Впрочем, Жванецкому заметить непризнанного гения было труднее. Ведь
рядом с ним, полуподпольным питерским кумиром, были гении без вопросов.
Талант их был признан и почитаем, и не требовал доказательств. Гении были
молоды, великодушны и легко приняли Жванецкого в свой клан. На
тридцатишестилетие Жванецкого у него в Ульянке собрались почти все
питерские кумиры. Хозяин удивлял гостей - не пищей. Хотя пища была,
конечно, но не запомнилась даже вечно голодным студентам. В те времена на
еду вообще не принято было обращать внимание. Удивлял хозяин только что
купленным проигрывателем, который умел сам переворачивать пластинки. Когда
пластинка заканчивалась, откуда-то вылезали маленькие черные ручонки,
аккуратно брали пластинку, переворачивали ее и музыка продолжалась. Гости
восхищались этим чудом техники, обсуждали удобства его использования в
некоторых пикантных ситуациях, потом Юрский прочел мишин монолог о
застолье: "Селедочку передайте, пожалуйста", Барышников посетовал, что
негде станцевать, на что Жванецкий ответил, что очень даже есть где и тут
же - без комплексов - продемонстрировал нечто зажигательное. Выпили еще...
Александр Володин тихо встал и попросил слова. Маленькое стихотворение,
которое он прочел тогда, я записала по памяти:
- Девушка, не бросайте, пожалуйста...
Стоят в троллейбусе...
Стоите в троллейбусе...
Стоим в троллейбусе:
- Девушка, не бросайте, пожалуйста,
копеечку!
Бросили за жизнь столько копеек!
Бросили жизни.
Каждый третий - целиком.
Каждый второй - половину.
Остальные думают, что не бросили,
что использовали с пользой,
а теряют их незаметно,
и вот-вот потеряют до конца!
Но - стоят в троллейбусе.
Стоите в троллейбусе.
Стоим в троллейбусе:
- Девушка, не опускайте пожалуйста,
не бросайте пожалуйста
копеечку...
Ночь. Пляж. Море шумит.
- Напиши об этом, - в который уже раз говорю я. - Это ведь история не
только твоя. Это молодость целого поколения, его жизнь, это Питер того
времени, когда троллейбусный билет стоил четыре копейки...
- Может быть... - В который раз соглашается Жванецкий. -
Когда-нибудь... История моей квартиры... А ведь действительно - весь цвет
питерской интеллигенции там перебывал... Надо написать.
Ночь. Пляж. Рядом белеет наша роскошная - бывшая комсомольская
гостиница.
- А вот ты можешь мне объяснить... - Жванецкий с силой наподдал
камешек ногой и тот, громко щелкая в ночи поскакал в море. - Ну вот,
допустим, я все это заслужил. И эту роскошь в гостинице, эту мебель, это
море... Все-таки я что-то пишу, меня знают... Предположим, что заслужил. Но
они-то почему все это себе давали? Кто они такие, чтобы все это иметь? Я
первый раз в таком месте... Молчи. Не перебивай. Нет, я бывал... Меня
приглашали... И в сауну... Чтобы, прикрывшись портфельчиком, им чего-то
почитал... Но вот чтобы жить здесь - впервые. А им - за что? Или я не прав?
И молчи. Не отвечай. Я это говорю, чтобы ты молчала.
Ночь. Море шумит. Сюда - море. Туда - галька.
МОСКОВСКИЙ МАРШ
Восторженно принявший перестройку, Жванецкий многих разочаровал. Многим
было неприятно, что он поддерживает Ельцина и восхищается Гайдаром. Многие
уже привыкли ощущать его не столько как писателя, сколько как
материализованный протест. Многие воспринимали его как ИНСТАНЦИЮ. В
московском городском паспортном управлении в начале восьмидесятых услышала
фразу: "Я вас всех тут предупреждаю: если вы не решите мой вопрос в течение
недели, я напишу о ваших безобразиях в Прокуратуру или сообщу Жванецкому".
Сегодня Жванецкий перестал быть символом оппозиции. У него
популярность, квартира, машина, офис, и даже дача, презентованная властями.
Он противоречив и неуправляем. Он спрашивает совета, искренно восхищается
разумностью оного и не следует ему. Он по-детски влюблен в Пугачеву и
дружит с Коржаковым. Он собирает аншлаги и страдает, когда после удачной
радиопередачи никто не звонит и не говорит теплых слов.
