положение не было столь беспросветным. В полдень стражник принес мне миску
теплого масла, в котором плавало несколько круглых дробинок от
подшипников. Я попросил чего-нибудь посъедобнее, раз уж меня все равно
раскрыли, но он, саркастически скрежетнув, ушел. Я стал барабанить в
дверь, требуя адвоката. Никто не отвечал. Под вечер, когда я съел уже
последнюю крошку печенья, отыскавшуюся внутри панциря, ключ в замке
загремел, и в камеру вошел пузатый робот с толстым кожаным портфелем в
руке.
- Будь ты проклят, клеюшник! - произнес он и добавил: - Я защитник
твой.
- Вы всегда так приветствуете своих подзащитных? - спросил я, садясь.
Он тоже сел, дребезжа. Вид у него был препоганый. Стальные пластины
на животе совсем разошлись.
- Клеюшников - только так, - ответил он убежденно. - Единственно из
почтенья к занятию своему - однако же не к тебе, бестыжая гадина! - я
выкажу свое искусство твоей обороны ради, гнида! Быть может, изыщется
способ смягчить уготованную тебе казнь до разборки на малые части.
- Помилуй, - возразил я, - меня нельзя разобрать!
- Ха-ха! - заскрежетал адвокат. - Это лишь тебе представляется. А
теперь говори, какое ты дело замыслил, мерзавец липучий!
- Как твое имя? - спросил я. - Клаустрон Фридрак.
- Скажи, Клаустрон Фридрак, в чем меня обвиняют?
- В клейковатости, - немедля ответил он. - Каковая карается высшею
мерой. А сверх того, в изменническом злонырстве, в шпионстве по наущению
клейковины, в кощунственном помышлении поднять руку на Его Индуктивность,
- довольно тебе, клеюшник навозный? Сознаешься ли в означенных винах?
- Точно ли ты адвокат? - спросил я - Говоришь ты как прокурор или
следователь.
- Я твой защитник.
- Хорошо. Не сознаюсь ни в одной из этих вин.
- Ужо полетят с тебя стружки! - заревел он.
Видя, какого мне дали защитника, я умолк. Назавтра меня повели на
допрос. Я ни в чем не сознался, хотя судья гремел еще ужасней - если это
было возможно, - чем вчерашний защитник. Он то рычал, то шептал, то
взрывался жестяным хохотом, то снова принимался спокойно втолковывать мне,
что скорей он начнет дышать, нежели я избегну бесподобческого правосудия.
На следующем допросе присутствовал какой-то важный сановник, судя по
числу искрившихся в нем ламп. Прошло еще четыре дня. Хуже всего было с
едой. Я довольствовался брючным ремнем, размачивая его в воде, которую
приносили раз в день; при этом стражник держал миску подальше от себя,
словно это был яд.
Через неделю ремень кончился; к счастью, на мне были высокие ботинки
из козлиной кожи - их языки оказались вкуснее всего, что мне довелось
отведать в тюрьме.
На восьмое утро двое стражников велели мне собираться. Под охраной, в
тюремной машине меня доставили в Железный дворец, резиденцию Калькулятора,
и по великолепной нержавеющей лестнице, через зал, инкрустированный
катодными лампами, провели в большое помещение без окон. Стражники вышли,
я остался один. С потолка свисала черная занавесь, ее складки
четырехугольником огораживали центр зала.
- Жалкий клеюшник! - загремел чей-то голос; он словно бы доносился по
трубам из железного подземелья. - Бьет твой последний час. Молви, что
милее тебе: шинковальня, костохряска или кромсальня?
Я молчал. Калькулятор загудел, заухал и заговорил снова:
- Слушай, липкая тварь, прибывшая по наущению клейковины! Слушай
могучий мой голос, клееныш причмокнутый, слизнючка кисельчатая! В
неизреченном милосердии светлейших токов моих дарую тебе снисхождение:
ежели вступишь в ряды верного моего воинства, ежели сердцем более всего на
свете бесподобцем стать пожелаешь, я, возможно, сохраню тебе жизнь.
