в разных государствах чудес посмотреть. Объездил он
все страны и везде через свою ласковость всегда имел самые междоусобные
разговоры со всякими людьми, и все его чем-нибудь удивляли и на свою
сторону преклонять хотели, но при нем был донской казак Платов* который
этого склонения не любил и, скучая по своему хозяйству, все государя домой
манил. И чуть если Платов заметит, что государь чем-нибудь иностранным
очень интересуется, то все провожатые молчат, а Платов сейчас скажет: так и
так, и у нас дома свое не хуже есть,- и чем-нибудь отведет.
  Англичане это знали и к приезду государеву выдумали разные хитрости,
чтобы его чужестранностью пленить и от русских отвлечь, и во многих случаях
они этого достигали, особенно в больших собраниях, где Платов не мог
по-французски вполне говорить; но он этим мало и интересовался, потому что
был человек женатый и все французские разговоры считал за пустяки, которые
не стоят воображения. А когда англичане стали звать государя во всякие свои
цейгаузы", оружейные и мыльнопильные заводы, чтобы показать свое над нами
во всех вещах преимущество и тем славиться,- Платов сказал себе:
  - Ну уж тут шабаш. До этих пор еще я терпел, а дальше нельзя. Сумею я или
не сумею говорить, а своих людей не выдам.
  И только он сказал себе такое слово, как государь ему говорит:
  - Так и так, завтра мы с тобою едем их оружейную кунсткамеру смотреть.
Там,- говорит,- такие природы совершенства, что как посмотришь, то уже
больше не будешь спорить, что мы, русские, со своим значением никуда не
годимся.
  Платов ничего государю не ответил, только свой грабоватый нос в лохматую
бурку спустил, а пришел в свою квартиру, велел денщику подать из погребца
фляжку кавказской водки-кислярки', дерябнул хороший стакан, на дорожний
складень богу помолился, буркой укрылся и захрапел так, что во всем доме
англичанам никому спать нельзя было.
  Думал: утро ночи мудренее.


                               ГЛАВА ВТОРАЯ

  На другой день поехал государь с Платовым в кунсткамеры.
  Больше государь никого из русских с собою не взял, потому что карету им
подали двухсестную.
  Приезжают в пребольшое здание - подъезд неописанный, коридоры до
бесконечности, а комнаты одна в одну, и, наконец, в самом главном зале
разные огромадные бюстры, и посредине под валдахином стоит Аболон
полведерский.
  Государь оглядывается на Платова: очень ли он удивлен и на что смотрит; а
тот идет глаза опустивши, как будто ничего не видит,- только из усов кольца
вьет.
  Англичане сразу стали показывать разные удивления и пояснять, что к чему
у них приноровлено для военных обстоятельств: буреметры морские, мерблюзьи
мантоны пеших полков, а для конницы смолевые непромокабли. Государь на все
это радуется, все кажется ему очень хорошо, а Платов держит свою ажидацию,
что для него все ничего не значит.
  Государь говорит:
  - Как это возможно - отчего в тебе такое бесчувствие? Неужто тебе здесь
ничто не удивительно?
  А Платов отвечает:
  - Мне здесь то одно удивительно, что мои донцы-молодцы без всего этого
воевали и дванадесять язык прогнали.
  Государь говорит:
  - Это безрассудок.
  Платов *отвечает:
  - Не знаю, к чему отнести, но спорить не смею и должен молчать.
  А англичане, видя между государя такую перемолвку, сейчас подвели его к
самому Аболону полведерскому и берут у того из одной руки Мортимерово
ружье, а из другой пистолю.
  - Вот,- говорят,- какая у нас производительность,- и подают ружье.
  Государь на Мортимерово ружье посмотрел спокойно, потому что у него такие
в Царском Селе есть, а они потом дают ему пистолю и говорят:
  - Это пистоля неизвестного, неподражаемого мастерства - ее наш адмирал у
разбойничьего атамана в Канделабрии из-за пояса выдернул.
  Государь взглянул на пистолю и наглядеться не может.
  Взахался ужасно.
  - Ах, ах, ах,- говорит,- как это так... как это даже можно так тонко
сделать! - И к Платову по-русски оборачивается и говорит: - Вот если бы у
меня был хотя один такой мастер в России, так я бы этим весьма счастливый
был и гордился, а того мастера сейчас же благородным бы сделал.
  А Платов на эти слова в ту же минуту опустил правую руку в свои большие
шаровары и тащит оттуда ружейную отвертку.
  Англичане говорят: "Это не отворяется", а он, внимания не обращая, ну
замок ковырять. Повернул раз, повернул два - замок и вынулся. Платов
показывает государю собачку, а там на самом сугибе сделана русская надпись:
"Иван Москвин во граде Туле".
  Англичане удивляются и друг дружку поталкивают:
  - Ох-де, мы маху дали!
  А государь Платову грустно говорит:
  - Зачем ты их очень сконфузил, мне их теперь очень жалко. Поедем.
  Сели опять в ту же двухсестную карету и поехали, и государь в этот день
на бале был, а Платов еще больший стакан кислярки выдушил и спал крепким
казачьим сном.
  Было ему и радостно, что он англичан оконфузил, а тульского мастера на
точку вида поставил, но было и досадно: зачем государь под такой случай
англичан сожалел!
  "Через что это государь огорчился? - думал Платов,- совсем того не
понимаю",- и в таком рассуждении он два раза вставал, крестился и водку
пил, пока насильно на себя крепкий сон навел.
  А англичане же в это самое время тоже не спали, потому что и им
завертело. Пока государь на бале веселился, они ему такое новое удивление
подстроили, что у Платова всю фантазию отняли.


