"Идите за мной!" - сказала она, взяв меня за руку, и мы стали спускаться.
Не понимаю, как я не сломил себе шеи; внизу мы повернули направо и пошли по
той же дороге, где накануне я следовал за слепым. Месяц еще не вставал, и
только две звездочки, как два спасительные маяка, сверкали на темно-синем
своде. Тяжелые волны мерно и ровно катились одна за другой, едва приподымая
одинокую лодку, причаленную к берегу. "Взойдем в лодку", - сказала моя
спутница; я колебался, я не охотник до сентиментальных прогулок по морю; но
отступать было не время. Она прыгнула в лодку, я за ней, и не успел еще
опомниться, как заметил, что мы плывем. "Что это значит?" - сказал я
сердито. "Это значит, - отвечала она, сажая меня на скамью и обвив мой стан
руками, - это значит, что я тебя люблю..." И щека ее прижалась к моей, и
почувствовал на лице моем ее пламенное дыхание. Вдруг что-то шумно упало в
воду: я хвать за пояс - пистолета нет. О, тут ужасное подозрение закралось
мне в душу, кровь хлынула мне в голову!. Оглядываюсь - мы от берега около
пятидесяти сажен, а я не умею плавать! Хочу ее оттолкнуть от себя - она как
кошка вцепилась в мою одежду, и вдруг сильный толчок едва не сбросил меня в
море. Лодка закачалась, но я справился, и между нами началась отчаянная
борьба; бешенство придавало мне силы, но я скоро заметил, что уступаю моему
противнику в ловкости... "Чего ты хочешь?" - закричал я, крепко сжав ее
маленькие руки; пальцы ее хрустели, но она не вскрикнула: ее змеиная натура
выдержала эту пытку.
"Ты видел, - отвечала она, - ты донесешь!" - и сверхъестественным усилием
повалила меня на борт; мы оба по пояс свесились из лодки, ее волосы
касались воды: минута была решительная. Я уперся коленкою в дно, схватил ее
одной рукой за косу, другой за горло, она выпустила мою одежду, и я
мгновенно сбросил ее в волны.
Было уже довольно темно; голова ее мелькнула раза два среди морской пены, и
больше я ничего не видал...
На дне лодки я нашел половину старого весла и кое-как, после долгих усилий,
причалил к пристани. Пробираясь берегом к своей хате, я невольно
всматривался в ту сторону, где накануне слепой дожидался ночного пловца;
луна уже катилась по небу, и мне показалось, что кто-то в белом сидел на
берегу; я подкрался, подстрекаемый любопытством, и прилег в траве над
обрывом берега; высунув немного голову, я мог хорошо видеть с утеса все,
что внизу делалось, и не очень удивился, а почти обрадовался, узнав мою
русалку. Она выжимала морскую пену из длинных волос своих; мокрая рубашка
обрисовывала гибкий стан ее и высокую грудь. Скоро показалась вдали лодка,
быстро приблизилась она; из нее, как накануне, вышел человек в татарской
шапке, но стрижен он был по-казацки, и за ременным поясом его торчал
большой нож. "Янко, - сказала она, - все пропало!" Потом разговор их
продолжался так тихо, что я ничего не мог расслышать. "А где же слепой?" -
сказал наконец Янко, возвыся голос. "Я его послала", - был ответ. Через
несколько минут явился и слепой, таща на спине мешок, который положили в
лодку.
- Послушай, слепой! - сказал Янко, - ты береги то место... знаешь? там
богатые товары... скажи (имени я не расслышал), что я ему больше не слуга;
дела пошли худо, он меня больше не увидит; теперь опасно; поеду искать
работы в другом месте, а ему уж такого удальца не найти. Да скажи, кабы он
получше платил за труды, так и Янко бы его не покинул; а мне везде дорога,
где только ветер дует и море шумит! - После некоторого молчания Янко
продолжал: - Она поедет со мною; ей нельзя здесь оставаться; а старухе
скажи, что, дескать. пора умирать, зажилась, надо знать и честь. Нас же
больше не увидит.
- А я? - сказал слепой жалобным голосом.
- На что мне тебя? - был ответ.
