и строгой лепкой характеров. Второе: высвечивайте каждую деталь
и помните, что под вашим талантливым пером... У вас перо
талантливое?
-- Да, разумеется.
-- Так вот, под вашим талантливым пером говорит вся
страна.
-- И все?
-- Почти. У вас из-за чего произошел кризис творчества?
-- Сам не знаю, наверное, критики...
-- Пишут, что ваши стихи бездарны, беззубы и убоги?
Фома пожал плечами.
-- И из-за этой чепухи у вас слова не высекаются пером?
-- Ну не только... Вы же знаете, что я пишу политические
курбеты...
"Вот идиот навязался на мою голову!" -- подумал Остап.
-- Знаете, что я вам скажу, товарищ Несдержанный? Вы
сосредоточьтесь и выкиньте из головы дореволюционных
поэтических монстров. Прославьте, черт возьми, несокрушимый
фасад социализма, а выразительные строки сами лягут на бумагу.
Вот попробуйте...
-- Что, прямо сейчас? Здесь?
-- Все гениальные поэмы создаются в поездах. Вспомните
Пушкина... Ну, например, напишите что-нибудь о партии.
Партийная тема -- самая благодарная и, как правило, не требует
рифм.
-- Вы так думаете?
-- Только так. Попробуйте. Итак: встаем медленно, смотрим
в окно и на одном дыхании...
Несдержанный встал и неожиданно для себя родил ставшую
впоследствии знаменитой поэму о партии.
Я спросил у Луны: "Где сегодня она?"
Не ответила мне золотая Луна.
Я спросил у весны: "Где сегодня она?"
Не ответила мне молодая весна.
Я спросил у страны: "Где сегодня она?"
И ответила мне родная страна:
"Кто она?" -- я спросил. У кого я спросил?
У Луны? А не надо просить у Луны!
У Весны? А не надо просить у Весны!
Ты у партии нашей спроси о своем.
И ответит она: "Не пошлет?" -- "Не пошлет!"
Есть Вселенная, мир, есть планета Земля.
На планете на той съезд за съездом идет...
И поет, и поет о народе моем,
Честных, смелых, простых мужиках,
Рабочих-ударниках в горячих цехах.
Вы шагайте смелее и идите все в ряд!
Наша партия это -- комсомольский отряд!
"Мы смело шагаем, построившись в ряд,
Ибо твердо мы знаем, что такое отряд!
Отряд это кукиш подлым врагам!
Кто сказал, что Субботник "Комсомольский обман"?
Три, четыре, раз, два, а потом -- и один!
Смейся гад и обжора, подлый враг-буржуин!
Слава партии! Слава!
"Кто же в бой поведет?..
Помолчите! Я знаю! -- комсомольский слет!"
Вижу, снова вижу, слышу, снова слышу:
"Товарищ мой родной, тише, только тише...
Говорит Герой!
Товарищ, товарищ, товарищ и вождь!
Он за нас все сделает.
Надо -- скосит рожь, надо -- хлеб посеет,
Надо -- и к станку. А сказать точнее:
Я его люблю!"
Вижу! Вижу! Слышу съезд!
Он родней, живее всех!
Не прожить нам съездов без!
Я в лес пошел и спросил у дуба:
"А, что ты, дубина, о партии знаешь?"
Дуб дал дуба, ветками помахал, ничего не сказал.
И вдруг мужик один идет,
Он песню звонкую поет:
"А я партию люблю!.."
Я к нему. Он от меня.
Я к нему. Убегает он...
Я спросил: "Куда ж ты бежишь мужичина?
Где твой дом?"
"Дом -- моя страна! Партия -- жена!"
"А враги то есть?"
"Есть!"
"Где? Здесь?"
"Нет, не здесь!"
"А где? Там?"
"Где там?"
"Где живет Антант".
"А не гады ли они?"
"Точно -- гады!"
"А ты кто?"
"Я -- никто...
Я сегодня не люблю, я сегодня съезд пою!"
Комсомольская бригада сеет в поле кукурузу.
"Есть ли старший?" -- я спросил.
"Есть!" -- ответил мне один.
"За какие за награды
Вы здесь пашете бригадой?"
"Раз, два, три, четыре, пять...
Коминтерн и съезд опять.
Съезд! Ура! Моя страна!