                               ГЛАВА ТРЕТЬЯ

  На другой день, как Платов к государю с добрым утром явился, тот ему и
говорит:
  - Пусть сейчас заложат двухсестную карету, и поедем в новые кунсткамеры
смотреть.
  Платов даже осмелился доложить, что не довольно ли, мол, чужеземные
продукты смотреть и не лучше ли к себе в Россию собираться, но государь
говорит:
  - Нет, я еще желаю другие новости видеть: мне хвалили, как у них первый
сорт сахар делают.
  Поехали.
  Англичане всё государю показывают: какие у них разные первые сорта, а
Платов смотрел, смотрел да вдруг говорит:
  - А покажите-ка нам ваших заводов сахар молво.
  А англичане и не знают, что это такое - молво. Перешептываются,
перемигиваются, твердят друг дружке: "Молво, молво", а понять не могут, что
это у нас такой сахар делается, и должны сознаться, что у них все сахара
есть, а "молва" нет.
  Платов говорит:
  - Ну, так и нечем хвастаться. Приезжайте к нам, мы вас напоим чаем с
настоящим молво Бобринского завода.
  А государь его за рукав дернул и тихо сказал:
  - Пожалуйста, не порть мне политики.
  Тогда англичане позвали государя в самую последнюю кунсткамеру, где у них
со всего света собраны минеральные камни и нимфозории, начиная с самой
огромнейшей египетской керамиды до закожной блохи, которую глазам видеть
невозможно, а угрызение ее между кожей и телом.
  Государь поехал.
  Осмотрели керамиды и всякие чучелы и выходят вон, а Платов думает себе:
"Вот, слава богу, все благополучно: государь ничему не удивляется".
  Но только пришли в самую последнюю комнату, а тут стоят их рабочие в
тужурных жилетках и в фартуках и держат поднос, на котором ничего нет.
  Государь вдруг и удивился, что ему подают пустой поднос.
  - Что это такое значит? - спрашивает; а аглицкие мастера отвечают:
  - Это вашему величеству наше покорное поднесение.
  - Что же это?
  - А вот,- говорят,- изволите видеть сориночку?
  Государь посмотрел и видит: точно, лежит на серебряном подносе самая
крошечная соринка.
  Работники говорят:
  - Извольте пальчик послюнить и ее на ладошку взять.
  - На что же мне эта соринка?
  - Это,- отвечают,- не соринка, а нимфозория.
  - Живая она?
  - Никак нет,- отвечают,- не живая, а из чистой из аглицкой стали в
изображении блохи нами выкована, и в середине в ней завод и пружина.
Извольте ключиком повернуть: она сейчас начнет дансе танцевать.
  Государь залюбопытствовал и спрашивает:
  - А где же ключик?
  А англичане говорят:
  - Здесь и ключ перед вашими очами.
  - Отчего же,- государь говорит,- я его не вижу?
  - Потому,- отвечают,- что это надо в мелкоскоп.
  Подали мелкоскоп, и государь увидел, что возле блохи действительно на
подносе ключик лежит.
  - Извольте,- говорят,- взять ее на ладошечку - у нее в пузичке заводная
дырка, а ключ семь поворотов имеет, и тогда она пойдет дансе...
  Насилу государь этот ключик ухватил и насилу его в щепотке мог удержать,
а в другую щепотку блошку взял и только ключик вставил, как почувствовал,
что она начинает усиками водить, потом ножками стала перебирать, а наконец
вдруг прыгнула и на одном лету прямое дансе и две верояции в сторону, потом
в другую, и так в три верояции всю кадриль станцевала.
  Государь сразу же велел англичанам миллион дать, какими сами захотят
деньгами,- хотят серебряными пятачками, хотят мелкими ассигнациями.
  Англичане попросили, чтобы им серебром отпустили, потому что в бумажках
они толку не знают; а потом сейчас и другую свою хитрость показали: блоху в
дар подали, а футляра на нее не принесли; без футляра же ни ее, ни ключика
держать нельзя, потому что затеряются и в сору их так и выбросят. А футляр
на нее у них сделан из цельного бриллиантового ореха - и ей местечко в
середине выдавлено. Этого они не подали, потому что футляр, говорят, будто
казенный, а у них насчет казенного строго, хоть и для государя - нельзя
жертвовать.
  Платов было очень рассердился, потому что, говорит:
  - Для чего такое мошенничество! Дар сделали и миллион за то получили, и
все еще недостаточно! Футляр,- говорит,- всегда при всякой вещи
принадлежит.
  Но государь говорит:
  - Оставь, пожалуйста, это не твое дело - не порть мне политики. У них
свой обычай. - И спрашивает: - Сколько тот орех стоит, в котором блоха
местится?
  Англичане положили за это еще пять тысяч.
  Государь Александр Павлович сказал: "Выплатить", а сам спустил блошку в
этот орешек, а с нею вместе и ключик, а чтобы не потерять самый орех,
опустил его в свою золотую табакерку, а табакерку велел положить в свою
дорожную шкатулку, которая вся выстлана перламутром и рыбьей костью.
Аглицких же мастеров государь с честью отпустил и сказал им: "Вы есть
первые мастера на всем свете, и мои люди супротив вас сделать ничего не
могут".
  Те остались этим очень довольны, а Платов ничего против слов государя
произнести не мог. Только взял мелкоскоп да, ничего не говоря, себе в
карман спустил, потому что "он сюда же,- говорит,- принадлежит, а денег вы
и без того у нас много взяли".
  Государь этого не знал до самого приезда в Россию, а уехали они скоро,
потому что у царя от военных дел сделалась меланхолия и он захотел духовную
исповедь иметь в Таганроге у попа Федота*. Дорогой у них с Платовым очень
мало приятного разговора было, потому они совсем разных мыслей сделались:
государь так соображал, что англичанам нет равных в искусстве, а Платов
доводил, что и наши на что взглянут - все могут сделать, но только им
полезного ученья нет. И представлял государю, что у аглицких мастеров
совсем на всё другие правила жизни, науки и продовольствия, и каждый
человек у них себе все абсолютные обстоятельства перед собою имеет, и через
то в нем совсем другой смысл.
  Государь этого не хотел долго слушать, а Платов, видя это, не стал
усиливаться. Так они и ехали молча, только Платов на каждой станции выйдет
и с досады квасной стакан водки выпьет, соленым бараночком закусит, закурит
свою корешковую трубку, в которую сразу целый фунт Жукова табаку входило, а
потом сядет и сидит рядом с царем в карете молча. Государь в одну сторону
глядит, а Платов в другое окно чубук высунет и дымит на ветер. Так они и
доехали до Петербурга, а к попу Федоту государь Платова уже совсем не взял.
  - Ты,- говорит,- к духовной беседе невоздержен и так очень много куришь,
что у меня от твоего дыму в голове копоть стоит.
  Платов остался с обидою и лег дома на досадную укушетку, да так все и
лежал да покуривал Жуков табак без перестачи.


                              ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

  Удивительная блоха из аглицкой воронёной стали оставалась у Александра
Павловича в шкатулке под рыбьей костью, пока он скончался в Таганроге,
отдав ее попу Федоту, чтобы сдал после государыне, когда она успокоится.
Императрица Елисавета Алексеевна посмотрела блохины верояции и усмехнулась,
но заниматься ею не стала.
  - Мое,- говорит,- теперь дело вдовье, и мне никакие забавы не
обольстительны,- а вернувшись в Петербург, передала эту диковину со всеми
иными драгоценностями в наследство новому государю.
  Император Николай Павлович* поначалу тоже никакого внимания на блоху не
обратил, потому что при восходе его было смятение*, но потом один раз стал
пересматривать доставшуюся ему от брата шкатулку и достал из нее табакерку,
а из табакерки бриллиантовый орех, и в нем нашел стальную блоху, которая
уже давно* не была заведена и потому не действовала, а лежала смирно, как
коченелая.
  Государь посмотрел и удивился.
  - Что это еще за пустяковина и к чему она тут у моего брата в таком
сохранении!
  Придворные хотели выбросить, но государь говорит:
  - Нет, это что-нибудь значит.
  Позвали от Аничкина моста из противной аптеки химика, который на самых
мелких весах яды взвешивал, и ему показали, а тот сейчас взял блоху,
положил на язык и говорит: "Чувствую хлад, как от крепкого металла". А
потом зубом ее слегка помял и объявил:
  - Как вам угодно, а это не настоящая блоха, а нимфозория, и она сотворена
из металла, и работа эта не наша, не русская.
  Государь велел сейчас разузнать: откуда это и что такое означает?
  Бросились смотреть в дела и в списки,- но в делах ничего не записано.
Стали того, другого спрашивать,- никто ничего не знает. Но, по счастью,
донской казак Платов был еще жив и даже все еще на своей досадной укушетке
лежал и трубку курил. Он как услыхал, что во дворце такое беспокойство,
сейчас с укушетки поднялся, трубку бросил и явился к государю во всех
орденах. Государь говорит:
  - Что тебе, мужественный старик, от меня надобно?
  А Платов отвечает:
  - Мне, ваше величество, ничего для себя не надо, так как я пью-ем что
хочу и всем доволен, а я,- говорит,- пришел доложить насчет этой
нимфозории, которую отыскали: это,- говорит,- так и так было, и вот как
происходило при моих глазах в Англии,- и тут при ней есть ключик, а у меня
есть их же мелкоскоп, в который можно его видеть, и сим ключом через
пузичко эту нимфозорию можно завести, и она будет скакать в каком угодно
пространстве и в стороны верояции делать.
  Завели, она и пошла прыгать, а Платов говорит:
  - Это,- говорит,- ваше величество, точно, что работа очень тонкая и
интересная, но только нам этому удивляться с одним восторгом чувств не
следует, а надо бы подвергнуть ее русским пересмотрам в Туле или в
Сестербеке,- тогда еще Сестрорецк Сестербеком звали,- не могут ли наши
мастера сего превзойти, чтобы англичане над русскими не предвозвышались.
  Государь Николай Павлович в своих русских людях был очень уверенный и
никакому иностранцу уступать не любил, он и ответил Платову:
  - Это ты, мужественный старик, хорошо говоришь, и я тебе это дело поручаю
поверить. Мне эта коробочка все равно теперь при моих хлопотах не нужна, а
ты возьми ее с собою и на свою досадную укушетку больше не ложись, а
поезжай на тихий Дон и поведи там с моими донцами междоусобные разговоры
насчет их жизни и преданности и что им нравится. А когда будешь ехать через
Тулу, покажи моим тульским мастерам эту нимфозорию, и пусть они о ней
подумают. Скажи им от меня, что брат мой этой вещи удивлялся и чужих людей,
которые делали нимфозорию, больше всех хвалил, а я на своих надеюсь, что
они никого не хуже. Они моего слова не проронят и что-нибудь сделают.