Между тем моя ундина вскочила в лодку и махнула товарищу рукою; он что-то
положил слепому в руку, примолвив: "На, купи себе пряников". - "Только?" -
сказал слепой. - "Ну, вот тебе еще", - и упавшая монета зазвенела, ударясь
о камень. Слепой ее не поднял. Янко сел в лодку, ветер дул от берега, они
подняли маленький парус и быстро понеслись. Долго при свете месяца мелькал
парус между темных волн; слепой мальчик точно плакал, долго, долго... Мне
стало грустно. И зачем было судьбе кинуть меня в мирный круг честных
контрабандистов? Как камень, брошенный в гладкий источник, я встревожил их
спокойствие и, как камень, едва сам не пошел ко дну!
Я возвратился домой. В сенях трещала догоревшая свеча в деревянной тарелке,
и казак мой, вопреки приказанию, спал крепким сном, держа ружье обеими
руками. Я его оставил в покое, взял свечу и пошел в хату. Увы! моя
шкатулка, шашка с серебряной оправой, дагестанский кинжал - подарок
приятеля - все исчезло. Тут-то я догадался, какие вещи тащил проклятый
слепой. Разбудив казака довольно невежливым толчком, я побранил его,
посердился, а делать было нечего! И не смешно ли было бы жаловаться
начальству, что слепой мальчик меня обокрал, а восьмнадцатилетняя девушка
чуть-чуть не утопила?
Слава Богу, поутру явилась возможность ехать, и я оставил Тамань. Что
сталось с старухой и с бедным слепым - не знаю. Да и какое дело мне до
радостей и бедствий человеческих, мне, странствующему офицеру, да еще с
подорожной по казенной надобности!..
Конец первой части.
Часть вторая
(Окончание журнала Печорина)
II
КНЯЖНА МЕРИ
11-го мая.
Вчера я приехал в Пятигорск, нанял квартиру на краю города, на самом
высоком месте, у подошвы Машука: во время грозы облака будут спускаться до
моей кровли. Нынче в пять часов утра, когда я открыл окно, моя комната
наполнилась запахом цветов, растуших в скромном палисаднике. Ветки цветущих
черешен смотрят мне в окна, и ветер иногда усыпает мой письменный стол их
белыми лепестками. Вид с трех сторон у меня чудесный. На запад пятиглавый
Бешту синеет, как "последняя туча рассеянной бури"; на север поднимается
Машук, как мохнатая персидская шапка, и закрывает всю эту часть небосклона;
на восток смотреть веселее: внизу передо мною пестреет чистенький,
новенький городок, шумят целебные ключи, шумит разноязычная толпа, - а там,
дальше, амфитеатром громоздятся горы все синее и туманнее, а на краю
горизонта тянется серебряная цепь снеговых вершин, начинаясь Казбеком и
оканчиваясь двуглавым Эльборусом... Весело жить в такой земле! Какое-то
отрадное чувство разлито во всех моих жилах. Воздух чист и свеж, как
поцелуй ребенка; солнце ярко, небо сине - чего бы, кажется, больше? - зачем
тут страсти, желания, сожаления?.. Однако пора. Пойду к Елизаветинскому
источнику: там, говорят, утром собирается все водяное обшество.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Спустясь в середину города, я пошел бульваром, где встретил несколько
печальных групп, медленно подымающихся в гору; то были большею частию
семейства степных помещиков; об этом можно было тотчас догадаться по
истертым, старомодным сюртукам мужей и по изысканным нарядам жен и дочерей;
видно, у них вся водяная молодежь была уже на перечете, потому что они на
меня посмотрели с нежным любопытством: петербургский покрой сюртука ввел их
в заблуждение, но, скоро узнав армейские эполеты, они с негодованием
отвернулись.
Жены местных властей, так сказать хозяйки вод, были благосклоннее; у них
есть лорнеты, они менее обращают внимания на мундир, они привыкли на
Кавказе встречать под нумерованной пуговицей пылкое сердце и под белой
фуражкой образованный ум. Эти дамы очень милы; и долго милы! Всякий год их
обожатели сменяются новыми, и в этом-то, может быть, секрет их неутомимой
любезности. Подымаясь по узкой тропинке к Елизаветинскому источнику, я
обогнал толпу мужчин, штатских и военных, которые, как я узнал после,
составляют особенный класс людей между чающими движения воды. Они пьют -
однако не воду, гуляют мало, волочатся только мимоходом; они играют и
жалуются на скуку. Они франты: опуская свой оплетенный стакан в колодец
кислосерной воды, они принимают академические позы: штатские носят
светло-голубые галстуки, военные выпускают из-за воротника брыжи. Они
исповедывают глубокое презрение к провинциальным домам и вздыхают о
столичных аристократических гостиных, куда их не пускают.
