толчком опрокинуть все огромное и многотрудное здание их хитростей и
замыслов, - вот что я называю жизнью.
В продолжение ужина Грушницкий шептался и перемигивался с драгунским
капитаном.
6-го июня.
Нынче поутру Вера уехала с мужем в Кисловодск. Я встретил их карету, когда
шел к княгине Лиговской. Она мне кивнула головой: во взгляде ее был упрек.
Кто ж виноват? зачем она не хочет дать мне случай видеться с нею наедине?
Любовь, как огонь, - без пищи гаснет. Авось ревность сделает то, чего не
могли мои просьбы.
Я сидел у княгини битый час. Мери не вышла, - больна. Вечером на бульваре
ее не было. Вновь составившаяся шайка, вооруженная лорнетами, приняла в
самом деле грозный вид. Я рад, что княжна больна: они сделали бы ей
какую-нибудь дерзость. У Грушницкого растрепанная прическа и отчаянный вид;
он, кажется, в самом деле огорчен, особенно самолюбие его оскорблено; но
ведь есть же люди, в которых даже отчаяние забавно!..
Возвратясь домой, я заметил, что мне чего-то недостает. Я не видал ее! Она
больна! Уж не влюбился ли я в самом деле?.. Какой вздор!
7-го июня.
В одиннадцать часов утра - час, в который княгиня Лиговская обыкновенно
потеет в Ермоловской ванне, - я шел мимо ее дома. Княжна сидела задумчиво у
окна; увидев меня, вскочила.
Я вошел в переднюю; людей никого не было, и я без доклада, пользуясь
свободой здешних нравов, пробрался в гостиную.
Тусклая бледность покрывала милое лицо княжны. Она стояла у фортепьяно,
опершись одной рукой на спинку кресел: эта рука чуть-чуть дрожала; я тихо
подошел к ней и сказал:
- Вы на меня сердитесь?..
Она подняла на меня томный, глубокий взор и покачала головой; ее губы
хотели проговорить что-то - и не могли; глаза наполнились слезами; она
опустилась в кресла и закрыла лицо руками.
- Что с вами? - сказал я, взяв ее руку.
- Вы меня не уважаете!.. О! Оставьте меня ! . .
Я сделал несколько шагов... Она выпрямилась в креслах, глаза ее
засверкали...
Я остановился, взявшись за ручку двери и сказал:
- Простите меня, княжна! Я поступил как безумец... этого в другой раз не
случится: я приму свои меры... Зачем вам знать то, что происходило до сих
пор в душе моей! Вы этого никогда не узнаете, и тем лучше для вас.
Прощайте.
Уходя, мне кажется, я слышал, что она плакала.
Я до вечера бродил пешком по окрестностям Машука, утомился ужасно и,
пришедши домой, бросился на постель в совершенном изнеможении.
Ко мне зашел Вернер.
- Правда ли, - спросил он, - что вы женитесь на княжне Лиговской?
- А что?
- Весь город говорит; все мои больные заняты этой важной новостью, а уж эти
больные такой народ: все знают!
"Это шутки Грушницкого!" - подумал я.
- Чтоб вам доказать, доктор, ложность этих слухов, объявляю вам по секрету,
что завтра я переезжаю в Кисловодск...
- И княгиня также?..
- Нет, она остается еще на неделю здесь...
- Так вы не женитесь?..
- Доктор, доктор! посмотрите на меня: неужели я похож на жениха или на
что-нибудь подобное?
- Я этого не говорю... но вы знаете, есть случаи... - прибавил он, хитро
улыбаясь, - в которых благородный человек обязан жениться, и есть маменьки,
которые по крайней мере не предупреждают этих случаев... Итак, я вам
советую, как приятель, быть осторожнее! Здесь, на водах, преопасный воздух:
сколько я видел прекрасных молодых людей, достойных лучшей участи и
уезжавших отсюда прямо под венец... Даже, поверите ли, меня хотели женить!
Именно. одна уездная маменька, у которой дочь была очень бледна. Я имел
несчастие сказать ей, что цвет лица возвратится после свадьбы; тогда она со
слезами благодарности предложила мне руку своей дочери и все свое состояние
- пятьдесят душ, кажется. Но я отвечал, что я к этому не способен...
