Следующие слова я произнес нарочно с расстановкой, громко и внятно, как
произносят смертный приговор:
- Доктор, эти господа, вероятно, второпях, забыли положить пулю в мой
пистолет: прошу вас зарядить его снова, - и хорошенько!
- Не может быть! - кричал капитан, - не может быть! я зарядил оба
пистолета; разве что из вашего пуля выкатилась... это не моя вина! - А вы
не имеете права перезаряжать... никакого права... это совершенно против
правил; я не позволю...
- Хорошо! - сказал я капитану, - если так, то мы будем с вами стреляться на
тех же условиях... Он замялся.
Грушницкий стоял, опустив голову на грудь, смущенный и мрачный.
- Оставь их! - сказал он наконец капитану, который хотел вырвать пистолет
мой из рук доктора... - Ведь ты сам знаешь, что они правы.
Напрасно капитан делал ему разные знаки, - Грушницкий не хотел и смотреть.
Между тем доктор зарядил пистолет и подал мне. Увидев это, капитан плюнул и
топнул ногой.
- Дурак же ты, братец, - сказал он, - пошлый дурак!.. Уж положился на меня,
так слушайся во всем... Поделом же тебе! околевай себе, как муха... - Он
отвернулся и, отходя, пробормотал: - А все-таки это совершенно против
правил.
- Грушницкий! - сказал я, - еще есть время; откажись от своей клеветы, и я
тебе прощу все. Тебе не удалось меня подурачить, и мое самолюбие
удовлетворено; - вспомни - мы были когда-то друзьями...
Лицо у него вспыхнуло, глаза засверкали.
- Стреляйте! - отвечал он, - я себя презираю, а вас ненавижу. Если вы меня
не убьете, я вас зарежу ночью из-за угла. Нам на земле вдвоем нет места...
Я выстрелил...
Когда дым рассеялся, Грушницкого на площадке не было. Только прах легким
столбом еще вился на краю обрыва.
Все в один голос вскрикнули.
- Finita la comedia!15 - сказал я доктору.
Он не отвечал и с ужасом отвернулся.
Я пожал плечами и раскланялся с секундантами Грушницкого.
Спускаясь по тропинке вниз, я заметил между расселинами скал окровавленный
труп Грушницкого. Я невольно закрыл глаза... Отвязав лошадь, я шагом
пустился домой. У меня на сердце был камень. Солнце казалось мне тускло,
лучи его меня не грели.
Не доезжая слободки, я повернул направо по ущелью. Вид человека был бы мне
тягостен: я хотел быть один. Бросив поводья и опустив голову на грудь, я
ехал долго, наконец очутился в месте, мне вовсе не знакомом; я повернул
коня назад и стал отыскивать дорогу; уж солнце садилось, когда я подъехал к
Кисловодску, измученный, на измученной лошади.
Лакей мой сказал мне, что заходил Вернер, и подал мне две записки: одну от
него, другую... от Веры.
Я распечатал первую, она была следующего содержания:
"Все устроено как можно лучше: тело привезено обезображенное, пуля из груди
вынута. Все уверены, что причиною его смерти несчастный случай; только
комендант, которому, вероятно, известна ваша ссора, покачал головой, но
ничего не сказал. Доказательств против вас нет никаких, и вы можете спать
спокойно... если можете... Прощайте..."
Я долго не решался открыть вторую записку... Что могла она мне писать?..
Тяжелое предчувствие волновало мою душу.
Вот оно, это письмо, которого каждое слово неизгладимо врезалось в моей
памяти:
"Я пишу к тебе в полной уверенности, что мы никогда больше не увидимся.
Несколько лет тому назад, расставаясь с тобою, я думала то же самое; но
небу было угодно испытать меня вторично; я не вынесла этого испытания, мое
слабое сердце покорилось снова знакомому голосу... ты не будешь презирать
меня за это, не правда ли? Это письмо будет вместе прощаньем и исповедью: я
обязана сказать тебе все, что накопилось на моем сердце с тех пор, как оно
тебя любит. Я не стану обвинять тебя - ты поступил со мною, как поступил бы
всякий другой мужчина: ты любил меня как собственность, как источник
радостей, тревог и печалей, сменявшихся взаимно, без которых жизнь скучна и
однообразна. Я это поняла сначала... Но ты был несчастлив, и я пожертвовала
собою, надеясь, что когда-нибудь ты оценишь мою жертву, что когда-нибудь ты
поймешь мою глубокую нежность, не зависящую ни от каких условий. Прошло с
тех пор много времени: я проникла во все тайны души твоей... и убедилась,
что то была надежда напрасная. Горько мне было! Но моя любовь срослась с
душой моей: она потемнела, но не угасла.
