уселись завтракать возле двери, ведущей в угловую комнату, где находилось
человек десять молодежи, в числе которых был и Грушницкий. Судьба вторично
доставила мне случай подслушать разговор, который должен был решить его
участь. Он меня не видал, и, следственно, я не мог подозревать умысла; но
это только увеличивало его вину в моих глазах.
- Да неужели в самом деле это были черкесы? - сказал кто-то, - видел ли их
кто-нибудь?
- Я вам расскажу всю историю, - отвечал Грушницкий, - только, пожалуйста,
не выдавайте меня; вот как это было: вчерась один человек, которого я вам
не назову, приходит ко мне и рассказывает, что видел в десятом часу вечера,
как кто-то прокрался в дом к Лиговским. Надо вам заметить, что княгиня была
здесь, а княжна дома. Вот мы с ним и отправились под окна, чтоб подстеречь
счастливца.
Признаюсь, я испугался, хотя мой собеседник очень был занят своим
завтраком: он мог услышать вещи для себя довольно неприятные, если б
неравно Грушницкий отгадал истину; но ослепленный ревностью, он и не
подозревал ее.
- Вот видите ли, - продолжал Грушницкий, - мы и отправились, взявши с собой
ружье, заряженное холостым патроном, только так, чтобы попугать. До двух
часов ждали в саду. Наконец - уж бог знает откуда он явился, только не из
окна, потому что оно не отворялось, а должно быть, он вышел в стеклянную
дверь, что за колонной, - наконец, говорю я, видим мы, сходит кто-то с
балкона... Какова княжна? а? Ну, уж признаюсь, московские барышни! после
этого чему же можно верить? Мы хотели его схватить, только он вырвался и,
как заяц, бросился в кусты; тут я по нем выстрелил.
Вокруг Грушницкого раздался ропот недоверчивости.
- Вы не верите? - продолжал он, - даю вам честное, благородное слово, что
все это сущая правда, и в доказательство я вам, пожалуй, назову этого
господина.
- Скажи, скажи, кто ж он! - раздалось со всех сторон.
- Печорин, - отвечал Грушницкий.
В эту минуту он поднял глаза - я стоял в дверях против него; он ужасно
покраснел. Я подошел к нему и сказал медленно и внятно:
- Мне очень жаль, что я вошел после того, как вы уж дали честное слово в
подтверждение самой отвратительной клеветы. Мое присутствие избавило бы вас
от лишней подлости.
Грушницкий вскочил с своего места и хотел разгорячиться.
- Прошу вас, - продолжал я тем же тоном, - прошу вас сейчас же отказаться
от ваших слов; вы очень хорошо знаете, что это выдумка. Я не думаю, чтобы
равнодушие женщины к вашим блестящим достоинствам заслуживало такое ужасное
мщение. Подумайте хорошенько: поддерживая ваше мнение, вы теряете право на
имя благородного человека и рискуете жизнью.
Грушницкий стоял передо мною, опустив глаза, в сильном волнении. Но борьба
совести с самолюбием была непродолжительна. Драгунский капитан, сидевший
возле него, толкнул его локтем; он вздрогнул и быстро отвечал мне, не
поднимая глаз:
- Милостивый государь, когда я что говорю, так я это думаю и готов
повторить... Я не боюсь ваших угроз и готов на все...
- Последнее вы уж доказали, - отвечал я ему холодно и, взяв под руку
драгунского капитана, вышел из комнаты.
- Что вам угодно? - спросил капитан.
- Вы приятель Грушницкого - и, вероятно, будете его секундантом?
Капитан поклонился очень важно.
- Вы отгадали, - отвечал он, - я даже обязан быть его секундантом, потому
что обида, нанесенная ему, относится и ко мне: я был с ним вчера ночью, -
прибавил он, выпрямляя свой сутуловатый стан.
- А! так это вас ударил я так неловко по голове?
Он пожелтел, посинел; скрытая злоба изобразилась на лице его.
- Я буду иметь честь прислать к вам нониче моего секунданта, - прибавил я,
раскланявшись очень вежливо и показывая вид, будто не обращаю внимания на
его бешенство.
На крыльце ресторации я встретил мужа Веры. Кажется, он меня дожидался.
Он схватил мою руку с чувством, похожим на восторг.