                                ГЛАВА ПЯТАЯ

  Платов взял стальную блоху и, как поехал через Тулу на Дон, показал ее
тульским оружейникам и слова государевы им передал, а потом спрашивает:
  - Как нам теперь быть, православные?
  Оружейники отвечают:
  - Мы, батюшка, милостивое слово государево чувствуем и никогда его забыть
не можем за то, что он на своих людей надеется, а как нам в настоящем
случае быть, того мы в одну минуту сказать не можем, потому что аглицкая
нация тоже не глупая, а довольно даже хитрая, и искусство в ней с большим
смыслом. Против нее,- говорят,- надо взяться подумавши и с божьим
благословением. А ты, если твоя милость, как и государь наш, имеешь к нам
доверие, поезжай к себе на тихий Дон, а нам эту блошку оставь, как она
есть, в футляре и в золотой царской табакерочке. Гуляй себе по Дону и
заживляй раны, которые приял за отечество, а когда назад будешь через Тулу
ехать,- остановись и спосылай за нами: мы к той поре, бог даст, что-нибудь
придумаем.
  Платов не совсем доволен был тем, что туляки так много времени требуют и
притом не говорят ясно: что такое именно они надеются устроить. Спрашивал
он их так и иначе и на все манеры с ними хитро по-донски заговаривал; но
туляки ему в хитрости нимало не уступили, потому что имели они сразу же
такой замысел, по которому не надеялись даже, чтобы и Платов им поверил, а
хотели прямо свое смелое воображение исполнить, да тогда и отдать.
  Говорят:
  - Мы еще и сами не знаем, что учиним, а только будем на бога надеяться,
авось слово царское ради нас в постыждении не будет.
  Так и Платов умом виляет, и туляки тоже.
  Платов вилял, вилял, да увидал, что туляка ему не перевилять, подал им
табакерку с нимфозорией и говорит:
  - Ну, нечего делать, пусть,- говорит,- будет по-вашему; я вас знаю, какие
вы, ну, одначе, делать нечего,- я вам верю, но только смотрите, бриллиант
чтобы не подменить и аглицкой тонкой работы не испортьте, да недолго
возитесь, потому что я шибко езжу: двух недель не пройдет, как я с тихого
Дона опять в Петербург поворочу,- тогда мне чтоб непременно было что
государю показать.
  Оружейники его вполне успокоили:
  - Тонкой работы,- говорят,- мы не повредим и бриллианта не отменим, а две
недели нам времени довольно, а к тому случаю, когда назад возвратишься,
будет тебе что-нибудь государеву великолепию достойное представить.
  А что именно, этого так-таки и не сказали.


                               ГЛАВА ШЕСТАЯ

  Платов из Тулы уехал, а оружейники три человека, самые искусные из них,
один косой Левша, на щеке пятно родимое, а на висках волосья при ученье
выдраны, попрощались с товарищами и с своими домашними да, ничего никому не
сказывая, взяли сумочки, положили туда что нужно съестного и скрылись из
города.
  Заметили за ними только то, что они пошли не в Московскую заставу, а в
противоположную, киевскую сторону, и думали, что они пошли в Киев
почивающим угодникам поклониться или посоветоваться там с кем-нибудь из
живых святых мужей, всегда пребывающих в Киеве в изобилии. [...]*


                               ГЛАВА СЕДЬМАЯ

  [...] Они шли вовсе не в Киев, а к Мценску, к уездному городу Орловской
губернии, в котором стоит древняя "камнесеченная" икона св. Николая [...]
св. Николай вообще покровитель торгового и военного дела, а "мценский
Никола" в особенности, и ему-то туляки и пошли поклониться. Отслужили они
молебен у самой иконы, потом у каменного креста и, наконец, возвратились
домой "нощию" и, ничего никому не рассказывая, принялись за дело в ужасном
секрете. Сошлись они все трое в один домик к Левше, двери заперли, ставни в
окнах закрыли, перед Николиным образом ламцадку затеплили и начали
работать.
  День, два, три сидят и никуда не выходят, все молоточками потюкивают.
Куют что-то такое, а что куют - ничего не известно.
  Всем любопытно, а никто ничего не может узнать, потому что работающие
ничего не сказывают и наружу не показываются. Ходили к домику разные люди,
стучались в двери под разными видами, чтобы огня или соли попросить, но три
искусника ни на какой спрос не отпираются, и даже чем питаются -
неизвестно. Пробовали их пугать, будто по соседству дом горит,- не выскочат
ли в перепуге и не объявится ли тогда, что ими выковано, но ничто не брало
этих хитрых мастеров; один раз только Левша высунулся по плечи и крикнул:
  - Горите себе, а нам некогда,- и опять свою щипаную голову спрятал,
ставню захлопнул и за свое дело принялся.
  Только сквозь малые щёлочки было видно, как внутри дома огонек блестит,
да слышно, что тонкие молоточки по звонким наковальням вытюкивают.
  Словом, все дело велось в таком страшном секрете, что ничего нельзя было
узнать, и притом продолжалось оно до самого возвращения казака Платова с
тихого Дона к государю, и во все это время мастера ни с кем не видались и
не разговаривали.


                               ГЛАВА ВОСЬМАЯ

  Платов ехал очень спешно и с церемонией: сам он сидел в коляске, а на
козлах два свистовые* казака с нагайками по обе стороны ямщика садились и
так его и поливали без милосердия, чтобы скакал. А если какой казак
задремлет, Платов его сам из коляски ногою ткнет, и еще злее понесутся. Эти
меры побуждения действовали до того успешно, что нигде лошадей ни у одной
станции нельзя было удержать, а всегда сто скачков мимо остановочного места
перескакивали. Тогда опять казак над ямщиком обратно сдействует, и к
подъезду возворотятся.
  Так они и в Тулу прикатили,- тоже пролетели сначала сто скачков дальше
Московской заставы, а потом казак сдействовал над ямщиком нагайкою в
обратную сторону, и стали у крыльца новых коней запрягать. Платов же из
коляски не вышел, а только велел свистовому как можно скорее привести к
себе мастеровых, которым блоху оставил.
  Побежал один свистовой, чтобы шли как можно скорее и несли ему работу,
которою должны были англичан посрамить, и еще мало этот свистовой отбежал,
как Платов вдогонку за ним раз за разом новых шлет, чтобы как можно скорее.
  Всех свистовых разогнал и стал уже простых людей из любопытной публики
посылать, да даже и сам от нетерпения ноги из коляски выставляет и сам от
нетерпеливости бежать хочет, а зубами так и скрипит - все ему еще не скоро
показывается.
  Так в тогдашнее время все требовалось очень в аккурате и в скорости,
чтобы ни одна минута для русской полезности не пропадала.
  