Наконец вот и колодец... На площадке близ него построен домик с красной
кровлею над ванной, а подальше галерея, где гуляют во время дождя.
Несколько раненых офицеров сидели на лавке, подобрав костыли, - бледные,
грустные. Несколько дам скорыми шагами ходили взад и вперед по площадке,
ожидая действия вод. Между ними были два-три хорошеньких личика. Под
виноградными аллеями, покрывающими скат Машука, мелькали порою пестрые
шляпки любительниц уединения вдвоем, потому что всегда возле такой шляпки я
замечал или военную фуражку или безобразную круглую шляпу. На крутой скале,
где построен павильон, называемый Эоловой Арфой, торчали любители видов и
наводили телескоп на Эльборус; между ними было два гувернера с своими
воспитанниками, приехавшими лечиться от золотухи.
Я остановился, запыхавшись, на краю горы и, прислонясь к углу домика, стал
рассматривать окрестность, как вдруг слышу за собой знакомый голос:
- Печорин! давно ли здесь?
Оборачиваюсь: Грушницкий! Мы обнялись. Я познакомился с ним в действующем
отряде. Он был ранен пулей в ногу и поехал на воды с неделю прежде меня.
Грушницкий - юнкер. Он только год в службе, носит, по особенному роду
франтовства, толстую солдатскую шинель. У него георгиевский солдатский
крестик. Он хорошо сложен, смугл и черноволос; ему на вид можно дать
двадцать пять лет, хотя ему едва ли двадцать один год. Он закидывает голову
назад, когда говорит, и поминутно крутит усы левой рукой, ибо правою
опирается на костыль. Говорит он скоро и вычурно: он из тех людей, которые
на все случаи жизни имеют готовые пышные фразы, которых просто прекрасное
не трогает и которые важно драпируются в необыкновенные чувства,
возвышенные страсти и исключительные страдания. Производить эффект - их
наслаждение; они нравятся романтическим провинциалкам до безумия. Под
старость они делаются либо мирными помещиками, либо пьяницами - иногда тем
и другим. В их душе часто много добрых свойств, но ни на грош поэзии.
Грушницкого страсть была декламировать: он закидывал вас словами, как скоро
разговор выходил из круга обыкновенных понятий; спорить с ним я никогда не
мог. Он не отвечает на ваши возражения, он вас не слушает. Только что вы
остановитесь, он начинает длинную тираду, по-видимому имеющую какую-то
связь с тем, что вы сказали, но которая в самом деле есть только
продолжение его собственной речи.
Он довольно остер: эпиграммы его часто забавны, но никогда не бывают метки
и злы: он никого не убьет одним словом; он не знает людей и их слабых
струн, потому что занимался целую жизнь одним собою. Его цель - сделаться
героем романа. Он так часто старался уверить других в том, что он существо,
не созданное для мира, обреченное каким-то тайным страданиям, что он сам
почти в этом уверился. Оттого-то он так гордо носит свою толстую солдатскую
шинель. Я его понял, и он за это меня не любит, хотя мы наружно в самых
дружеских отношениях. Грушницкий слывет отличным храбрецом; я его видел в
деле; он махает шашкой, кричит и бросается вперед, зажмуря глаза. Это
что-то не русская храбрость!..
Я его также не люблю: я чувствую, что мы когда-нибудь с ним столкнемся на
узкой дороге, и одному из нас несдобровать.
Приезд его на Кавказ - также следствие его романтического фанатизма: я
уверен, что накануне отъезда из отцовской деревни он говорил с мрачным
видом какой-нибудь хорошенькой соседке, что он едет не так, просто,
служить, но что ищет смерти, потому что... тут, он, верно, закрыл глаза
рукою и продолжал так: "Нет, вы (или ты) этого не должны знать! Ваша чистая