- Благородный молодой человек! - сказал он, с слезами на глазах. - Я все
слышал. Экой мерзавец! неблагодарный!.. Принимай их после этого в
порядочный дом! Слава богу, у меня нет дочерей! Но вас наградит та, для
которой вы рискуете жизнью. Будьте уверены в моей скромности до поры до
времени, - продолжал он. - Я сам был молод и служил в военной службе: знаю,
что в эти дела не должно вмешиваться. Прощайте.
Бедняжка! радуется, что у него нет дочерей...
Я пошел прямо к Вернеру, застал его дома и рассказал ему все - отношения
мои к Вере и княжне и разговор, подслушанный мною, из которого я узнал
намерение этих господ подурачить меня, заставив стреляться холостыми
зарядами. Но теперь дело выходило их границ шутки: они, вероятно, не
ожидали такой развязки. Доктор согласился быть моим секундантом; я дал ему
несколько наставлений насчет условий поединка; он должен был настоять на
том, чтобы дело обошлось как можно секретнее, потому что хотя я когда
угодно готов подвергать себя смерти, но нимало не расположен испортить
навсегда свою будущность в здешнем мире.
После этого я пошел домой. Через час доктор вернулся из своей экспедиции.
- Против вас точно есть заговор, - сказал он. - Я нашел у Грушницкого
драгунского капитана и еще одного господина, которого фамилии не помню. Я
на минуту остановился в передней, чтоб снять галоши. У них был ужасный шум
и спор... "Ни за что не соглашусь! - говорил Грушницкий, - он меня оскорбил
публично; тогда было совсем другое..." - "Какое тебе дело? - отвечал
капитан, - я все беру на себя. Я был секундантом на пяти дуэлях и уж знаю,
как это устроить. Я все придумал. Пожалуйста, только мне не мешай.
Постращать не худо. А зачем подвергать себя опасности, если можно
избавиться?.." В эту минуту я взошел. Они замолчали. Переговоры наши
продолжались довольно долго; наконец мы решили дело вот как: верстах в пяти
отсюда есть глухое ущелье; они туда поедут завтра в четыре часа утра, а мы
выедем полчаса после них; стреляться будете на шести шагах - этого требовал
Грушницкий. Убитого - на счет черкесов. Теперь вот какие у меня подозрения:
они, то есть секунданты, должно быть, несколько переменили свой прежний
план и хотят зарядить пулею один пистолет Грушницкого. Это немножко похоже
на убийство, но в военное время, и особенно в азиатской войне, хитрости
позволяются; только Грушницкий, кажется, поблагороднее своих товарищей. Как
вы думаете? Должны ли мы показать им, что догадались?
- Ни за что на свете, доктор! будьте спокойны, я им не поддамся.
- Что же вы хотите делать?
- Это моя тайна.
- Смотрите не попадитесь... ведь на шести шагах!
- Доктор, я вас жду завтра в четыре часа; лошади будут готовы... Прощайте.
Я до вечера просидел дома, запершись в своей комнате. Приходил лакей звать
меня к княгине, - я велел сказать, что болен.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Два часа ночи... не спится... А надо бы заснуть, чтоб завтра рука не
дрожала. Впрочем, на шести шагах промахнуться трудно. А! господин
Грушницкий! ваша мистификация вам не удастся... мы поменяемся ролями:
теперь мне придется отыскивать на вашем бледном лице признаки тайного
страха. Зачем вы сами назначили эти роковые шесть шагов? Вы думаете, что я
вам без спора подставлю свой лоб... но мы бросим жребий!.. и тогда...
тогда... что, если его счастье перетянет? если моя звезда наконец мне
изменит?.. И не мудрено: она так долго служила верно моим прихотям; на
небесах не более постоянства, чем на земле.
Что ж? умереть так умереть! потеря для мира небольшая; да и мне самому
порядочно уж скучно. Я - как человек, зевающий на бале, который не едет
спать только потому, что еще нет его кареты. Но карета готова...
прощайте!..
Пробегаю в памяти все мое прошедшее и спрашиваю себя невольно: зачем я жил?
для какой цели я родился?.. А, верно, она существовала, и, верно, было мне
назначение высокое, потому что я чувствую в душе моей силы необъятные... Но
я не угадал этого назначения, я увлекся приманками страстей пустых и
неблагодарных; из горнила их я вышел тверд и холоден, как железо, но
утратил навеки пыл благородных стремлений - лучший свет жизни. И с той поры
сколько раз уже я играл роль топора в руках судьбы! Как орудие казни, я
упадал на голову обреченных жертв, часто без злобы, всегда без сожаления...
