же в конце концов я попал в какое-то чувствительное место; она перевернулась
раскрытым под-коленьем кверху и застыла. Я отшвырнул ее в сторону и выглянул
из-за глыбы. Цепи наступавших замерли, так что я едва мог различить
отдельные автоматы, серым цветом сливающиеся с местностыо. А вверх по склону
шел, слегка качаясь, как корабль на волнами; неизвестно откуда взявшийся
паук величиной с изрядный деревенский дом. Плоский сверху, как черепаха, он
раскачивался на широко расставленных многочисленных ногах, колена которых
поднимались над ним с обоих боков, а он все шагал, тяжело, мерно,
решительно, переставляя свои многочисленные ходули, и уже приближался к
полосе жара. Интересно, что с ним сейчас будет,- подумал я. Под брюхом
маячило у него что-то продолговатое, темное, почти черное, словно он нес там
какое-то боевое снаряжение. Прямо у раскаленного участка он остановился,
раскорячившись, и стоял так некоторое время, словно размышляя. Все поле боя
замерло. Только в моем шлеме слышалось попискивание сигналов, передаваемых
неизвестным кодом. Это была весьма странная битва, она казалась одновременно
и примитивной, похожей на сражение мезозойских динозавров, и изощренной,
поскольку эти ящерицы вовсе не вывелись из яиц, а были лазерными автоматами,
роботами, нашпигованными электроникой. Гигантский паук почти присел,
коснувшись брюхом грунта, и словно бы съежился. Я ничего не услышал, ведь
здесь, даже если Луна разверзнется, не услышишь ни звука, но грунт дрогнул
- раз, другой, третий. Эти сотрясения перешли в неустанную дрожь - все
вокруг, и я сам, тоже затряслось, пронзаемое резкий и все более ускоряющейся
вибрацией. Я по-прежнему видел лунные дюны с разбросанными среди них серыми
ящерицами, пологий склон противоположного холма, а над ним - черное небо,
но будто через дрожащее стекло. Контуры предметов расплывались, и даже
звезды над горизонтом замерцали, как на Земле, а потом превратились в
размытые пятнышки. Вместе с большой глыбой, к которой прижимался, я
лихорадочно дрожал, словно камертон, и эта дрожь заполнила меня целиком, я
чувствовал ее каждой клеточкой и каждым пальцем, и все сильнее, словно
кто-то раскачивают все частички моего тела, чтобы они растеклись подобно
студню. Вибрация уже причиняла боль, во мне вращались тысячи
микроскопических сверл, я хотел оттолкнуться от глыбы и выпрямиться, чтобы
вибрация доходила до меня только через подошвы сапог, но не мог даже двинуть
рукой, как в параличе, и лишь смотрел, .наполовину ослепнув, на огромного
паука, который свернулся во взъерошенный темный клубок, в точности, как
живоИ паук, гибнущий под солнечным фокусом увеличительного стекла. Потом в
глазах у меня потемнело, я почувствовал, что лечу в какую-то бездну, и когда
весь в поту, с комком в горле, открыл наконец глаза, передо мной приветливо
светилось цветное табло пульта управления. Я вернулся на корабль. Очевидно,
предохранительные устройства сами отключили меня от дубля. Подождав минуту,
я решил, однако, вернуться в теледубль, хотя меня и одолевало неизвестное
мне до той поры предчувствие, что воплотиться придется в разорванный на
куски труп. Осторожно, словно боясь обжечься, тронул я рукоятку и снова
оказался на Луне, и снова ощутил всепроникающую вибрацию. Прежде чем
предохранитель отбросил меня обратно в ракету, я успел, хотя и неотчетливо,
разглядеть груду черных обломков, медленно осыпающихся с вершины холма.
Крепость, по-видимому, пала, подумал я и снова вернулся в свое тело. То, что
теледубль не распался, придало мне смелости, чтобы вселиться в него еще раз.
