определен: он в моей колоде, лишний козырь -- в вашей. Ход за
вами, перекрестный огонь, дублет...
-- И белым лебедем в Женеву...
-- Иронизируете?
-- Все не так просто. Только на игральных картах дамы
круглый год c цветами.
-- А мы будем бить карту за картой! -- сказал Остап так,
точно хотел объявить войну всей республики Советов. -- Куш
назначен! Главное -- не складывать карты рубашками наружу. Выше
голову, товарищ Корейко! У плывущих против течения свои
рекорды!
-- Рекорды-рекордами, но мой дядя...
-- Самых честных правил?!
-- ...делопроизводитель воинского начальника, часто
говаривал мне в детстве: "Поменьше, Сашук, гусарства! Побольше
скрытности!"
Любители плыть против течения c большим трудом продрались
сквозь толпу и вышли на сравнительно немноголюдную Никольскую
улицу. Они решили вернуться в гостиницу и отобедать.
Здесь гул человеческих голосов перекрывал писклявый тенор,
принадлежавший глупейшего вида гражданину (говорили, что это и
был тот самый революционер Онисим Свалкин-Трущобов c
потопленного крейсера "Императрица Мария") c выпуклым лбом,
узким, c родинкой, носом, острым подбородком и выпяченной
верхней губой. Гражданин этот доказывал, водя пальцем по
передовице в "Известиях", что тварь, она всегда остается
тварью, даже если ее повесить на фонарном столбе в
Мерзляковском переулке.
Тот час праздника, когда на деревьях начали светиться
электрические лампочки, а сверхсметные толпы значительно
поредели, увенчался малоприметным событием: пьяный в доску
уголовный элемент Хвастурнеевич, сбежавший из неведомо какой
тюрьмы, подошел к табачному киоску, расположенному на углу
Мясницкой и Милютинского переулка и (вежливо!) поинтересовался
о наличии его любимых сигарет.
-- "Аллегро" нет и в ближайшее время не предвидится! --
ответил продавец голосом, не принимающим возражений. -- Сами
видите -- сегодня праздник!
-- Что же, мне теперь, как последнему болвану, "Люксом"
травиться? -- гневно спросил Хвастурнеевич, пытаясь заглушить в
себе отчаянный крик души.
Солнце, то самое, первомайское солнце постепенно начало
таять за ласковыми, похожими на марихуанский смог облаками и
после того, как уголовный элемент Хвастурнеевич безжалостно
избил ни в чем не повинного продавца, окончательно скрылось за
горизонт.
Глава XXI КАК РОЖДАЮТСЯ ЛЕГЕНДЫ
Даже босоногий сопляк много на себя не возьмет, если
каким-нибудь тихим майским вечером у костра начнет разбалтывать
легенду о том, что покушение на товарища Ленина явилось
следствием борьбы за власть внутри большевистского партийного
руководства. Чего скрывать? Ведь и гибель товарища Свердлова в
злосчастном 1919 году неразрывно связана c этой борьбой: в тот
год кремлевский горец и будущий мексиканский изгнанник послали
туберкулезника Свердлова на митинг ткачих. Озлобленные нищетой
разбушевавшиеся женщины избили туберкулезника так лихо, что тот
через час скончался в Боткинской больнице. Аналогичная ситуация
была и c товарищем Лениным, которого, правда, не избили, а
подстрелили: козлом отпущения стала полуслепая, не умеющая
стрелять, Фанни Каплан. Но вот легенду о сожженном портрете
Ильича почему-то по свету никто не разносит. А ведь по
преданию, тот самый портрет, который висит в Музее Ленина в
Москве рядом c пальто, якобы простреленным эсэркой Каплан, не
является подлинником, настоящий-то портрет сожгли, а о том, что
его сожгли, звезда второй величины и тринадцатой степени
немешаевского ГПУ капитан Ишаченко узнал из той самой анонимки,
которую он нашел в специальном ящичке, приделанном к порталу
управления.
В кабинете Альберта Карловича было зловеще и пакостно.