Вернер ушел в полной уверенности, что он меня предостерег.
Из слов его я заметил, что про меня и княжну уж распущены в городе разные
дурные слухи: это Грушницкому даром не пройдет!
10-го июня.
Вот уж три дня, как я в Кисловодске. Каждый день вижу Веру у колодца и на
гулянье. Утром, просыпаясь, сажусь у окна и навожу лорнет на ее балкон; она
давно уж одета и ждет условного знака; мы встречаемся, будто нечаянно, в
саду, который от наших домов спускается к колодцу. Живительный горный
воздух возвратил ей цвет лица и силы. Недаром Нарзан называется богатырским
ключом. Здешние жители утверждают, что воздух Кисловодска располагает к
любви, что здесь бывают развязки всех романов, которые когда-либо
начинались у подошвы Машука. И в самом деле, здесь все дышит уединением;
здесь все таинственно - и густые сени липовых аллей, склоняющихся над
потоком, который с шумом и пеною, падая с плиты на плиту, прорезывает себе
путь между зеленеющими горами, и ущелья, полные мглою и молчанием, которых
ветви разбегаются отсюда во все стороны, и свежесть ароматического воздуха,
отягощенного испарениями высоких южных трав и белой акации, и постоянный,
сладостно-усыпительный шум студеных ручьев, которые, встретясь в конце
долины, бегут дружно взапуски и наконец кидаются в Подкумок. С этой стороны
ущелье шире и превращается в зеленую лощину; по ней вьется пыльная дорога.
Всякий раз, как я на нее взгляну, мне все кажется, что едет карета, а из
окна кареты выглядывает розовое личико. Уж много карет проехало по этой
дороге, - а той все нет. Слободка, которая за крепостью, населилась; в
ресторации, построенной на холме, в нескольких шагах от моей квартиры,
начинают мелькать вечером огни сквозь двойной ряд тополей; шум и звон
стаканов раздается до поздней ночи.
Нигде так много не пьют кахетинского вина и минеральной воды, как здесь.
Но смешивать два эти ремесла
Есть тьма охотников - я не из их числа.
Грушницкий с своей шайкой бушует каждый день в трактире и со мной почти не
кланяется.
Он только вчера приехал, а успел уже поссориться с тремя стариками, которые
хотели прежде его сесть в ванну: решительно - несчастия развивают в нем
воинственный дух.
11-го июня.
Наконец они приехали. Я сидел у окна, когда услышал стук их кареты: у меня
сердце вздрогнуло... Что же это такое? Неужто я влюблен? Я так глупо
создан, что этого можно от меня ожидать.
Я у них обедал. Княгиня на меня смотрит очень нежно и не отходит от
дочери... плохо! Зато Вера ревнует меня к княжне: добился же я этого
благополучия! Чего женщина не сделает, чтоб огорчить соперницу! Я помню,
одна меня полюбила за то, что я любил другую. Нет ничего парадоксальнее
женского ума; женщин трудно убедить в чем-нибудь, надо их довести до того,
чтоб они убедили себя сами; порядок доказательств, которыми они уничтожают
свои предупреждения, очень оригинален; чтоб выучиться их диалектике, надо
опрокинуть в уме своем все школьные правила логики. Например, способ
обыкновенный:
Этот человек любит меня, но я замужем: следовательно, не должна его любить.
Способ женский:
Я не должна его любить, ибо я замужем; но он меня любит, - следовательно...
Тут несколько точек, ибо рассудок уже ничего не говорит, а говорят большею
частью: язык, глаза и вслед за ними сердце, если оно имеется.
Что, если когда-нибудь эти записки попадут на глаза женщине? "Клевета!" -
закричит она с негодованием.
С тех пор, как поэты пишут и женщины их читают (за что им глубочайшая
благодарность), их столько раз называли ангелами, что они в самом деле, в
простоте душевной, поверили этому комплименту, забывая, что те же поэты за
деньги величали Нерона полубогом...
Не кстати было бы мне говорить о них с такою злостью, - мне, который, кроме
их, на свете ничего не любил, - мне, который всегда готов был им жертвовать
спокойствием, честолюбием, жизнию... Но ведь я не в припадке досады и
оскорбленного самолюбия стараюсь сдернуть с них то волшебное покрывало,
сквозь которое лишь привычный взор проникает. Нет, все, что я говорю о них,
есть только следствие
Ума холодных наблюдений
И сердца горестных замет.