Сегодня Жванецкий не борется с властью. Мало того - готов защищать ее,
даже ценой потери собственной популярности. Не понимает, как можно мечтать
о колбасе за два двадцать. Возможность возврата в старые времена
воспринимает с ужасом. Хотя при его популярности, по-моему, уже без
разницы, какие времена на дворе.
- Ты с ума сошла?! Конечно разница. Огромная разница. Как все забыли
быстро... Сталина они хотят вернуть... Нет памяти у людей.
- Да ты-то что помнишь про Сталина?
- Очень даже помню. Дело врачей. И как все сразу поверили. Никто не
усомнился, ни один человек... А у меня отец врач. К тому же еврей. На меня
в школе так и смотрели... Я могу это забыть?
Жванецкий на самом деле никогда не был ни борцом, ни оппозиционером,
ни - уж тем более - юмористом. Для меня он был и остался трагическим
лириком. Поэтом в высоком смысле этого слова. И мне всегда казалось
странным его трепетное отношение к смеху. Если зал не заходился в истерике,
он дико расстраивался. Почему? Мне казалось, это не должно быть предметом
печали...
- Если бы я знал - почему. Если бы человек знал, почему он
расстраивается. Как было бы легко жить. Говорю сам себе - ты же написал не
смешно. Не должно быть смеха. В данном случае пусть просто люди слушают.
Они послушают и наверное запомнят. Нет, все равно - если в зале тишина, это
считается провалом у меня в душе. Это - как наполнение водой ведра без
дна... Мне как-то рассказали про одного медведя, которого научили бочку
ведрами наполнять. И он наполнял. Ручной был. Наполнял бочку ведрами. И вся
застава, все пограничники пили эту воду. Он честно все делал. Он приходил
из лесу, его кормили сгущенкой... Потом какой-то шутник выбил дно у бочки.
Несчастный медведь наполнял-наполнял... Потом разбил бочку, разбил колонку,
разбил палатку и ушел в лес навсегда. Он понимал, что наполнять бочку нужно
так, чтобы было ясно, что она наполняется. Вот и у меня такая идиотская
натура, с которой я ничего не могу сделать. Расстраиваюсь очень легко.
Быстрее чем радуюсь.
ФИНАЛЬНЫЙ АККОРД
Марина Цветаева сделала гениальное открытие, написав "Мой Пушкин". Впрочем,
может быть кто-то и до того знал, что самое главное впечатление - мое. И
неважно, верное оно или ошибочное. Оно мое и уже потому - верно. Марина
открывала своего черного Пушкина в красной комнате. Я - своего Жванецкого -
в Питере. И хотя теперь он живет в Москве, буквально в трех минутах ходьбы
от меня, сегодняшний Жванецкий занимает в моей жизни гораздо меньше места,
чем тот, питерский, стоящий в одном ряду с открытиями того периода -
Эрмитаж, Роден, Якобсон, Сайгон, Бродский, Мариинка, Барышников, Исаакий,
Володин, Невский, Юрский, Жванецкий...
Михаил ЗОЩЕНКО
СИРЕНЬ ЦВЕТЕТ
Вот опять будут упрекать автора за это новое художественное
произведение.
Опять, скажут, грубая клевета на человека, отрыв от масс и
так далее.
И, дескать, скажут, идейки взяты, безусловно, не так уж
особенно крупные.
И герои не горазд такие значительные, как, конечно, хотелось
бы. Социальной значимости в них, скажут, чего-то мало заметно. И
вообще ихние поступки не вызовут такой, что ли, горячей симпатии
со стороны трудящихся масс, которые, дескать, не пойдут
безоговорочно за такими персонажами.
Конечно, об чем говорить -- персонажи действительно взяты не
высокого полета. Это просто, так сказать, прочие незначительные
граждане и ихними житейскими поступками и беспокойством. Что же
касается клеветы на человечество, то этого здесь определенно и
решительно нету.
Это раньше можно было упрекать автора если и не за клевету,
то за некоторый, что ли, излишек меланхолии и за желание видеть
разные темные и грубые стороны в природе и людях. Это раньше
действительно автор горячо заблуждался в некоторых основных
вопросах и доходил до форменного мракобесия.