Я отвечал, что это издавна было моей сокровенной мечтой. Калькулятор
загоготал издевательским, пульсирующим смехом и сказал:
- Сказкам твоим веры не даю ни на грош. Слышь, хлюпняк. Липкую свою
жизнь можешь сберечь единственно как тайный бесподобец-алебардист. Задачей
твоею будет клеюшников-лазутчиков, агентов, изменщиков и прочую нечисть,
которую клейковина сюда присылает, изобличать, обнажать, забрало сдирать,
железюгой каленой выжигать и лишь таковою верною службой можешь спастись.
Я торжественным манером поклялся и был уведен в соседнюю комнату; там
меня занесли в реестр, обязав каждодневно представлять рапорт в Главную
Алебардьерню, а потом - разбитого, еле стоящего на ногах - выпустили из
дворца.
Смеркалось. Я отправился за город, сел на траву и задумался. Тяжко
было у меня на душе. Если бы меня обезглавили, я хотя бы сохранил честь;
теперь же, перейдя на сторону этого электроизверга, я предал дело, ради
которого был сюда послан, загубил свою миссию. Так что же - возвращаться к
ракете? Это означало бы позорное бегство. И все-таки я тронулся в путь.
Судьба соглядатая в услужении у машины, которая правит отрядами железных
ящиков, была бы еще позорнее. Но как описать мое потрясение, когда там,
где я оставил ракету, я увидел одни лишь обломки - разбросанные,
покореженные какими-то машинами!
Было уже темно, когда я добрался до города. Присев, на камне, я в
первый раз в жизни горько зарыдал по утраченной родине, а слезы, стекая по
железному нутру полого истукана, которому отныне суждено было служить мне
тюрьмой до самой могилы, вытекали через наколенные щели, грозя ржавчиной и
отверденьем суставов. Но мне уже было все равно.
Вдруг в последних лучах заката я увидел взвод алебардистов, медленно
продвигавшийся к пригородным лугам. Что-то странное было в их поведении.
Сумерки сгущались, и, пользуясь темнотой, то один, то другой отделялся от
строя и, как можно тише перебирая ногами, скрывался в кустах. Это было так
удивительно, что, несмотря на свое безмерно угнетенное состояние, я
тихонько встал и двинулся за ближайшим из них.
Эта была, должен добавить, пора, когда в пригородных кустарниках
поспевали дикие ягоды, по вкусу напоминающие бруснику, только слаще. Я сам
объедался ими всякий раз, как удавалось выбраться из железного града.
Каково же было мое изумление, когда я увидел, что выслеживаемый мною
алебардист маленьким ключиком, точь-в-точь как тот, что вручил мне
сотрудник Второго Отдела, открывает свое забрало и, в две руки обрывая
ягоды, как безумный запихивает их в разинутый рот! Даже оттуда до меня
доносилось торопливое чавканье и причмокиванье.
- Тссс, - прошипел я пронзительно, - эй, послушай!
Он мигом прыгнул в кусты, но дальше не убегал - я бы услышал. Он был
где-то рядом.
- Эй, - сказал я, понизив голос, - не бойся. Я человек. Человек. Я
тоже переодетый.
Что-то - кажется, один-единственный, горящий страхом и подозрением
глаз - зыркнуло на меня из-за листьев.
- А коли обманываешь? Как мне то знать? - услышал я хриплый голос.
- Да говорят же тебе. Не бойся. Я прибыл с Земли. Меня сюда нарочно
послали.
Я уговаривал его до тех пор, пока он не успокоился настолько, что
вылез из кустов. В темноте он потрогал мой панцирь.
- Подлинно ли ты человек? Ужели то правда?
- А ты почему не говоришь по-людски? - спросил я. - Ино попризабыл.
Пятый уж год, как меня сюда рок безщастный занес... натерпелся, что и
словами не скажешь... Истинно, благая фортуна, иже даровала мне клеюшника
пред кончиной узреть... - бормотал он.
- Опомнись! Перестань нести околесицу! Слушай: а ты, случаем, не из
Второго?
- Ино так. Вестимо, из Второго. Малинграут меня сюда снарядил на муки
жестокие.
- Что ж ты не убежал?
- Статочное ли дело! Вить ракету мою разобрали да в премелкую дробь
раздробили. Братец - не можно мне тут сидеть. В казармы пора... ах, еще ль
когда свидимся? К казармам поутре прийди... прийдешь?