Мы расстаемся навеки; однако ты можешь быть уверен, что я никогда не буду
любить другого: моя душа истощила на тебя все свои сокровища, свои слезы и
надежды. Любившая раз тебя не может смотреть без некоторого презрения на
прочих мужчин, не потому, чтоб ты был лучше их, о нет! но в твоей природе
есть что-то особенное, тебе одному свойственное, что-то гордое и
таинственное; в твоем голосе, что бы ты ни говорил, есть власть
непобедимая; никто не умеет так постоянно хотеть быть любимым; ни в ком зло
не бывает так привлекательно, ничей взор не обещает столько блаженства,
никто не умеет лучше пользоваться своими преимуществами и никто не может
быть так истинно несчастлив, как ты, потому что никто столько не старается
уверить себя в противном.
Теперь я должна тебе объяснить причину моего поспешного отъезда; она тебе
покажется маловажна, потому что касается до одной меня.
Нынче поутру мой муж вошел ко мне и рассказал про твою ссору с Грушницким.
Видно, я очень переменилась в лице, потому что он долго и пристально
смотрел мне в глаза; я едва не упала без памяти при мысли, что ты нынче
должен драться и что я этому причиной; мне казалось, что я сойду с ума...
но теперь, когда я могу рассуждать, я уверена, что ты останешься жив:
невозможно, чтоб ты умер без меня, невозможно! Мой муж долго ходил по
комнате; я не знаю, что он мне говорил, не помню, что я ему отвечала...
верно, я ему сказала, что я тебя люблю... Помню только, что под конец
нашего разговора он оскорбил меня ужасным словом и вышел. Я слышала, как он
велел закладывать карету... Вот уж три часа, как я сижу у окна и жду твоего
возврата... Но ты жив, ты не можешь умереть!.. Карета почти готова...
Прощай, прощай... Я погибла, - но что за нужда?.. Если б я могла быть
уверена, что ты всегда меня будешь помнить, - не говорю уж любить, - нет,
только помнить... Прощай; идут... я должна спрятать письмо...
Не правда ли, ты не любишь Мери? ты не женишься на ней? Послушай, ты должен
мне принести эту жертву: я для тебя потеряла все на свете..."
Я как безумный выскочил на крыльцо, прыгнул на своего Черкеса, которого
водили по двору, и пустился во весь дух по дороге в Пятигорск. Я беспощадно
погонял измученного коня, который, хрипя и весь в пене, мчал меня по
каменистой дороге.
Солнце уже спряталось в черной туче, отдыхавшей на гребне западных гор; в
ущелье стало темно и сыро. Подкумок, пробираясь по камням, ревел глухо и
однообразно. Я скакал, задыхаясь от нетерпенья. Мысль не застать уже ее в
Пятигорске молотком ударяла мне в сердце! - одну минуту, еще одну минуту
видеть ее, проститься, пожать ей руку... Я молился, проклинал плакал,
смеялся... нет, ничто не выразит моего беспокойства, отчаяния!.. При
возможности потерять ее навеки Вера стала для меня дороже всего на свете -
дороже жизни, чести, счастья! Бог знает, какие странные, какие бешеные
замыслы роились в голове моей... И между тем я все скакал, погоняя
беспощадно. И вот я стал замечать, что конь мой тяжелее дышит; он раза два
уж спотыкнулся на ровном месте... Оставалось пять верст до Ессентуков -
казачьей станицы, где я мог пересесть на другую лошадь.
Все было бы спасено, если б у моего коня достало сил еще на десять минут!
Но вдруг поднимаясь из небольшого оврага, при выезде из гор, на крутом
повороте, он грянулся о землю. Я проворно соскочил, хочу поднять его,
дергаю за повод - напрасно: едва слышный стон вырвался сквозь стиснутые его
зубы; через несколько минут он издох; я остался в степи один, потеряв
последнюю надежду; попробовал идти пешком - ноги мои подкосились;
изнуренный тревогами дня и бессонницей, я упал на мокрую траву и как
ребенок заплакал.