                               ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

  Тульские мастера, которые удивительное дело делали, в это время как раз
только свою работу оканчивали. Свистовые прибежали к ним запыхавшись, а
простые люди из любопытной публики - те и вовсе не добежали, потому что с
непривычки по дороге ноги рассыпали и повалилися, а потом от страха, чтобы
не глядеть на Платова, ударились домой да где попало спрятались.
  Свистовые же как прискочили, сейчас вскрикнули и как видят, что те не
отпирают, сейчас без церемонии рванули болты у ставень, но болты были такие
крепкие, что нимало не подались, дернули двери, а двери изнутри заложены на
дубовый засов. Тогда свистовые взяли с улицы бревно, поддели им на пожарный
манер под кровельную застреху да всю крышу с маленького домика сразу и
своротили. Но крышу сняли, да и сами сейчас повалилися, потому что у
мастеров в их тесной хороминке от безотдышной работы в воздухе такая потная
спираль сделалась, что непривычному человеку с свежего поветрия и одного
раза нельзя было продохнуть.
  Послы закричали:
  - Что же вы, такие-сякие, сволочи, делаете, да еще этакою спиралью
сшибать смеете! Или в вас после этого бога нет!
  А те отвечают:
  - Мы сейчас, последний гвоздик заколачиваем и, как забьем, тогда нашу
работу вынесем.
  А послы говорят:
  - Он нас до того часу живьем съест и на помин души не оставит.
  Но мастера отвечают:
  - Не успеет он вас поглотить, потому вот пока вы тут говорили, у нас уже
и этот последний гвоздь заколочен. Бегите и скажите, что сейчас несем.
  Свистовые побежали, но не с уверкою: думали, что мастера их обманут; а
потому бежат, бежат да оглянутся; но мастера за ними шли и так очень скоро
поспешали, что даже не вполне как следует для явления важному лицу оделись,
а на ходу крючки в кафтанах застегивают. У двух у них в руках ничего не
содержалось, а у третьего, у Левши, в зеленом чехле царская шкатулка с
аглицкой стальной блохой.
  

                               ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

  Свистовые подбежали к Платову и говорят:
  - Вот они сами здесь!
  Платов сейчас к мастерам:
  - Готово ли?
  - Всё,- отвечают,- готово.
  - Подавай сюда.
  Подали.
  А экипаж уже запряжен, и ямщик и форейтор* на месте. Казаки сейчас же
рядом с ямщиком уселись и нагайки над ним подняли и так замахнувши и
держат.
  Платов сорвал зеленый чехол, открыл шкатулку, вынул из ваты золотую
табакерку, а из табакерки бриллиантовый орех,- видит: аглицкая блоха лежит
там какая была, а кроме ее ничего больше нет.
  Платов говорит:
  - Это что же такое? А где же ваша работа, которою вы хотели государя
утешить?
  Оружейники отвечали:
  - Тут и наша работа.
  Платов спрашивает:
  - В чем же она себя заключает?
  А оружейники отвечают:
  - Зачем это объяснять? Все здесь в вашем виду,- и предусматривайте.
  Платов плечами вздвигнул и закричал:
  - Где ключ от блохи?
  - А тут же,- отвечают. - Где блоха, тут и ключ, в одном орехе.
  Хотел Платов взять ключ, но пальцы у него были куцапые: ловил, ловил,-
никак не мог ухватить ни блохи, ни ключика от ее брюшного завода и вдруг
рассердился и начал ругаться словами на казацкий манер.
  Кричал:
  - Что вы, подлецы, ничего не сделали, да еще, пожалуй, всю вещь
испортили! Я вам голову сниму!
  А туляки ему в ответ:
  - Напрасно так нас обижаете,- мы от вас, как от государева посла, все
обиды должны стерпеть, но только за то, что вы в нас усумнились и подумали,
будто мы даже государево имя обмануть сходственны,- мы вам секрета нашей
работы теперь не скажем, а извольте к государю отвезти - он увидит, каковы
мы у него люди и есть ли ему за нас постыждение.
  А Платов крикнул:
  - Ну, так врете же вы, подлецы, я с вами так не расстануся, а один из вас
со мною в Петербург поедет, и я его там допытаюся, какие есть ваши
хитрости.
  И с этим протянул руку, схватил своими куцапыми пальцами за шивороток
косого Левшу, так что у того все крючочки от казакина отлетели, и кинул его
к себе в коляску в ноги.
  - Сиди,- говорит,- здесь до самого Петербурга вроде пуделя,- ты мне за
всех ответишь. А вы,- говорит свистовым,- теперь гайда! Не зевайте, чтобы
послезавтра я в Петербурге у государя был.
  Мастера ему только осмелились сказать за товарища, что как же, мол, вы
его от нас так без тугамента* увозите? ему нельзя будет назад следовать! А
Платов им вместо ответа показал кулак - такой страшный, бугровый и весь
изрубленный, кое-как сросся - и, погрозивши, говорит: "Вот вам тугамент!" А
казакам говорит:
  - Гайда, ребята!
  Казаки, ямщики и кони - всё враз заработало и умчали Левшу без тугамента,
а через день, как приказал Платов, так его и подкатили к государеву дворцу
и даже, расскакавшись как следует, мимо колонн проехали.
  Платов встал, подцепил на себя ордена и пошел к государю, а косого Левшу
велел свистовым казакам при подъезде караулить.


                            ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

  Платов боялся к государю на глаза показаться, потому что Николай Павлович
был ужасно какой замечательный и памятный - ничего не забывал. Платов знал,
что он непременно его о блохе спросит. И вот он хоть никакого в свете
неприятеля не испугался, а тут струсил: вошел во дворец со шкатулочкою да
потихонечку ее в зале за печкой и поставил. Спрятавши шкатулку, Платов
предстал к государю в кабинет и начал поскорее докладывать, какие у казаков
на тихом Дону междоусобные разговоры. Думал он так: чтобы этим государя
занять, и тогда, если государь сам вспомнит и заговорит про блоху, надо
подать и ответствовать, а если не заговорит, то промолчать; шкатулку
кабинетному камердинеру велеть спрятать, а тульского Левшу в крепостной
казамат без сроку посадить, чтобы посидел там до времени, если понадобится.
  Но государь Николай Павлович ни о чем не забывал, и чуть Платов насчет
междоусобных разговоров кончил, он его сейчас же и спрашивает:
  - А что же, как мои тульские мастера против аглицкой нимфозории себя
оправдали?
  Платов отвечал в том роде, как ему дело казалось.
  - Нимфозория,- говорит,- ваше величество, все в том же пространстве, и я
ее назад привез, а тульские мастера ничего удивительнее сделать не могли.
  Государь ответил:
  - Ты - старик мужественный, а этого, что ты мне докладываешь, быть не
может.
  Платов стал его уверять и рассказал, как все дело было, и как досказал до
того, что туляки просили его блоху государю показать, Николай Павлович его
по плечу хлопнул и говорит:
  - Подавай сюда. Я знаю, что мои меня не могут обманывать.
  Тут что-нибудь сверх понятия сделано.