Дрожь прекратилась. Царило мертвенное спокойствие. Окруженные остатками
сожженных ящеровидных автоматов, покоились руины крепости - загадочного
сооружения, которое обороняло подступы к вершине холма; паук, который
разрушил ее катастрофическим резонансом (я не сомневался, что это сделал
он), лежал плашмя, словно огромный клубок содрогающихся конечностей, которые
все еще сгибались и выпрямлялись в агонии. Эти мертвые движения становились
все медленнее и наконец прекратились. Пиррова победа? Я ждал дальнейшей
атаки, но ничто не двигалось, и если бы я не помнил, что здесь произошло, то
мог бы и не заметить обугленного хлама, устилающего все предполье,- так он
сливался воедино с песчаными складками местности. Я хотел встать, но не
смог. Мне даже не удалось шевельнуть рукой. Еле-еле сумел я наклонить голову
в шлеме, чтобы посмотреть на себя.
Зрелище было не слишком приятное. Глыба, которая служила мне
бруствером, лопнула, развалившись на крупные обломки, покрытые сеткой частых
трещин. В щебне, образовавшемся из ее остатков, утопали мои бедра, точнее их
обрубки. От несчастного, искалеченного теледубля осталось только безрукое и
безногое туловище. Мной овладело странное ощущение, будто голова моя на
Луне, а тело на борту: я все еще видел поле битвы и черное небо над ним и
одновременно чувствовал ремни, притягивающие меня к сидению и подлокотникам
кресла. Это невидимое кресло вроде бы было со мной и не было - увидеть его
я не мог. Объяснялось все это просто: датчики перестали действовать и у меня
осталась связь только с головой; защищенная шлемом, она выдержала
убийственное землетрясение, вызванное пауком. Здесь уже нечего делать,
подумал я, пора возвращаться окончательно. И все же я медлил, зарытый по
пояс в щебень, озирая залитый солнцем театр военных действий. Что-то с
усилием задергалось далеко в песках, словно выброшенная на берег полудохлая
рыба. Один из ящероподобных автоматов... Песок посыпался с его спины, когда
он поднялся и сел, похожий на кенгуру или, скорее, ни динозавра; так он
сидел, последний свидетель, последний участник битвы, в которой никто не
одержал победы. Он повернулся в мою сторону и вдруг начал кружиться на месте
все быстрей и быстрей, пока центробежная сила не оторвала и не отбросила в
сторону его длинный хвост. Я застыл в изумлении, а он все вертелся юлой,
пока из него не полетели во все стороны куски; рухнув на песок, он
перекувырнулся несколько раз и, ударившись о другие останки, замер. Хотя
никто ни читал мне электронной теории умирания, я не сомневался, что видел
агонию робота, ибо это до жути напоминало спазмы раздавленного жука или
гусеницы, а ведь мы хорошо знаем, как выглядит их смерть, хотя не можем
знать, означают ли их последние судороги страдание. С меня было довольно
зрелищ. Больше того, мне показалось, что я каким-то необъяснимым образом
причастен к ним, словно сам был виновником этой бойни. Но я отправился на
Луну не для решения морально-философских проблем, а потому, сжав челюсти,
прервал связь с бедными останками Лунного Экскурсионного Манекена номер три
и в мгновение ока вернулся на борт, чтобы доложить базе об очередной
разведке.
VIII. Невидимый
Тарантога, которому я дал прочитать эти записи, сказал, что всех, кто
готовил мою миссию и заботился обо мне, я изображаю дураками и бездарями.
Однако Общая Теория Систем математически точно доказывает, что нет элементов
абсолютно надежных и, даже если вероятность аварии каждого из них составит
всего лишь одну миллионную - то есть элемент может отказать в одном случае
из миллиона,- в системе из миллиона частей что-нибудь непременно выйдет из
строя. А гигантская пирамида, лунной верхушкой которой был я, состояла из
восемнадцати миллионов частей, следовательно, идиотом, ответственным за
львиную долю моих неприятностей, была материя, и пусть бы даже все
специалисты из кожи вылезли, и окажись они сплошь гениями, могло бы быть
только хуже, но лучше - никак. Так оно, наверное, и есть. С другой стороны,
последствия всех этих неизбежных аварий били по мне, а с психологической
точки зрения никто, попав в ужасное положение, не клянет за это ни атомы и
ни электроны, но конкретных людей: значит, мои депрессии и скандалы по радио
тоже были неизбежны. База возлагала особенно большие надежды на последнего
ЛЕМа. Он был чудом техники и обеспечивал максимальную безопасность.
