-- Вали, вали.
Петр тотчас же повернулся и вывалил на улицу.
. .
Пройдя метров двести, он остановился и внимательно ог-
лядел небо. Не вышла, видно, жизнь. Поломатая. Все насмарку.
Псу под хвост. Петр засмеялся - непонятно, почему это с та-
ким удовольствием, этак игриво, да откуда такая мысль сей-
час?
Грустно и легко. Не выпить ли кофе? Нет, здесь только
из бака пойло по двадцати двум копейкам. Надо пожрать, кста-
ти. Или домой? Домой.
. .
Как счастливы первые полчаса дома - сидишь, ешь один,
читаешь какое-нибудь чтиво, хоть "Литературную газету". Ни-
чего не случается, ничего не воспринимаешь. Плата за отсутс-
твие получаса жизни - всего ерунда, не больше рубля - худо
ли?
Петр накрыл грязную посуду тряпкой, что подвернулась
под руку, лег на диван. Оглядел книги, покурил. Встал, пос-
лонялся. Включил магнитофон, и хоть тотчас же выключил, нер-
вный Эллингтон успел все испоганить.
Петр очнулся второй раз за утро, того и гляди снова че-
ловечки в кулак полезут. Нужно начинать день сначала. Или
ложиться спать.
Нудное, суетливое беспокойство за судьбу дня! - что-то
надо ведь сделать, хоть кофе нажраться, хоть что.
Нужно остановить эту расслабленность и для начала спо-
койно, не торопясь, прочитать наконец "Плавание" Бодлера -
ни разу в жизни, ей Богу, не нашлось для этого свободного
времени. И если не сейчас, то никогда не найдется из-за этой
же расслабленности.
"Для отрока, в ночи глядящего эстампы,
За каждым валом - даль, за каждой далью - вал.
Как этот мир велик в лучах рабочей лампы!
Ах, в памяти очах - как бесконечно мал.
В один ненастный день, в тоске нечеловечьей,
Не вынеся тягот под скрежет якорей...
С первых же строк Петр почувствовал, что это то, что
эти строки он будет знать наизусть - и они будут спасать его
и в автобусных трясках, и под жуткими лампами дневного света
на работе, однако, не дочитав и до половины, заложил спичкой
и сунул в портфель - не то! Стихи прекрасные, но быстрее же,
быстрее, некогда тратить время на стихи. Что же сделать?
Пыль медленно клубилась на фоне окна. Казалось, что
смотришь в окно, на голубей, на заборы как на волшебное дол-
гожданное кино.
В Эрмитаж? В Эрмитаж...
Петр в оцепенении усмехнулся - давно ль был в Эрмитаже,
давно ль слушал спор восторга со скукой перед любимым порт-
ретом? Портретом Иоремиаса Деккера. Скука говорила: "О! Как
обрыдло! Одни переработанные отходы - сколько же их просеи-
вать?"
Восторг говорил своей супруге: "Оставь меня, хоть на
час. Не навязывай свое проклятое новое, я все еще жив!"
Нет, Эрмитаж требует согласия с самим собой. А все ос-
тальное? Как нудно предчувствовать лучшую участь! Ну неужели
для этой жизни родится человек, где хочется быть серьезным и
торжественным, а никогда, ни в одну минуту не достичь этого,
хоть дразнит, маячит где-то рядом!
Или это я один такой? Или я не могу никого полюбить?
. .
Петр, как и давеча, именно вывалился на улицу, в нос-
тальгическое и бесплодное забытье. Присев на скамейку, он
сунул руку в карман и погрузил в крошево табака, скопившего-
ся там. Казалось, что погружаешь руку в теплый песок, нет в
теплую морскую воду, когда еще чуть пьян от купания.
А песок? Мокрый песок, медленно застывающий в башни, в
страшные башни, как у Антонио Гауди. Далеко-далеко. И такое
же уменьшающееся солнце.
Петр зачерпнул горстку табаку и взмахнул рукой. Веер
коричневой пыли, как тогда из окна.
Голуби поднялись в воздух, но тут же опустились, думая,
что им кинули что-то поесть. Кыш, голуби, кыш!
Хотя, почему кыш? Какое слово - кыш... А! Кыш-кыш - так
говорила... Эта... Когда он лез к ней целоваться.