И не нужно много драк!" --
Гордо вымолвил вожак.
"Ну, а как же кукуруза?"
"Для колхоза мы ее!
Мы сегодня за "бесплатно",
Мы сегодня "все для съезда!"
"Ура! Ура!" -- кричит страна.
У далекой у Центавры проживают вроде мавров,
А вблизи Кассиопеи обретаются и плебеи.
Что же знают все они о партийности страны?
"Ничего?" -- скажите мне.
"Нет, не так! -- скажу тебе. --
И в системах, звездах дальних,
И в галактиках бескрайних
Нет роднее и живее,
Нет прекрасней и добрее,
Нет пахучей и свежее,
Нет весомей и мощнее,
Нет приятней и теплее,
Нет счастливей и умнее,
Нет певучей и звончее,
Нет бессмертней и вечнее,
Чем партийный лозунг мой:
"Слава партии родной!"
-- Ну как? -- нетерпеливо спросил Фома.
-- А кто автор этой поэмы?
-- Ну как же? Я!
-- Бытово и гениально!
-- Правда?
-- Впечатляет! Абсолютно выдержанная поэма. Она будет
иметь ураганный успех! Я это говорю подчеркнуто и без всякой
тени сомнения. Тут и густейшей социалистической правды не
нужно. И глаголы в плюсквамперфектум переводить нет
необходимости. Ведь можете! Можете! Сразу видно, что у вас
стиль, от которого не тошнит. И знаете, когда вы читали, даже
мне на минуту хотелось стать коммунистом. Вот только много
текста. Но, все равно, гениально!
-- Неужели? Молодой человек...
-- Остап Бендер, для вас просто -- товарищ Бендер.
-- Товарищ Бендер, вы меня спасли. Вы оплодотворили вашим
рецептом пролетарской рифмы мои творческие мучения. За это вам
большое поэтическое спасибо.
Остап оживился.
-- Могу вам дать ещу кучу поэтрецептиков. К примеру, вы
стихи прозой не пробовали писать? Нет? Зря. Ударная штучка. А к
скетчистам никогда не прислушивались? Нет? Тоже зря.
Забойно-виртуозные вещички иногда выделывают. А по методу
контаминирования не пробовали? Нет? Так отпробуйте! А юморные
стихи? Вот где жила! Тут только помнить надо, что юмор -- это
когда боль обращают в смех, а не когда смех причиняет боль.
Запомнили? Выкиньте массам такое, отчего гром грянет.
Отличитесь остроумным коктейлем из обыденной пролетарской жизни
Союза Республик! Напишите, в конце-концов, о пролетарском
захолустье городе Немешаевске. Тем более, вы там были. Или
вообще пишите прозой. Хотите, начало романа?
-- Прозой? Да нет, я же поэт.
-- А вы послушайте.
Утро февраля двенадцатого числа 1623 года выдалось
дождливым. Господин де Тревиль, капитан королевских мушкетеров,
проснулся от лая соседской собаки. В это же самое время в Париж
со стороны деревни Парле Вруж Шампаньской провинции на лихом
скакуне пьяный в доску, гордо держа уздечку, въехал молодой
самовлюбленный болван, внешностью напоминающий гасконца. Звали
молодого человека Д`Артаньян. Отец его, будучи бедным
дворянином, по случайному совпадению обстоятельств носил то же
самое имя. Впрочем, и благородные корни их родословной начинали
виться где-то в десятом веке c рыцаря голубых подвязок мессира
Д`Артаньяна. В тот самый момент, когда месье де Тревилю
принесли в постель ароматную чашечку орлеанского чая, в лошадь
молодого гасконца безжалостно запустили камнем. Кобыла встала
на дыбы и протяжно завыла: "И-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о! О! О! О! О!
А!". Д`Артаньян свалился c коня и через некоторое время, в
течение которого капитан королевских мушкетеров пил свою
чашечку чая, лениво встал и, потирая ушибленную часть ягодицы,
c ужасающим ревом прохрипел: "Какая падаль это сделала?" Ему
ответила миледи, выведшая на утреннюю прогулку своего пса по
кличке Рошфор. "Что вы имеете в виду, молодой человек, когда
говорите слово "падаль"?" -- спросила она. "Тысяча чертей! Но
эта барышня создана для любви!" -- c восхищением воскликнул
гасконец и приблизился к миледи. "Сударь, а вам не кажется, что
вы слишком много говорите?!" -- строго спросил Рошфор,
державший миледи за руку и время от времени говоривший ей c
неподдельным собачьим акцентом: "Мадам, я верен вам! До гроба,
мадам! До ада, мадам! Я верен вам, мадам...".