                             ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

  Вынесли из-за печки шкатулку, сняли с нее суконный покров, открыли
золотую табакерку и бриллиантовый орех,- а в нем блоха лежит, какая прежде
была и как лежала.
  Государь посмотрел и сказал:
  - Что за лихо! - Но веры своей в русских мастеров не убавил, а велел
позвать свою любимую дочь Александру Николаевну и приказал ей:
  - У тебя на руках персты тонкие - возьми маленький ключик и заведи
поскорее в этой нимфозории брюшную машинку.
  Принцесса стала крутить ключиком, и блоха сейчас усиками зашевелила, но
ногами не трогает. Александра Николаевна весь завод натянула, а нимфозория
все-таки ни дансе не танцует и ни одной верояции, как прежде, не
выкидывает.
  Платов весь позеленел и закричал:
  - Ах они, шельмы собаческие! Теперь понимаю, зачем они ничего мне так
сказать не хотели. Хорошо еще, что я одного ихнего дурака с собой захватил.
  С этими словами выбежал на подъезд, словил Левшу за волосы и начал
туда-сюда трепать так, что клочья полетели. А тот, когда его Платов
перестал бить, поправился и говорит:
  - У меня и так все волосья при учебе выдраны, а не знаю теперь, за какую
надобность надо мною такое повторение?
  - Это за то,- говорит Платов,- что я на вас надеялся и заручался, а вы
редкостную вещь испортили.
  Левша отвечает:
  - Мы много довольны, что ты за нас ручался, а испортить мы ничего не
испортили: возьмите, в самый сильный мелкоскоп смотрите.
  Платов назад побежал про мелкоскоп сказывать, а Левше только погрозился:
  - Я тебе,- говорит,- такой-сякой-этакой, еще задам.
  И велел свистовым, чтобы Левше еще крепче локти назад закрутить, а сам
поднимается по ступеням, запыхался и читает молитву: "Благого царя благая
мати, пречистая и чистая", и дальше, как надобно. А царедворцы, которые на
ступенях стоят, все от него отворачиваются, думают: попался Платов и сейчас
его из дворца вон погонят,- потому они его терпеть не могли за храбрость.


                             ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

  Как довел Платов Левшины слова государю, тот сейчас с радостию говорит:
  - Я знаю, что мои русские люди меня не обманут. - И приказал подать
мелкоскоп на подушке.
  В ту же минуту мелкоскоп был подан, и государь взял блоху и положил ее
под стекло сначала кверху спинкою, потом бочком, потом пузичком,- словом
сказать, на все стороны ее повернули, а видеть нечего. Но государь и тут
своей веры не потерял, а только сказал:
  - Привести сейчас ко мне сюда этого оружейника, который внизу находится.
  Платов докладывает:
  - Его бы приодеть надо - он в чем был взят, и теперь очень в злом виде.
  А государь отвечает:
  - Ничего - ввести как он есть.
  Платов говорит:
  - Вот иди теперь сам, такой-этакой, перед очами государю отвечай.
  - А Левша отвечает:
  - Что ж, такой и пойду, и отвечу.
  Идет в чем был: в опорочках, одна штанина в сапоге, другая мотается, а
озямчик старенький, крючочки не застегаются, порастеряны, а шиворот
разорван; но ничего, не конфузится.
  "Что ж такое? - думает. - Если государю угодно меня видеть, я должен
идти; а если при мне тугамента нет, так я тому не причинен и скажу, отчего
так дело было".
  Как взошел Левша и поклонился, государь ему сейчас и говорит:
  - Что это такое, братец, значит, что мы и так и этак смотрели, и под
мелкоскоп клали, а ничего замечательного не усматриваем?
  А Левша отвечает:
  - Так ли вы, ваше величество, изволили смотреть?
  Вельможи ему кивают: дескать, не так говоришь! а он не понимает, как надо
по-придворному, с лестью или с хитростью, а говорит просто.
  Государь говорит:
  - Оставьте над ним мудрить,- пусть его отвечает, как он умеет.
  И сейчас ему пояснил:
  - Мы,- говорит,- вот как клали. - И положил блоху под мелкоскоп. -
Смотри,- говорит,- сам - ничего не видно.
  Левша отвечает:
  - Этак, ваше величество, ничего и невозможно видеть, потому что наша
работа против такого размера гораздо секретнее.
  Государь вопросил:
  - А как же надо?
  - Надо,- говорит,- всего одну ее ножку в подробности под весь мелкоскоп
подвести и отдельно смотреть на всякую пяточку, которой она ступает.
  - Помилуй, скажи,- говорит государь,- это уже очень сильно мелко!
  - А что же делать,- отвечает Левша,- если только так нашу работу и
заметить можно: тогда все и удивление окажется.
  Положили, как Левша сказал, и государь как только глянул в верхнее
стекло, так весь и просиял,- взял Левшу, какой он был неубранный и в пыли,
неумытый, обнял его и поцеловал, а потом обернулся ко всем придворным и
сказав:
  - Видите, я лучше всех знал, что мои русские меня не обманут. Глядите,
пожалуйста: ведь они, шельмы, аглицкую блоху на подковы подковали!


                            ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

  Стали все подходить и смотреть: блоха действительно была на все ноги
подкована на настоящие подковы, а Левша доложил, что и это еще не все
удивительное.
  - Если бы,- говорит,- был лучше мелкоскоп, который в пять миллионов
увеличивает, так вы изволили бы,- говорит,- увидать, что на каждой
подковинке мастерово имя выставлено: какой русский мастер ту подковку
делал.
  - И твое имя тут есть? - спросил государь.
  - Никак нет,- отвечает Левша,- моего одного и нет.
  - Почему же?
  - А потому,- говорит,- что я мельче этих подковок работал: я гвоздики
выковывал, которыми подковки забиты,- там уже никакой мелкоскоп взять не
может.
  Государь спросил:
  - Где же ваш мелкоскоп, с которым вы могли произвести это удивление?
  А Левша ответил:
  - Мы люди бедные и по бедности своей мелкоскопа не имеем, а у нас так
глаз пристрелявши.
  Тут и другие придворные, видя, что Левши дело выгорело, начали его
целовать, а Платов ему сто рублей дал и говорит:
  - Прости меня, братец, что я тебя за волосья отодрал.
  Левша отвечает:
  - Бог простит,- это нам не впервые такой снег на голову.
  А больше и говорить не стал, да и некогда ему было ни с кем
разговаривать, потому что государь приказал сейчас же эту подкованную
нимфозорию уложить и отослать назад в Англию - вроде подарка, чтобы там
поняли, что нам это не удивительно.
  И велел государь, чтобы вез блоху особый курьер, который на все языки
учен, а при нем чтобы и Левша находился и чтобы он сам англичанам мог
показать работу и каковые у нас в Туле мастера есть.
  Платов его перекрестил.
  - Пусть,- говорит,- над тобою будет благословение, а на дорогу я тебе
моей собственной кислярки пришлю. Не пей мало, не пей много, а пей
средственно.
  Так и сделал - прислал.
  А граф Кисельвроде велел, чтобы обмыли Левшу в Туляковских всенародных
банях, остригли в парикмахерской и одели в парадный кафтан с придворного
певчего, для того, дабы похоже было, будто и на нем какой-нибудь жалованный
чин есть.
  Как его таким манером обформировали, напоили на дорогу чаем с платовскою
кисляркою, затянули ременным поясом как можно туже, чтобы кишки не
тряслись, и повезли в Лондон. Отсюда с Левшой и пошли заграничные виды.