Кстати, вот что надо сделать! Позвонить хотя бы, ска-
жем, Лизавете и закатиться с ней в пивбар! Почему нет? Грус-
тно и легко. Но к сожалению я не пью. Никогда.
Да и Лизавета, милая...
Верно сказал Василий: дьявол умеет сделать воспоминания
о минутах, когда мы делаем зло, приятными. Грустными и лег-
кими. Это верно, верно; лучше один буду маяться, чем... А
что за зло такое? Что за грех? Ведь правильно говорил Виве-
кананда, что грех в том и состоит, чтобы думать о себе или о
другом ком, как о совершающем грех. Что бы на это сказал Ва-
силий, этот дуалист? Да нет, он прав... И тот прав, и этот.
И остальные. Все попробовал? Хватит, хватит! Пусть лучше
стошнит, чем превратиться в дегустатора!
. .
Петр шел все быстрее и быстрее, тревожно поглядывая на
афиши кинотеатров. Не дай Бог, туда понесет!
Правда, за полтора часа забвения от жизни - сорок копе-
ек. Дешево. Но похмелье сильнее от дешевого.
Как выгодно отличается кино от жизни! Там все быстро,
хоть и неинтересно бывает, и главное, сопровождается музы-
кой.
Какая музыка, что? Куда это я иду? Не все ли равно, чем
сопровождается? Музыкой, свободой, покоем. Хоть в тюрьме.
"Не надобно мне миллиона, мне бы мысль разрешить". Да как ее
разрешишь, если ее в руку-то не возьмешь, хоть и поймал -
как скользкая пойманная рыба; раз - и опять в реке.
-- Эй, парень, постой! - окликнул Петра оборванный че-
ловек.
-- Что?
-- Ты не торопись. В военкомат идешь?
-- Нет, - ответил пораженный Петр, которому действи-
тельно надо было в военкомат, хотя и не этого района.
-- А, ну ладно. Я думал - в военкомат. Дай одиннадцать
копеек, хоть маленькую возьму.
Петр отдал деньги и все быстрее пошел дальше, уже зная,
куда.
. .
Близился вечер. Люди уже вышли с работы и стояли по
очередям - кто в магазине, а кто прямо в уличной толчее.
Петр, сгорбившись стоял у уличного ларька и наблюдал за
быстрым и нечеловеческим движением селедок на прилавке, лю-
дей и машин. Все, даже селедки, имело такой сосредоточенный
вид, будто только что оторвалось от подлинного настоящего
дела, ради короткой перебежки к другому настоящему делу.
Петру хотелось взять кого-нибудь из этих людей за лац-
каны пиджака и что есть силы крикнуть: Весть! Весть дай!
Вроде похожая фраза есть у Воннегута? Никогда не обхо-
дится без рефлексии: рельсы бездорожья.
Жизнь кажется просто невозможной - поди ж ты - она про-
должается. Мы продолжаем жить. Вот уже солнце между домами;
последние, косые достоевские лучи.
Чем мне больнее, тем лучше. Почему? Почему совесть, ко-
торой у меня, может, и нет, должна мучить меня незнамо за
что?
Или - прав Василий! - это чувство первородного греха и
успокойся на этом? Или это просто грехи замучили?
Василий хоть грехи может замолить, хотя, как это - за-
молить? Их можно только исправить; чего, правда, тоже сде-
лать нельзя.
Можно купить в гастрономе индульгенцию. За два сорок
две. Или за четыре двенадцать.
Видно нет мне благодати, нет ее. А без нее не жизнь -
одно название. Вот как в кино - занавесь, окошечко, откуда
луч, и на экране уже ничего нет, одни разговоры. Одни разго-
воры. Только в луче Бога получится жить. Чтобы жить вне это-
го луча - какое напряжение нужно. Да ну... Как бы ни напря-
галась фигура на экране при занавешенном окошечке - вряд ли
выживет.
А вдруг все-таки сможет? А все-таки, Господи?
Ох, и зануда же я! Что делать, что делать... Кем быть,
да кто виноват. Да вон старичок идет через дорогу, ему же
трудно! Что же ты ему не поможешь?
Петр дико махнул рукой, сплюнул и энергично перебежал
улицу. Даже не замедлив шага он толкнул дверь бара. Она не
поддалась. Швейцар смотрел, как рыба.
-- Пусти, говорю! - крикнул Петр.
. .