Еще какие-нибудь два года назад автору и то не нравилось и
это. Все он подвергал самой отчаянной критике и разрушительной
фантазии. Теперь, конечно, неловко сознаться перед лицом
читателя, но автор в своих воззрениях докатился до того, что
начал обижаться на непрочность и недолговечность человеческого
организма и на то, что человек, например, состоит главным образом
из воды, из влаги.
-- Да что это, помилуйте, гриб или ягода! -- восклицал
автор. -- Ну, зачем же столько воды? Это, ну, прямо оскорбительно
знать, из чего человек состоит. Вода, труха, глина и еще что-то
такое в высшей степени посредственное. Уголь, кажется. И вдобавок
в этом прахе еще и микробы заводятся. Ну что это такое! --
восклицал в те годы автор не без огорчения.
Даже в таком святом деле -- во внешнем человеческом облике
-- автор и то стал видеть только грубое и нехорошее.
-- Только что мы привыкли к человеку, -- бывало, говорил
автор своим близким родственникам, -- а если чуть отвлечься или,
к примеру, не видеть человека пять-шесть лет, то прямо удивиться
можно, какое безобразие наблюдается в нашей наружности. Ну, рот
-- какая-то небрежная дыра в морде. Оттуда зубы веером выступают.
Уши с боков висят. Нос -- какая-то загогулина, то есть как
нарочно посреди самой морды. Ну, некрасиво! Неинтересно глядеть.
Вот примерно до таких глупых и вредных для здоровья идей
доходил автор, находясь в те годы в черной меланхолии. Даже такую
несомненную и фундаментальную вещь, как ум, автор и то подвергал
самой отчаянной критике.
-- Ну, ум, -- говорил автор, -- предположим. Действительно,
спору нет, много чего любопытного и занимательного изобрели люди
благодаря уму: микроскоп, бритва "жиллет", фотография и так далее
и так далее. А что это дает в конце концов!
Вот примерно такие недостойные мысли мелькали у автора.
Но эти мысли мелькали, без сомнения, по случаю болезни
автора.
Его острая меланхолия и раздражение к людям доводили его
форменно до ручки, заслоняли горизонты и закрывали глаза на
многие прекрасные вещи и на то, что у нас сейчас кругом
происходит.
И теперь автор бесконечно рад и доволен, что ему не пришлось
писать повести в эти два или три прискорбные года. Иначе большой
позор лег бы на его плечи. Вот это был бы действительно злостный
поклеп, это была бы действительно грубая и хамская клевета на
мировое устройство и человеческий распорядок.
Но теперь вся эта меланхолия прошла, и автор снова видит
своими глазами все, как оно есть.
Причем, хворая, автор отнюдь не отрывался от масс. Напротив
того, он живет и хворает в самой, можно сказать, человеческой
гуще. И описывает события не с планеты Марс, а с нашей уважаемой
Земли, с нашего восточного полушария, где как раз и находится в
одном из домов коммунальная квартирка, в которой жительствует
автор и в которой он, так сказать, воочию видит людей, без всяких
прикрас, нарядов и драпировок.
И по роду такой жизни автор замечает, что к чему и почему. И
сейчас упрекать автора в клевете и в оскорблении людей словами
просто не приходится.
И если б автора спросили:
- Чего ты хочешь? Чего бы ты хотел, например, в ударном
порядке изменить в своих близких людях?
Автор затруднился бы сразу ответить.
Нет, он ничего не хочет изменять. Так, разве самую малость.
В смысле, что ли, корысти. В смысле повседневной грубости
материального расчета.
Ну, чтобы люди в гости ходить, что ли, так, для приятного
душевного общения, не имея при этом никаких задних мыслей и
расчетов. Конечно, все это блажь, пустая фантазия, и автор,
вероятно, с жиру бесится. Но такая уж сентиментальная у него
натура - ему желательно, чтоб фиалки прямо на тротуарах росли.
Лев Щеглов
РАЗГОВОР ПРО ЭТО
И кто только пустил про нас такую клевету, будто мы эротически
безмолвны? Отнюдь. Возьму на себя смелость утверждать, что сегодня мы
говорим об ЭТОМ больше, чем кто-либо в какой-либо другой части земного
шара.
Прошло не так уж много времени с парализовавшего весь мир заявления о
том, что "секса у нас нет", как общество хором признало, что "секса у нас
есть". И немало. Хотя, зачастую, глядя на экран телевизора, зритель не