                             ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

  Ехали курьер с Левшою очень скоро, так что от Петербурга до Лондона нигде
отдыхать не останавливались, а только на каждой станции пояса на один
значок еще уже перетягивали, чтобы кишки с легкими не перепутались; но как
Левше после представления государю, по платовскому приказанию, от казны
винная порция вволю полагалась, то он, не евши, этим одним себя поддерживал
и на всю Европу русские песни пел, только припев делал по-иностранному: "Ай
люли - се тре жули".
  Курьер как привез его в Лондон, так явился к кому надо и отдал шкатулку,
а Левшу в гостинице в номер посадил, но ему тут скоро скучно стало, да и
есть захотелось. Он постучал в дверь и показал услужающему себе на рот, а
тот сейчас его и свел в пищеприемную комнату.
  Сел тут Левша за стол и сидит, а как чего-нибудь по-аглицки спросить - не
умеет. Но потом догадался: опять просто по столу перстом постучит да в рот
себе покажет,- англичане догадываются и подают, только не всегда того, что
надобно, но он что ему не подходящее не принимает. Подали ему ихнего
приготовления горячий студинг в огне,- он говорит: "Это я не знаю, чтобы
такое можно есть", и вкушать не стал; они ему переменили и другого кушанья
поставили. Также и водки их пить не стал, потому что она зеленая - вроде
как будто купоросом заправлена, а выбрал, что всего натуральнее, и ждет
курьера в прохладе за баклажечкой.
  А те лица, которым курьер нимфозорию сдал, сию же минуту ее рассмотрели в
самый сильный мелкоскоп и сейчас в публицейские ведомости описание, чтобы
завтра же на всеобщее известие клеветой вышел.
  - А самого этого мастера,- говорят,- мы сейчас хотим видеть.
  Курьер их препроводил в номер, а оттуда в пищеприемную залу, где наш
Левша порядочно уже подрумянился, и говорит:
  "Вот он!"
  Англичане Левшу сейчас хлоп-хлоп по плечу и как ровного себе - за руки.
"Камрад,- говорят,- камрад - хороший мастер,- разговаривать с тобой со
временем, после будем, а теперь выпьем за твое благополучие".
  Спросили много вина, и Левше первую чарку, а он с вежливостью первый пить
не стал: думает,- может быть, отравить с досады хотите.
  - Нет,- говорит,- это не порядок: и в Польше нет хозяина больше,- сами
вперед кушайте.
  Англичане всех вин перед ним опробовали и тогда ему стали наливать. Он
встал, левой рукой перекрестился и за всех их здоровье выпил.
  Они заметили, что он левой рукою крестится, и спрашивают у курьера:
  - Что он - лютеранец или протестантист?
  Курьер отвечает:
  - Нет, он не лютеранец и не протестантист, а русской веры.
  - А зачем же он левой рукой крестится?
  Курьер сказал:
  - Он - Левша и все левой рукой делает.
  Англичане еще больше стали удивляться и начали накачивать вином и Левшу и
курьера, и так целые три дня обходилися, а потом говорят: "Теперь
довольно". По симфону воды с ерфиксом приняли и, совсем освежевши, начали
расспрашивать Левшу: где он и чему учился и до каких пор арифметику знает?
  Левша отвечает:
  - Наша наука простая: по Псалтирю* да по Полусоннику* а арифметики мы
нимало не знаем.
  Англичане переглянулись и говорят:
  - Это удивительно.
  А Левша им отвечает:
  - У нас это так повсеместно.
  - А что же это,- спрашивают,- за книга в России "Полусонник"?
  - Это,- говорит,- книга, к тому относящая, что если в Псалтире что-нибудь
насчет гаданья царь Давид неясно открыл, то в Полусоннике угадывают
дополнение.
  Они говорят:
  - Это жалко, лучше бы, если б вы из арифметики по крайности хоть четыре
правила сложения знали, то бы вам было гораздо пользительнее, чем весь
Полусонник. Тогда бы вы могли сообразить, что в каждой машине расчет силы
есть, а то вот хоша вы очень в руках искусны, а не сообразили, что такая
малая машинка, как в нимфозории, на самую аккуратную точность рассчитана и
ее подковок несть не может. Через это теперь нимфозория и не прыгает и
дансе не танцует.
  Левша согласился.
  - Об этом,- говорит,- спору нет, что мы в науках не зашлись, но только
своему отечеству верно преданные.
  А англичане сказывают ему:
  - Оставайтесь у нас, мы вам большую образованность передадим, и из вас
удивительный мастер выйдет.
  Но на это Левша не согласился.
  - У меня,- говорит,- дома родители есть.
  Англичане назвались, чтобы его родителям деньги посылать, но Левша не
взял.
  - Мы,- говорит,- к своей родине привержены, и тятенька мой уже старичок,
а родительница - старушка и привыкши в свой приход в церковь ходить, да и
мне тут в одиночестве очень скучно будет, потому что я еще в холостом
звании.
  - Вы,- говорят,- обвыкнете, наш закон примете, и мы вас женим.
  - Этого,- ответил Левша,* никогда быть не может.
  - Почему так?
  - Потому,- отвечает,- что наша русская вера самая правильная, и как
верили наши правотцы, так же точно должны верить и потомцы.
  - Вы,- говорят англичане,- нашей веры не знаете: мы того же закона
христианского и то же самое Евангелие содержим.
  - Евангелие,- отвечает Левша,- действительно у всех одно, а только наши
книги ваших толще, и вера у нас полнее.
  - Почему вы так это можете судить?
  - У нас тому,- отвечает,- есть все очевидные доказательства.
  - Какие?
  - А такие,- говорит,- что у нас есть и боготворные иконы, и гроботочивые
главы и мощи, а у вас ничего, и даже, кроме одного воскресенья, никаких
экстренных праздников нет, а по второй причине - мне с англичанкою, хоть и
повенчавшись в законе, жить конфузно будет.
  - Отчего же так? - спрашивают. - Вы не пренебрегайте: наши тоже очень
чисто одеваются и хозяйственные.
  А Левша говорит:
  - Я их не знаю.
  Англичане отвечают:
  - Это не важно суть - узнать можете: мы вам грандеву* сделаем.
  Левша застыдился.
  - Зачем,- говорит,- напрасно девушек морочить. - И отнекался. -
Грандеву,- говорит,- это дело господское, а нам нейдет, и если об этом
дома, в Туле, узнают, надо мною большую насмешку сделают.
  Англичане полюбопытствовали:
  - А если,- говорят,- без грандеву, то как же у вас в таких случаях
поступают, чтобы приятный выбор сделать?
  Левша им объяснил наше положение.
  - У нас,- говорит,- когда человек хочет насчет девушки обстоятельное
намерение обнаружить, посылает разговорную женщину, и как она предлог
сделает, тогда вместе в дом идут вежливо и девушку смотрят не таясь, а при
всей родственности.
  Они поняли, но отвечали, что у них разговорных женщин нет и такого
обыкновения не водится, а Левша говорит:
  - Это тем и приятнее, потому что таким делом если заняться, то надо с
обстоятельным намерением, а как я сего к чужой нации не чувствую, то зачем
девушек морочить?
  Он англичанам и в этих своих суждениях понравился, так что они его опять
пошли по плечам и по коленям с приятством ладошками охлопывать, а сами
спрашивают:
  - Мы бы,- говорят,- только через одно любопытство знать желали: какие вы
порочные приметы в наших девицах приметили и за что их обегаете?
  Тут Левша им уже откровенно ответил:
  - Я их не порочу, а только мне то не нравится, что одежда на них как-то
машется, и не разобрать, что такое надето и для какой надобности; тут одно
что-нибудь, а ниже еще другое пришпилено, а на руках какие-то ногавочки*.
Совсем точно обезьяна-сапажу - плисовая тальма*.
  Англичане засмеялись и говорят:
  - Какое же вам в этом препятствие?
  - Препятствия,- отвечает Левша,- нет, а только опасаюсь, что стыдно будет
смотреть и дожидаться, как она изо всего из этого разбираться станет.
  - Неужели же,- говорят,- ваш фасон лучше?
  - Наш фасон,- отвечает,- в Туле простой: всякая в своих кружевцах, и наши
кружева даже и большие дамы носят.
  Они его тоже и своим дамам казали, и там ему чай наливали и спрашивали:
  - Для чего вы морщитесь?
  Он отвечал, что мы, говорит, очень сладко не приучены. Тогда ему
по-русски вприкуску подали.
  Им показывается, что этак будто хуже, а он говорит:
  - На наш вкус этак вкуснее.
  Ничем его англичане не могли сбить, чтобы он на их жизнь прельстился, а
только уговорили его на короткое время погостить, и они его в это время по
разным заводам водить будут и всё свое искусство покажут.
  - А потом,- говорят, - мы его на своем корабле привезем и живого в
Петербург доставим.
  На это он согласился.