И долго я лежал неподвижно и плакал горько, не стараясь удерживать слез и
рыданий; я думал, грудь моя разорвется; вся моя твердость, все мое
хладнокровие - исчезли как дым. Душа обессилела, рассудок замолк, и если б
в эту минуту кто-нибудь меня увидел, он бы с презрением отвернулся.
Когда ночная роса и горный ветер освежили мою горячую голову и мысли пришли
в обычный порядок, то я понял, что гнаться за погибшим счастьем бесполезно
и безрассудно. Чего мне еще надобно? - ее видеть? - зачем? не все ли
кончено между нами? Один горький прощальный поцелуй не обогатит моих
воспоминаний, а после него нам только труднее будет расставаться.
Мне, однако, приятно, что я могу плакать! Впрочем, может быть, этому
причиной расстроенные нервы, ночь, проведенная без сна, две минуты против
дула пистолета и пустой желудок.
Все к лучшему! это новое страдание, говоря военным слогом, сделало во мне
счастливую диверсию. Плакать здорово; и потом, вероятно, если б я не
проехался верхом и не был принужден на обратном пути пройти пятнадцать
верст, то и эту ночь сон не сомкнул бы глаз моих.
Я возвратился в Кисловодск в пять часов утра, бросился на постель и заснул
сном Наполеона после Ватерлоо.
Когда я проснулся, на дворе уж было темно. Я сел у отворенного окна,
расстегнул архалук - и горный ветер освежил грудь мою, еще не успокоенную
тяжелым сном усталости. Вдали за рекою, сквозь верхи густых лип, ее
осеняющих, мелькали огне в строеньях крепости и слободки. На дворе у нас
все было тихо, в доме княгини было темно.
Взошел доктор: лоб у него был нахмурен; и он, против обыкновения, не
протянул мне руки.
- Откуда вы, доктор?
- От княгини Лиговской; дочь ее больна - расслабление нервов... Да не в
этом дело, а вот что: начальство догадывается, и хотя ничего нельзя
доказать положительно, однако я вам советую быть осторожнее. Княгиня мне
говорила нынче, что она знает, что вы стрелялись за ее дочь. Ей все этот
старичок рассказал... как бишь его? Он был свидетелем вашей стычки с
Грушницким в ресторации. Я пришел вас предупредить. Прощайте. Может быть,
мы больше не увидимся, вас ушлют куда-нибудь.
Он на пороге остановился: ему хотелось пожать мне руку... и если б я
показал ему малейшее на это желание, то он бросился бы мне на шею; но я
остался холоден, как камень - и он вышел.
Вот люди! все они таковы: знают заранее все дурные стороны поступка,
помогают, советуют, даже одобряют его, видя невозможность другого средства,
- а потом умывают руки и отворачиваются с негодованием от того, кто имел
смелость взять на себя всю тягость ответственности. Все они таковы, даже
самые добрые, самые умные!..
На другой день утром, получив приказание от высшего начальства отправиться
в крепость Н., я зашел к княгине проститься.
Она была удивлена, когда на вопрос ее: имею ли я ей сказать что-нибудь
особенно важное? - я отвечал, что желаю ей быть счастливой и прочее.
- А мне нужно с вами поговорить очень серьезно.
Я сел молча.
Явно было, что она не знала, с чего начать; лицо ее побагровело, пухлые ее
пальцы стучали по столу; наконец она начала так, прерывистым голосом:
- Послушайте, мсье Печорин! я думаю, что вы благородный человек.
Я поклонился.
- Я даже в этом уверена, - продолжала она, - хотя ваше поведение несколько
сомнительно; но у вас могут быть причины, которых я не знаю, и их-то вы
должны теперь мне поверить. Вы защитили дочь мою от клеветы, стрелялись за
нее, - следственно, рисковали жизнью... Не отвечайте, я знаю, что вы в этом
не признаетесь, потому что Грушницкий убит (она перекрестилась). Бог ему
простит - и, надеюсь, вам также!.. Это до меня не касается, я не смею
осуждать вас, потому что дочь моя хотя невинно, но была этому причиною. Она
мне все сказала... я думаю, все: вы изъяснились ей в любви... она вам
призналась в своей (тут княгиня тяжело вздохнула). Но она больна, и я
уверена, что это не простая болезнь! Печаль тайная ее убивает; она не
признается, но я уверена, что вы этому причиной... Послушайте: вы, может