Подследственный Александр Иванович Корейко сидел на кособокой
низенькой табуретке у стены по левую руку от грозного капитана
на таком расстоянии, которое определялась спецприказом
республиканского ОГПУ, предусматривавшем возможность
столкновения со следователем. В простенке между окнами висела
живописная картина c душесогревающим сюжетом: на фоне
изумрудной равнины товарищ Сталин держал на руках премиленькую
пятилетнюю девочку. По правую руку от капитана висел плакат, c
которого на подследственного Корейко глядел широкоплечий
красноармеец, пальцем грозил, да цитировал Великого Учителя:
МЫ ДОЛЖНЫ ОРГАНИЗОВАТЬ
БЕСПОЩАДНУЮ БОРЬБУ СО ВСЕМИ!
Грянул телефонный звонок.
-- Расстрелять! -- приказал капитан трубке. -- "Дни
Турбиных"? Это что, пародия? Нет? Что-то вроде "Евгения
Онегина"? Не знаю такого! Снять! А директора театра и всех
лошадей блатных под суд! Что? Да ничего подобного! Управу мы на
всех найдем. Хотите -- расстреливайте! В клинику? То же можно!
Вы там, товарищи, сами решайте, чего меня от дел отрывать!
На лице подпольного миллионера на самом деле никакого лица
не было.
-- Так это вы украли портрет товарища Ленина из Пятьдесят
первого треста города Газганда?
-- Я не крал, товарищ следователь.
-- Разберемся.
-- Я коммунист! -- Александр Иванович встал и тут же
опустился на прежнее место.
-- А как быть вот?..
И c этими словами капитан протянул Александру Ивановичу
листок бумаги, исписанный крупным, анонимным, почерком.
-- Это же анонимка! -- воскликнул Корейко, прочитав правым
глазом полупечатные строки, смысл которых, кстати, состоял в
том, что он, Корейко, враг, что он сволочь, и что именно эти
самые "враг" и "сволочь" украли портрет Ленина и сожгли его на
одном из пустырей Газганда близ мечети Хазрет-Хызр.
-- Это не анонимка, гражданин подследственный, а глас
народа, уведомляющий органы о вредительствах и шантажах.
-- Я ничего не крал и ничего не сжигал, -- улыбнулся
грустной улыбкой Корейко.
-- Созна-аешься! -- пообещал следователь и, бросив на
подследственного полный ненависти взгляд, прибавил: -- Не такие
кололись. Тебе куда палец воткнуть, чтоб полилось? А?
Александр Иванович мучительно простонал, сцепил обе руки
ладонь к ладони и сто первым чувством человека, которого должны
бить, понял, что у него неприятности.
Между тем капитан встал из-за стола и подошел к плакату c
цитатой вождя. Пришпилив кнопкой анонимный глас народа к стене,
Альберт Карлович закурил папиросу и, начиная терять терпение,
грозно ухнул:
-- Ты будешь просить меня о смерти, но я не из добреньких!
-- Я не жег! Я не крал! -- визгливо заныл Корейко. -- Это
какое-то безумие!
Сперва капитан произвел свой коронный удар по челюсти,
затем чуть подушил подследственного, потом мягко ударил поддых
и закончил экзекуцию смачной пощечиной и словами:
-- Контра недобитая!
Александр Иванович подумал так: "Да пошел ты!", но
пробормотал по-другому: -- Может, это кто-то другой жег? А,
товарищ?
-- Ты на кого, петух гамбургский, стрелки переводишь?
-- Я не перевожу.
-- Как же не переводишь, когда переводишь!
И тут в голове у Александра Ивановича соскочил какой-то
рычажок: Корейко потянул носом воздух, испустил тяжелый
насосный выдох, на щеках забрезжил румянец, одним словом,
ополоумел:
-- Я не петух гамбургский, я гражданин Советской страны!
-- Чего, чего?! Тебе что, мало? Я вижу, что ты мозгов
добавлять не хочешь!
После этого восклицания капитан сильным ударом в лицо
столкнул подозреваемого c табуретки. Удар был такой страшный,
что Александр Иванович очухался только через пять минут. Когда
он встал, следователь неуловимым для глаз движением, описав
кулаком в воздухе дугу, шандарахнул его по голове. Александр
Иванович c глухим стуком вновь свалился на пол. В ту самую
минуту, когда в кабинет как бы случайно ввалился начальник ОГПУ
Свистопляскин, поджигатель товарища Ленина очнулся.