Женщины должны бы желать, чтоб все мужчины их так же хорошо знали, как я,
потому что я люблю их во сто раз больше с тех пор, как их не боюсь и постиг
их мелкие слабости.
Кстати: Вернер намедни сравнил женщин с заколдованным лесом, о котором
рассказывает Тасс в своем "Освобожденном Ерусалиме". "Только приступи, -
говорил он, - на тебя полетят со всех сторон такие страхи, что боже упаси:
долг, гордость, приличие... Надо только не смотреть, а идти прямо, -
мало-помалу чудовища исчезают, и открывается пред тобой тихая и светлая
поляна, среди которой цветет зеленый мирт. Зато беда, если на первых шагах
сердце дрогнет и обернешься назад!"
12-го июня
Сегодняшний вечер был обилен происшествиями. Верстах в трех от Кисловодска,
в ущелье, где протекает Подкумок, есть скала, называемая Кольцом; это -
ворота, образованные природой; они подымаются на высоком холме, и заходящее
солнце сквозь них бросает на мир свой последний пламенный взгляд.
Многочисленная кавалькада отправилась туда посмотреть на закат солнца
сквозь каменное окошко. Никто из нас, по правде сказать, не думал о солнце.
Я ехал возле княжны; возвращаясь домой, надо было переезжать Подкумок
вброд. Горные речки, самые мелкие, опасны, особенно тем, что дно их -
совершенный калейдоскоп: каждый день от напора волн оно изменяется; где был
вчера камень, там нынче яма. Я взял под уздцы лошадь княжны и свел ее в
воду, которая не была выше колен; мы тихонько стали подвигаться наискось
против течения. Известно, что, переезжая быстрые речки, не должно смотреть
на воду, ибо тотчас голова закружится. Я забыл об этом предварить княжну
Мери.
Мы были уж на середине, в самой быстрине, когда она вдруг на седле
покачнулась. "Мне дурно!" - проговорила она слабым голосом... Я быстро
наклонился к ней, обвил рукою ее гибкую талию. "Смотрите наверх! - шепнул я
ей, - это ничего, только не бойтесь; я с вами".
Ей стало лучше; она хотела освободиться от моей руки, но я еще крепче обвил
ее нежный мягкий стан; моя щека почти касалась ее щеки; от нее веяло
пламенем.
- Что вы со мною делаете? Боже мой!..
Я не обращал внимания на ее трепет и смущение, и губы мои коснулись ее
нежной щечки; она вздрогнула, но ничего не сказала; мы ехали сзади; никто
не видал. Когда мы выбрались на берег, то все пустились рысью. Княжна
удержала свою лошадь; я остался возле нее; видно было, что ее беспокоило
мое молчание, но я поклялся не говорить ни слова - из любопытства. Мне
хотелось видеть, как она выпутается из этого затруднительного положения.
- Или вы меня презираете, или очень любите! - сказала она наконец голосом,
в котором были слезы. - Может быть, вы хотите посмеяться надо мной,
возмутить мою душу и потом оставить.-. Это было бы так подло, так низко,
что одно предположение... о нет! не правда ли, - прибавила она голосом
нежной доверенности, - не правда ли, во мне нет ничего такого, что бы
исключало уважение? Ваш дерзкий поступок... я должна, я должна вам его
простить, потому что позволила... Отвечайте, говорите же, я хочу слышать
ваш голос!.. - В последних словах было такое женское нетерпение, что я
невольно улыбнулся; к счастию, начинало смеркаться. Я ничего не отвечал.
- Вы молчите? - продолжала она, - вы, может быть, хотите, чтоб я первая вам
сказала, что я вас люблю?..
Я молчал...
- Хотите ли этого? - продолжала она, быстро обратясь ко мне... В
решительности ее взора и голоса было что-то страшное...
- Зачем? - отвечал я, пожав плечами.
Она ударила хлыстом свою лошадь и пустилась во весь дух по узкой, опасной
дороге; это произошло так скоро, что я едва мог ее догнать, и то, когда она
уж она присоединилась к остальному обществу. До самого дома она говорила и