-- Ну как? -- строго спросил Бендер. -- Застучало в
голове?! Проза -- это тоже виртуозная штучка. Так что, вы
подумайте.
-- Может, вы и правы...
"Удивительное дело, как по разному люди сходят c ума. Но
надо подкрепиться", -- подумал Остап и, бросив Фоме крылатую
фразу "Помните, что гнев рождает поэта!", моментально вышел.
Тем временем проснулся подпольный миллионер. Не обратив
большого внимания на пассажира в косоворотке, он быстро оделся,
сунул ноги в домашние туфли c язычками, взял махровое
полотенце, кусок белого марсельского мыла и вышмыгнул из
душного купе, но через минуту вернулся и долго ворчал, что в
поезде совершенно неудобно: хотя на окнах и висят изящные
занавески, уборная, видите ли, заперта на весь рейс. В ней, как
объяснил проводник хранятся поездные масленки и пакля, и его,
Корейко, туда не пустили, так как посчитали, что он вор.
-- Видали, какие порядочки тут поразводили! -- сердился
Александр Иванович, ни к кому не обращаясь.
Поэт Фома Несдержанный кивнул, но в разговор не ввязался.
Он задумчиво смотрел сквозь оконное стекло на белые чистые
пески и печально качал головой. Если бы сейчас в купе заглянул
известный критик Варлаам Писанино, то, несомненно, сказал бы,
что в голове Фомы гонорарно зреет, а может, даже уже и созрела
мысль о карьере поэта-прозаика.
А состав между тем следовал зеленой улицей. По откосам, по
шпалам и по гравийному баласту гудел ветер, убаюкивая
пощелкивающие рельсы. Поезд мотало из стороны в сторону,
подбрасывало на стыках, на уклонах он, раскачиваясь, ускорял
ход, и тогда пронзительно визжали тормоза и ревел гудок. Поезд
пролетал по мостам и нырял в туннели. В клубах пыли он
продвигался по своей колее, по сложной системе разъездов, узлов
и станций. Иногда полотно железной дороги спускалось ниже, и
тогда за окном проносились утесы, дикие водовороты, длинные
песчаные косы, дымящиеся трубы и разительные весенние пейзажи.
Когда же поезд останавливался, то c фасадов станционных зданий
на пассажиров c огромного плаката смотрел намалеванный
темперными красками поэт Фома Несдержанный. Из уст поэта
вылетали слова: "Зато от нас в Америке все давно в истерике!".
Интересен тот факт, что во времена, когда гнилое буржуазное
общество еще не было таким гнилым, каким оно стало после
революции, на месте таких вот темперных плакатов вывешивались
портреты (в фас и в профиль) поездных воров. Поэтому-то
некоторые пассажиры по старорежимной привычке воспринимают
пролетарские станционные плакаты как предупреждение: "Будьте
бдительны, господа! Эти люди еще не пойманы. Берегите свои
вещи!".
На седьмой день пути поезд "Бришкент-Москва", натужно
просвистев, крадучись подошел к перрону Рязанского вокзала.
Концессионеры вместе c пестрой массой пассажиров высыпали на
перрон и зашагали вдоль пышущих азиатским жаром вагонов. Выйдя
на площадь, Остап нашел глазами циферблат на фасаде Рязанского
вокзала, украшенный знаками Зодиака. Стрелки показывали пять
минут восьмого.
-- Ах, время -- это костер, в котором мы горим! --
пустился в рассуждения возбужденный московским пейзажем молодой
искатель приключений. -- Вы не находите, Александр Иванович?
Удивительно устроен человек: он огорчается, когда теряет
богатство, но равнодушен к тому, что безвозвратно проходит
жизнь!
-- Это уж точно! -- вздохнул Корейко, поглядывая на свой
перевязанный веревкой чемодан.
Компаньоны сели в запыленную извозчичью пролетку.
-- К "Метрополю", любезный! -- приказал Остап c
наигранным холодком в голосе. Путешествие его утомило.