                            ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

  Взяли англичане Левшу на свои руки, а русского курьера назад в Россию
отправили. Курьер хотя и чин имел и на разные языки был учен, но они им не
интересовались, а Левшою интересовались,- и пошли они Левшу водить и всё
ему показывать. Он смотрел все их производство; и металлические фабрики, и
мыльнопильные заводы, и все хозяйственные порядки их ему очень нравились,
особенно насчет рабочего содержания. Всякий работник у них постоянно в
сытости, одет не в обрывках, а на каждом способный тужурный жилет, обут в
толстые щиглеты с железными набалдашниками, чтобы нигде ноги ни на что не
напороть; работает не с бойлом, а с обучением и имеет себе понятия.
  Перед каждым на виду висит долбица умножения, а под рукою стирабельная
дощечка: все, что который мастер делает,- на долбицу смотрит и с понятием
сверяет, а потом на дощечке одно пишет, другое стирает и в аккурат сводит.
А придет праздник, соберутся по парочке, возьмут в руки по палочке и идут
гулять чинно-благородно, как следует.
  Левша на все их житье и на все их работы насмотрелся, но больше всего
внимание обращал на такой предмет, что англичане очень удивлялись. Не столь
его занимало, как новые ружья делают, сколь то, как старые в каком виде
состоят. Все обойдет, и хвалит, и говорит:
  - Это и мы так можем.
  А как до старого ружья дойдет,- засунет палец в дуло, поводит по стенкам
и вздохнет:
  - Это,- говорит,- против нашего не в пример превосходнейше.
  Англичане никак не могли отгадать, что такое Левша замечает, а он
спрашивает:
  - Не могу ли,- говорит,- я знать, что, наши генералы это когда-нибудь
глядели или нет?
  Ему говорят:
  - Которые тут были, те, должно быть, глядели.
  - А как,- говорит,- они были: в перчатке или без перчатки?
  - Ваши генералы,- говорят,- парадные, они всегда в перчатках ходят;
значит, и здесь так были.
  Левша ничего не сказал. Но вдруг начал беспокойно скучать. Затосковал и
затосковал, и говорит англичанам:
  - Покорно благодарствуйте на всем угощении, и я всем у вас очень доволен,
и все, что мне нужно было видеть, уже увидел, а теперь я скорее домой хочу.
  Никак его более удержать не могли. По суше его пустить нельзя, потому что
он на все языки не умел, а по воде плыть нехорошо было, потому что время
было осеннее, бурное, но он пристал: отпустите.
  - Мы на буреметр,- говорят,- смотрели: буря будет, потонуть можешь; это
ведь не то, что у вас Финский залив, а тут настоящее Твердиземное море.
  - Это все равно,- отвечает,- где умереть,- все единственно, воля божия, а
я желаю скорее в родное место, потому что иначе я могу род помешательства
достать.
  Его силом не удерживали: напитали, деньгами наградили, подарили ему на
память золотые часы с трепетиром, а для морской прохлады на поздний осенний
путь дали байковое пальто с ветряной нахлобучкой на голову. Очень тепло
одели и отвезли Левшу на корабль, который в Россию шел. Тут поместили Левшу
в лучшем виде, как настоящего барина, но он с другими господами в закрытии
сидеть не любил и совестился, а уйдет на палубу, под презент сядет и
спросит: "Где наша Россия?"
  Англичанин, которого он спрашивает, рукою ему в ту сторону покажет или
головою махнет, а он туда лицом оборотится и нетерпеливо в родную сторону
смотрит.
  Как вышли из буфты в Твердиземное море, так стремление его к России такое
сделалось, что никак его нельзя было успокоить. Водопление стало ужасное, а
Левша все вниз в каюты нейдет - под презентом сидит, нахлобучку надвинул и
к отечеству смотрит.
  Много раз англичане приходили его в теплое место вниз звать, но он, чтобы
ему не докучали, даже отлыгаться начал.
  - Нет,- отвечает,- мне тут наружи лучше; а то со мною под крышей от
колтыхания морская свинка сделается.
  Так все время и не сходил до особого случая и через это очень понравился
одному полшкиперу*, который, на горе нашего Левши, умел по-русски говорить.
Этот полшкипер не мог надивиться, что русский сухопутный человек и так все
непогоды выдерживает.
  - Молодец,- говорит,- рус! Выпьем!
  Левша выпил.
  А полшкипер говорит:
  - Еще!
  Левша и еще выпил, и напились.
  Полшкипер его и спрашивает:
  - Ты какой от нашего государства в Россию секрет везешь?
  Левша отвечает:
  - Это мое дело.
  - А если так,- отвечал полшкипер,- так давай держать с тобой аглицкое
пари.
  Левша спрашивает:
  - Какое?
  - Такое, чтобы ничего в одиночку не пить, а всего пить заровно: что один,
то непременно и другой, и кто кого перепьет, того и горка.
  Левша думает: небо тучится, брюхо пучится,- скука большая, а путина
длинная, и родного места за волною не видно - пари держать все-таки веселее
будет.
  - Хорошо,- говорит,- идет!
  - Только чтоб честно.
  - Да уж это,- говорит,- не беспокойтесь.
  Согласились и по рукам ударили.


                             ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

  Началось у них пари еще в Твердиземном море, и пили они до рижского
Динаминде, но шли всё наравне и друг другу не уступали, и до того аккуратно
равнялись, что когда один, глянув в море, увидал, как из воды черт лезет,
так сейчас то же самое и другому объявилось. Только полшкипер видит черта
рыжего, а Левша говорит, будто он темен, как мурин.
  Левша говорит:
  - Перекрестись и отворотись - это черт из пучины.
  А англичанин спорит, что "это морской водоглаз".
  - Хочешь,- говорит,- я тебя в море швырну? Ты не бойся - он мне тебя
сейчас назад подаст.
  А Левша отвечает:
  - Если так, то швыряй.
  Полшкипер его взял на закорки и понес к борту.
  Матросы это увидали, остановили их и доложили капитану, а тот велел их
обоих вниз запереть и дать им рому и вина и холодной пищи, чтобы могли и
пить и есть и свое пари выдержать,- а горячего студингу с огнем им не
подавать, потому что у них в нутре может спирт загореться.
  Так их и провезли взаперти до Петербурга, и пари из них ни один друг у
друга не выиграл; а тут расклали их на разные повозки и повезли англичанина
в посланнический дом на Аглицкую набережную, а Левшу - в квартал.
  Отсюда судьба их начала сильно разниться.


                            ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

  Англичанина как провезли в посольский дом, сейчас сразу позвали к нему
лекаря - аптекаря. Лекарь велел его при себе в теплую ванну всадить, а
аптекарь сейчас же скатал гуттаперчевую пилюлю и сам в рот ему всунул, а
потом оба вместе взялись и положили на перину и сверху шубой покрыли и
оставили потеть, а чтобы ему никто не мешал, по всему посольству приказ
дан, чтобы никто чихать не смел. Дождались лекарь с аптекарем, пока
полшкипер заснул, и тогда другую гуттаперчевую пилюлю ему приготовили,
возле его изголовья на столик положили и ушли.
  А Левшу свалили в квартале на пол и спрашивают:
  - Кто такой и откудова, и есть ли паспорт или какой другой тугамент?
  А он от болезни, от питья и от долгого колтыханья так ослабел, что ни
слова не отвечает, а только стонет.
  Тогда его сейчас обыскали, пестрое платье с него сняли и часы с
трепетиром, и деньги обрали, а самого пристав велел на встречном извозчике
бесплатно в больницу отправить.
  Повел городовой Левшу на санки сажать, да долго ни одного встречника
поймать не мог, потому извозчики от полицейских бегают. А Левша все время
на холодном парате лежал; потом поймал городовой извозчика, только без
теплой лисы, потому что они лису в санях в таком разе под себя прячут,
чтобы у полицейских скорей ноги стыли. Везли Левшу так, непокрытого, да как
с одного извозчика на другого станут пересаживать, всё роняют, а поднимать
станут - ухи рвут, чтобы в память пришел.
  Привезли в одну больницу - не принимают без тугамента, привезли в другую
- и там не принимают, и так в третью, и в четвертую - до самого утра его по
всем отдаленным кривопуткам таскали и всё пересаживали, так что он весь
избился. Тогда один подлекарь сказал городовому везти его в простонародную
Обухвинскую больницу, где неведомого сословия всех умирать принимают.
  Тут велели расписку дать, а Левшу до разборки на полу в коридор посадить.
  А аглицкий полшкипер в это самое время на другой день встал, другую
гуттаперчевую пилюлю в нутро проглотил, на легкий завтрак курицу с рысью
съел, ерфиксом запил и говорит:
  - Где мой русский камрад? Я его искать пойду.
  Оделся и побежал.