-- Ты смотри, - сказал Максим, открыв дверь. - Федор
заболел.
-- Как заболел? Чем? - удивился Петр.
-- Кто его знает... Никогда вроде не болел.
-- Да что у него, температура? Болит что-нибудь?
-- Температура, Кобот сказал. Не говорит ничего, в кар-
ты играть стали, а он, вижу, не может, как дохлый.
Петр быстро прошел в комнату, как бы извиняясь, присел
на пол рядом с раскладушкой Федора.
-- Что, Федор?
-- Мутит чего-то. Портвею бы надо, да денег, сказал,
нету.
-- И у меня нет... - Петр виновато обшарил заведомо
пустые карманы брюк. - Ты аспирин-то принимал?
-- Кобот дал чего-то.
-- Ну, ты спи главное. Спал сегодня?
-- Весь день спал.
-- Ну вот и ладно, завтра и выздоровеешь. Или врача вы-
зовем.
-- Нет, не надо. Завтра лучше выздоровлю.
-- Ну уж в жопу, врача, - сказал Максим, входя. - Я
как-то вызвал врача, так потом хлопот не оберешься, а толку
никакого. Кобот понимает, он таблеток дал.
-- Каких, покажи.
-- Вон, на полу лежат.
На полу лежали пачки аспирина и барбамила.
-- Я завтра еще принесу, других, - сказал Максим, - и
вообще, кончай ты... Может он и не болеет вовсе, а так, рыбы
обВелся.
Петр потыкал рукой таблетки на полу, журналы, взял тет-
радку, в которой Федор время от времени записывал, что при-
дется - или сам сочинит, или услышит.
Посмотрел последние записи:
Если человек есть в темноте, хоть и называется темное-
дом, это ничего.
Одинаковое одинаковому рознь.
Нужно твердо отдавать себе отчет, зачем не пить.
Хоть и умные бывают, а все равно.
Разливное и дешевле, и бутылки сдавать не надо.
Надо верить жизни, она умнее. Вплоть до того, что - как
выйдет, так и ладно.
Ты надеешься, что как выйдет, так и ладно? Значит выбор
за тебя сделает дьявол.
НА СМЕРТЬ ДРУГА.
Шла машина грузовая.
Эх! Да задавила Николая!
-- Ишь ты. Это ты когда написал? - спросил Петр.
-- Это он сегодня, - гордо ответил Максим.
-- И стихотворение сегодня?
-- И стихотворение.
Петр хлопнул по лбу, достал из портфеля книгу:
-- Сейчас послушайте внимательно, не перебивайте.
Федор сел и спустил босые ноги на пол, Максим чуть нах-
мурился. Оба закурили.
"Для отрока, в ночи глядящего эстампы..."
ВОЗВРАЩЕНИЕ ИЗ ЯПОНИИ
Максим и Федор, опершись друг о друга, сидели на не-
большой поляне, покрытой густым слоем аллюминиевых пробок;
пробки покрывали это волшебное место слоем толщиной в нес-
колько сантиметров и драгоценно сверкали золотым и серебря-
ным светом.
На опушке поляны застыли брызги и волны разноцветных
осколков. Жаль уходить, да скоро поезд.
Федор давно перестал ориентироваться - куда ехать, в
какую сторону, зачем, но Максим все-таки настаивал на возв-
ращении. Впрочем, можно было и не думать о нем, о возвраще-
нии - оно медленно совершалось само собой; то удавалось под-
Вехать на попутной машине, то спьяну засыпали в каком-нибудь
товарном поезде - и он неизменно подвозил в нужную сторону,
в сторону Европы.
Возвращение неторопливое и бессознательное - как если
бы Максим и Федор стояли, прислонившись к какой-то преграде,
и преграда медленно, преодолевая инерцию покоя, отодвига-
лась.
. .
-- Максим, ты говорил поезд какой-то? - спросил Федор.
Максим чуть приподнял голову и снова уронил ее.
Федор не нуждался в поезде; он не испытывал ни отча-
янья, ни нетерпения, не предугадывал будущего и не боялся
его. Но раз Максим говорил про поезд...
-- Эй, парень, как тебя, помоги Максима до поезда до-
вести, - обратился Федор к парню, лежащему напротив - слу-
чайному собутыльнику.
Тот поднял мутные, невидящие глаза и без всякого выра-