Теледубль в порошке. Вместо стального атлета в контейнере находилась куча
микроскопических зернышек, и каждое из них плотностью интеллекта
соответствовало суперкомпьютеру. Под действием определенных импульсов эти
частички начинали сцепляться, пока не складывались в ЛЕМа. На этот раз
сокращение означало "Lunar evasive molecules". ( Лунные неуловимые молекулы
(англ.))
Я мог высадиться в виде сильно рассеянного облака молекул или
сгуститься в человекоподобного робота, но так же свободно я мог принять
любое из сорока девяти запрограммированных обличий, и в случае гибели даже
восьмидесяти пяти процентов этих зернышек оставшихся хватило бы для ведения
разведки. Теория такого теледубля, прозванного ДИСПЕРСАНТОМ, настолько
сложна, что никто в одиночку не смог бы ее уместить в голове, будь он сыном
Эйнштейна, фон Ноймана, иллюзиониста, Центрального Совета Массачусетского
технологического института и Рабиндраната Тагора вместе взятых, ну а я не
имел о ней ни малейшего понятия. Я знал только, что воплощусь в тридцать
миллиардов различных частиц, более всесторонних, чем клетки живого
организма, и программы, продублированные не помню уже сколько раз, заставят
эти частицы соединиться в разнообразные агрегаты, обращаемые в пыль нажатием
клавиши и в этом рассеянном состоянии невидимые для глаза радаров и всех
видов излучения, кроме гамма-лучей. И если бы я попал в какую-нибудь
западню, то мог рассеяться, произвести тактическое отступление и снова
сгуститься в желаемой форме. Того, что я чувствовал, будучи облаком,
занимающим более двух тысяч кубических метров, я не могу передать. Нужно
хотя бы раз стать таким облаком, чтобы понять это. Если бы я потерял зрение
или, точнее, оптические датчики, я мог заменить их почти любыми другими, то
же самое - с руками, ногами, щупальцами, инструментами. Главное - не
запутаться в богатстве возможностей. Но тут уж я мог винить в случае неудачи
только самого себя. Таким образом, ученые избавились от ответственности за
аварийность теледубля, свалив ее на меня. Не скажу, чтобы это сильно
улучшило мое самочувствие. Я высадился на обратной стороне Луны, у экватора,
под высоко стоящим солнцем, в самом центре японского сектора, приняв облик
кентавра, то сеть-существа, обладающего четырьмя нижними конечностями, двумя
руками в верхней части туловища и снабженного дополнительным маскирующим
устройством - оно окружило меня в виде своеобразного разумного газа.
Название же Кентавр оно полнило за неимением лучшего определения, благодаря
отдаленному сходству с известным мифологическим персонажем. Хотя и с этим
теледублем в порошке я уже ознакомился на полигоне Лунного Агентства,
сначала я все же слазил в грузовой отсек, чтобы проверить его исправность, и
было действительно странно видеть, как куча слабо поблескивающего порошка
при включении соответствующей программы начинала пересыпаться, сцепляться,
пока не складывалась в нужную форму, а после выключения удерживающего поля
(электромагнитного, а может быть, какого-нибудь другого) разлеталась в
мгновение ока, будто кулич из песка. То, что я могу в любой момент
рассеяться на мелкие частицы и соединиться вновь, должно было придать мне
бодрость духа. Однако превращения эти были, в общем-то, неприятны, я ощущал
их как очень сильное головокружение, сопровождаемое дрожью, но тут уж
поделать ничего было нельзя. Впрочем, это ощущение хаоса прекращалось, как
только я переходил в новое воплощение. Вывести из строя такого теледубля мог