                            ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

  Удивительным манером полшкипер как-то очень скоро Левшу нашел, только его
еще на кровать не уложили, а он в коридоре на полу лежал и жаловался
англичанину.
  - Мне бы,- говорит,- два слова государю непременно надо сказать.
  Англичанин побежал к графу Клейнмихелю и зашумел:
  - Разве так можно! У него,- говорит,- хоть и шуба овечкина, так душа
человечкина.
  Англичанина сейчас оттуда за это рассуждение вон, чтобы не смел поминать
душу человечкину. А потом ему кто-то сказал:
  "Сходил бы ты лучше к казаку Платову - он простые чувства имеет".
  Англичанин достиг Платова, который теперь опять на укушетке лежал. Платов
его выслушал и про Левшу вспомнил.
  - Как же, братец,- говорит,- очень коротко с ним знаком, даже за волоса
его драл, только не знаю, как ему в таком несчастном разе помочь; потому
что я уже совсем отслужился и полную пуплекцию получил - теперь меня больше
не уважают,- а ты беги скорее к коменданту Скобелеву, он в силах и тоже по
этой части опытный, он что-нибудь сделает.
  Полшкипер пошел и к Скобелеву и все рассказал: какая у Левши болезнь и
отчего сделалась. Скобелев говорит:
  - Я эту болезнь понимаю, только немцы ее лечить не могут, а тут надо
какого-нибудь доктора из духовного звания, потому что те в этих примерах
выросли и помогать могут: я сейчас пошлю туда русского доктора
Мартын-Сольского.
  Но только когда Мартын-Сольский приехал, Левша уже кончался, потому что у
него затылок о парат раскололся, и он одно только мог внятно выговорить:
  - Скажите государю, что у англичан ружья кирпичом не чистят: пусть чтобы
и у нас не чистили, а то, храни бог войны, они стрелять не годятся.
  И с этою верностью Левша перекрестился и помер.
  Мартын-Сольский сейчас же поехал, об этом графу Чернышеву доложил, чтобы
до государя довести, а граф Чернышев на него закричал:
  - Знай,- говорит,- свое рвотное да слабительное, а не в свое дело не
мешайся: в России на это генералы есть.
  Государю так и не сказали, и чистка все продолжалась, до самой Крымской
кампании. В тогдашнее время как стали ружья заряжать, а пули в них и
болтаются, потому что стволы кирпичом расчищены.
  Тут Мартын-Сольский Чернышеву о Левше и напомнил, а граф Чернышев и
говорит:
  - Пошел к черту, плезИрная трубка, не в свое дело не мешайся, а не то я
отопрусь, что никогда от тебя об этом не слыхал,- тебе же и достанется.
  Мартын-Сольский подумал: "И вправду отопрется",- так и молчал.
  А доведи они Левшины слова в свое время до государя,- в Крыму на войне с
неприятелем* совсем бы другой оборот был.


                              ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

  Теперь все это уже "дела минувших дней" и "преданья старины", хотя и не
глубокой, но предания эти нет нужды торопиться забывать, несмотря на
баснословный склад легенды и эпический характер ее главного героя.
Собственное имя Левши, подобно именам многих величайших гениев, навсегда
утрачено для потомства; но как олицетворенный народною фантазией) миф он
интересен, а его похождения могут служить воспоминанием эпохи, общий дух
которой схвачен метко и верно.
  Таких мастеров, как баснословный Левша, теперь, разумеется, уже нет в
Туле: машины сравняли неравенство талантов и дарований, и гений не рвется в
борьбе против прилежания и аккуратности. Благоприятствуя возвышению
заработка, машины не благоприятствуют артистической удали, которая иногда
превосходила меру, вдохновляя народную фантазию к сочинению подобных
нынешней баснословных легенд.
  Работники, конечно, умеют ценить выгоды, доставляемые им практическими
приспособлениями механической науки, но о прежней старине они вспоминают с
гордостью и любовью. Это их эпос, и притом с очень "человечкиной душою".
  

________________

* Александр 1 - российский император с 1801 по 1825 год.

* Венский совет - Венский конгресс 1814-1815 годов, завершивший войны
европейских держав против Наполеона Бонапарта.

* Донской казак Платов - генерал от кавалерии Платов Матвей Иванович
(1751-1818), один из видных полководцев Отечественной ройны 1812 года.

* Цейгауз (правильное написание: цейхгауз) - склад с военным снаряжением.

* Кизлярки. - Примечание Н. С. Лескова. (Автор ведет этот сказ от лица
простого, не очень грамотного человека и потому часто дает иностранные по
своему происхождению слова так, как их произносил или мог произносить такой
человек; делается это с доброй усмешкой, с юмором. Смотри далее: вместо
бюсты - "бюстры", вместо балдахин - "валдахин", вместо Аполлон
Бельведерский - "Аболон полведерский", вместо микроскоп - "мелкоскоп" и т.
д.)

* "Поп Федот" не с ветра взят: император Александр Павлович перед своею
кончиною в Таганроге исповедовался у священника Алексея
Федотова-Чеховского, который после того именовался "духовником его
величества" и любил ставить всем на вид это совершенно случайное
обстоятельство. Вот этот-то Федотов-Чеховский, очевидно, и есть легендарный
"поп Федот". - Примечание Н. С. Лескова.

* Николай 1 - российский император с 1825 по 1855 год.

* При восходе его было смятение - речь идет о восстании декабристов,
которое Николай 1 жестоко подавил при своем вступлении на престол.
  
* Квадратными скобками и многоточием отмечены небольшие сокращения тексте.

* То есть вестовые. (Вестовой - солдат, выполняющий служебные поручения
командира, чаще всего - обязанности посыльного.)

* Форейтор (устаревшее слово) - кучер, сидящий верхом на одной из лошадей,
запряженных цугом, то есть друг за другом.

* Документа (паспорта).

* Псалтырь - книга религиозных песнопений - псалмбв; в старину по ней учили
грамоте.
  
* Полусонник - "сонник", толкователь снов; сонники в XIX веке издавались в
большом количестве.

* Рандеву (франц.), свидание.

* Ногавочки - чулки или носки.

* Обезьяна-напажу - плисовая тальма - так автор насмешливо обрисовал наряд
модницы (плис - это род хлопчатобумажного бархата, модный в те времена;
тальма - женская длинная накидка без рукавов).

* Полшкипер - правильно: подшкипер - помощник шкипера (мореходный термин).
Ваша оценка:
Комментарий:
  Подпись:
(Чтобы комментарии всегда подписывались Вашим именем, можете зарегистрироваться в Клубе читателей)
  Сайт:
 
Комментарии (12)

Реклама