-- Кого мутузим? -- без всяких церемоний спросил
Свистопляскин.
-- Контру, Роман Брониславович. Сжег, собака, портрет
Ленина.
-- Так, так, -- привычно сдвигая на лоб очки, пробормотал
начальник ОГПУ и, сделав небольшую паузу и немного подумав,
добавил: -- Очередную, значит, контрреволюционную сволочь
поймали. И когда ж вы, гады, успокоитесь? А? Ведь бесполезно
же. Бесполезно! Сколько вас в СЛОН, на Вишеру поотправляли...
Ан нет, все равно лезут, вредят. Что, говоришь, он сделал?
-- Сжег портрет...
-- Ах ты ж стерва! -- стиснув зубы, продолжал
Свистопляскин. -- Ленина жечь?! Не иначе тут, капитан, заговор!
Не иначе.
-- Я понимаю, Роман Брониславович.
-- Я никого не жег! -- упирался поджигатель. -- Я не
понимаю!
Свистопляскин обхватил пальцами подбородок, болезненно
сморщился и посмотрел на Корейко так, что тот перешел от
остолоповского недоумения к онемелому страху.
-- Милое дело! -- претенциозно воскликнул начальник. --
Мы, значит, тут остатки контрреволюции добиваем, а вы...
-- Бандитствует... -- сорвалось c языка Ишаченко.
-- Я не бандитствую!
-- Молчи, тварь! -- жестко приказал капитан.
-- Не кричите, Альберт Карлович, не надо!
В этот момент у Александра Ивановича затрясся кадык и на
свет вылупились три одинаковых восклицания:
-- Я не жег! Я не жег! Я не жег!
-- Жег и бандитствовал! -- отрывисто настаивал капитан.
-- Бандитствовать, значит, решили, гражданин? -- почти
мирным голосом пропел начальник. -- Строить социализм не хотим,
значит? Ну мы из вас душу вытрясем!.. Вот что, Альберт, c
кондачка мы это дело решать не будем. Давай-ка этого сначала в
камеру, так сказать, на обработку, а завтра c утречка мы его
вместе и допросим...
-- Есть, товарищ начальник!
Вошел молоденький лейтенант c полусонной гримасой.
Залязгали наручники.
-- На выход, собака! -- утомленно провыл он. -- По
сторонам не смотреть!
Так похитель-поджигатель портрета вождя мирового
пролетариата оказался в подвале немешаевского политуправления.
Ноги подкашивались у Александра Ивановича, двигаясь на
неровностях цементного пола, губы задрожали при виде зловещей
двери, утопленной в сырой холодной стене. Дверь открылась
тяжело, c душераздирающим скрежетом. Корейко толкнули в
огромную камеру, опоясанную сколоченными из толстого листвяка
двухярусными нарами. Пол в камере был заплеван; слева от двери
ютилась параша; чинно окруженный зэками, привинченный к полу
болтами стол стоял в середине.
C пугающим скрежетом звякнул засов: дверь закрылась,
кошмар продолжался.
-- Ты на чем рога замочил? -- холодно и спокойно спросил у
новенького толстый зэк c желтыми зубами, в которых болталась
потухшая папироса.
-- Я, товарищи, не виновен!
-- Цацачка! -- послышалось c верхних нар.
-- Придержи язык, Червь! Не мути поганку.
Червь закрыл рот и сделал серьезное лицо.
-- Ты какой масти?
-- Я не понимаю... -- слабо улыбнувшись, ответил
новенький.
-- Политический, что ли?
-- Меня обвиняют в глупости, -- немного недоверчиво
пробубнил Корейко, -- которую я никогда не совершал: они
решили, что я сжег портрет Ленина.
-- Стало быть, мастью ты не вышел! -- восторженно грянул
толстый зэк, обращаясь к сокамерникам. -- Политический!
И тут со всех нар послышались возбужденные голоса.
-- Кто? Этот-то пистон -- политический?
-- Кидала он!
-- Крыса он, которая тошнит!
Корейко стоял, оперевшись о дверь, как оплеванный.
-- Конь педальный!
-- Рогопил!
-- Ты только посмотри на него -- зажрался в корень!
"Щас морду набьют", -- вглядываясь в пустоту, подумал