Моя любовь никому не принесла счастья, потому что я ничем не жертвовал для
тех, кого любил: я любил для себя, для собственного удовольствия: я только
удовлетворял странную потребность сердца, с жадностью поглощая их чувства,
их радости и страданья - и никогда не мог насытиться. Так, томимый голодом
в изнеможении засыпает и видит перед собой роскошные кушанья и шипучие
вина; он пожирает с восторгом воздушные дары воображения, и ему кажется
легче; но только проснулся - мечта исчезает... остается удвоенный голод и
отчаяние!
И, может быть, я завтра умру!.. и не останется на земле ни одного существа,
которое бы поняло меня совершенно. Одни почитают меня хуже, другие лучше,
чем я в самом деле... Одни скажут: он был добрый малый, другие - мерзавец.
И то и другое будет ложно. После этого стоит ли труда жить? а все живешь -
из любопытства: ожидаешь чего-то нового... Смешно и досадно!
Вот уже полтора месяца, как я в крепости N; Максим Максимыч ушел на
охоту... я один; сижу у окна; серые тучи закрыли горы до подошвы; солнце
сквозь туман кажется желтым пятном. Холодно; ветер свищет и колеблет
ставни... Скучно! Стану продолжать свой журнал, прерванный столькими
странными событиями.
Перечитываю последнюю страницу: смешно! Я думал умереть; это было
невозможно: я еще не осушил чаши страданий, и теперь чувствую, что мне еще
долго жить.
Как все прошедшее ясно и резко отлилось в моей памяти! Ни одной черты, ни
одного оттенка не стерло время!
Я помню, что в продолжение ночи, предшествовавшей поединку, я не спал ни
минуты. Писать я не мог долго: тайное беспокойство мною овладело. С час я
ходил по комнате; потом сел и открыл роман Вальтера Скотта, лежавший у меня
на столе: то были "Шотландские пуритане"; я читал сначала с усилием, потом
забылся, увлеченный волшебным вымыслом... Неужели шотландскому барду на том
свете не платят за каждую отрадную минуту, которую дарит его книга?..
Наконец рассвело. Нервы мои успокоились. Я посмотрелся в зеркало; тусклая
бледность покрывала лицо мое, хранившее следы мучительной бессонницы; но
глаза, хотя окруженные коричневою тенью, блистали гордо и неумолимо. Я
остался доволен собою.
Велев седлать лошадей, я оделся и сбежал к купальне. Погружаясь в холодный
кипяток нарзана, я чувствовал, как телесные и душевные силы мои
возвращались. Я вышел из ванны свеж и бодр, как будто собирался на бал.
После этого говорите, что душа не зависит от тела!..
Возвратясь, я нашел у себя доктора. На нем были серые рейтузы, архалук и
черкесская шапка. Я расхохотался, увидев эту маленькую фигурку под огромной
косматой шапкой: у него лицо вовсе не воинственное, а в этот раз оно было
еще длиннее обыкновенного.
- Отчего вы так печальны, доктор? - сказал я ему. - Разве вы сто раз не
провожали людей на тот свет с величайшим равнодушием? Вообразите, что у
меня желчная горячка; я могу выздороветь, могу и умереть; то и другое в
порядке вещей; старайтесь смотреть на меня, как на пациента, одержимого
болезнью, вам еще неизвестной, - и тогда ваше любопытство возбудится до
высшей степени; вы можете надо мною сделать теперь несколько важных
физиологических наблюдений... Ожидание насильственной смерти не есть ли уже
настоящая болезнь?
Эта мысль поразила доктора, и он развеселился.
Мы сели верхом; Вернер уцепился за поводья обеими руками, и мы пустились, -
мигом проскакали мимо крепости через слободку и въехали в ущелье, по
которому вилась дорога, полузаросшая высокой травой и ежеминутно
пересекаемая шумным ручьем, через который нужно было переправляться вброд,
к великому отчаянию доктора, потому что лошадь его каждый раз в воде
останавливалась.
Я не помню утра более голубого и свежего! Солнце едва выказалось из-за