Уговорился я с ним, даже не зная, как он выглядит, и мы распрощались;
он велел мне оставаться на месте, а сам исчез в темноте. Я вернулся в
город приободренный, потому что видел уже возможность организации
заговора; а пока, чтобы набраться сил, заночевал на первом попавшемся
постоялом дворе.
Утром, разглядывая себя в зеркало, я заметил на груди, под левым
наплечником, маленький меловой крестик, и у меня словно шоры упали с глаз.
Тот человек хотел меня выдать - и пометил крестом! "Мерзавец!" - мысленно
твердил я, лихорадочно размышляя, что теперь делать. Я стер иудино клеймо,
но этого было недостаточно. Он, поди, уже и рапорт подал, и теперь
начнутся поиски замеченного клеюшника; конечно, они поднимут свои реестры
и прежде всего проверят наиболее подозрительных - а я ведь там был, в этих
списках; при мысли о предстоящем допросе меня бросило в дрожь. Надо было
как-то отвести подозрение от себя, и вскоре я нашел способ. Весь день я
провел на постоялом дворе, для маскировки кромсая телят, а с наступлением
темноты вышел на улицу, пряча в руке кусок мела. Я поставил добрых четыре
сотни крестов на железных спинах прохожих - всякий, кто мне подвернулся,
получил отметину. Поздно ночью, в несколько лучшем расположении духа, я
вернулся на постоялый двор и лишь тут вспомнил, что кроме давешнего иуды в
кустах копошились и другие алебардисты. Здесь было над чем поразмыслить.
Вдруг меня осенила поразительно простая догадка. Я снова отправился за
город, в ягодник. Около полуночи явился все тот же железный сброд,
понемногу разбежался, рассыпался, и лишь из окружающих зарослей доносилось
посапыванье и причмокиванье остервенело жующих ртов; потом залязгали
опускаемые забрала, и вся компания стала молчком выбираться из кустов,
обожравшись ягодами до отвала. Я пристроился к ним; в темноте меня приняли
за своего; маршируя, я метил соседей кружочками, куда попало, а у ворот
алебардьерни повернулся кругом и пошел на свой постоялый двор.
Назавтра я уселся на лавке возле казарм, ожидая выхода стражников,
получивших увольнительную в город. Отыскав в толпе служивого с кружком на
лопатке, я пошел за ним; улучив минуту, когда рядом никого не было,
хлопнул его по плечу железной перчаткой, так что он весь загремел, и
произнес:
- Именем Его Индуктивности! Следуй за мной!
Он так испугался, что начал лязгать всем корпусом, и без единого
слова поплелся за мной, покорный как кролик. Я запер двери горницы, вынул
из кармана отвертку и начал отвинчивать ему голову. На это ушел целый час.
Наконец я поднял железный горшок, и моему взору предстало неприятно
побелевшее от долгого пребывания в темноте, исхудавшее лицо с
вытаращенными в страхе глазами.
- Клеюшник?! - грозно спросил я.
- Точно так, ваша милость, однако ж...
- Что однако ж?!
- Однако ж я... вписан в реестр... присягу давал на верность Его
Индуктивности!
- Давно ль, отвечай?!
- Три... три года тому... ваша милость... Почто... почто вы меня...
- Погоди, - сказал я, - а иных клеюшников знаешь?
- На Земле? Вестимо, знаю, ваша честь... помилосердствуйте, я ино...
- Не на Земле, остолоп! Здесь!
- Никак! Никогда! Возможно ль! Как скоро узрю, мигом донесу, ваша
ми..
- Ну, довольно, - сказал я. - Ступай. Голову сам себе привинти.
Я сунул ему все его винтики и вытолкнул за дверь - было слышно, как
он напяливает свой череп трясущимися руками, - а сам присел на кровать,
немало удивленный услышанным. Всю следующую неделю я трудился без устали:
брал с улицы первых встречных, вел их на постоялый двор и там отвинчивал
головы. Предчувствие не обмануло меня: все до единого были людьми! Я не
нашел ни одного робота! Понемногу в уме у меня складывалась
апокалиптическая картина...
Да он просто дьявол, электрический дьявол, этот Калькулятор! В его
