зачем доктору понадобилось выпускать всю до последней капли кровь из тела
миссис Сейдем, у него не хватило смелости признаться, что он не имел к
этому злодеянию ни малейшего отношения. Равно как не стал он обращать
внимание своего спутника и на пустые ячейки в сетке для бутылок, и на
резкий запах спиртного, доносившийся из водослива, куда, несомненно, и было
вылито их изначальное содержимое. Только тут он вспомнил, что карманы
темнокожих моряков - если, конечно, они были моряками и вообще людьми -
сильно оттопыривались, когда они возвращались к своей шлюпке. Как бы то ни
было, но два часа спустя на берег была послана радиограмма, и мир узнал
все, что ему полагалось знать об этой трагедии.
6
Тем же самым июньским вечером ничего не подозревавший о случившемся на
судне Мелоун носился по узким улочкам Ред-Хука в состоянии крайнего
возбуждения. Район бурлил, как потревоженный муравейник, а таинственные
азиаты - все как на подбор старые знакомцы детектива, - словно оповещенные
каким-то неведомым сигналом, в огромном количестве собирались и, казалось,
ожидали чего-то возле старой церкви и сейдемовских квартир на Паркер-Плейс.
Только что стало известно о трех новых похищениях - на этот раз жертвами
стали белокурые, голубоглазые отпрыски норвежцев, уже два века, как мирно
населявших Гауэнес, до тех пор относительно благополучный район
нью-йоркских пригородов, - и до полиции дошли слухи, что взбешенные потомки
викингов формируют ополчение, призванное навести порядок в Ред-Хуке и
наказать виновных средствами самосуда. Мелоун, который уже несколько недель
убеждал начальство произвести всеобъемлющую чистку в этом районе, наконец
преуспел в своих попытках - под давлением обстоятельств, более понятных
трезвому рассудку, чем домыслы дублинского мечтателя, руководство городской
полицией все-таки решилось нанести сокрушительный удар по гнезду порока.
Накаленная обстановка, сложившаяся в районе в тот вечер, только ускорила
дело, и около полуночи сводные силы трех близлежащих полицейских участков
ворвались на площадь Паркер-Плейс и прилегающие к ней улицы, арестовывая
всех, кто только ни подворачивался под руку. Когда были взломаны двери
конспиративных жилищ, из полутемных, освещаемых только чадящими
канделябрами комнат наружу хлынули неописуемые орды азиатов, среди которых
попадалось немало таких, что имели на себе митры, пестрые узорчатые халаты
и другие ритуальные параферналии, о значении которых можно было только
догадываться. Большинство улик было утрачено в суматохе, ибо арестованные
умудрялись выбрасывать какие-то предметы в узкие колодцы, о существовании
которых полиция ранее и не подозревала и которые вели, казалось, к самому
центру земли. Густой аромат поспешно воскуренного благовония скрыл все
подозрительные запахи, но кровь - кровь была повсюду, и Мелоун содрогался
от отвращения всякий раз, как взгляд его натыкался на очередной алтарь с
еще дымящейся на нем жаровней.
Мелоун разрывался на части от желания попасть всюду разом и наконец,
после того, как ему сообщили о том, что старинная церковь на Паркер-Плейс
полностью очищена от злоумышленников и что там не осталось ни одного
необследованного уголка, остановил свой выбор на полуподвальной квартире
Сейдема. Он полагал, что именно там спрятана отмычка, которая позволит ему
проникнуть в самое сердце таинственного культа, центральной фигурой
которого - теперь уже без всякого сомнения - являлся пожилой ученый-мистик.
Поэтому понятно то рвение, с каким он рылся в пыльных, пахнущих сыростью и
могилой комнатах, перелистывая диковинные древние книги и изучая невиданные
приборы, золотые слитки и небрежно разбросанные там и сям пузырьки,
запечатанные стеклянными пробками. Один раз он едва не споткнулся о тощего,
черного с белыми пятнами кота, который скользнул у него между ногами,
попутно опрокинув стоящую на полу склянку с какой-то темно-красной
жидкостью. Он здорово испугался, но отнюдь не от неожиданности. И по сей
день детектив толком не может сказать, что ему померещилось тогда; однако
всякий раз этот кот является ему в снах, и он снова и снова видит, как тот
поспешно уносится прочь, претерпевая на ходу чудовищные превращения. Потом
он наткнулся на эту ужасную подвальную дверь и долго искал, чем бы ее
выбить. Под руки ему попалось старинное тяжелое кресло, сиденьем которого
можно было сокрушить порядочной толщины кирпичную стену, не то что
трухлявые от времени доски двери, и он принялся за работу. Нескольких
ударов оказалось достаточно, чтобы дверь затрещала, заскрипела и, наконец,
рухнула целиком - но под давлением с другой стороны! Оттуда, из зияющей
черноты проема, с ревом вырвалась струя ледяного воздуха, в которой,
казалось, смешались все самые отвратительные миазмы ада. Оттуда же, из
неведомых на земле и на небесах областей, пришла неодолимая затягивающая
сила, которая сомкнула свои щупальца вокруг парализованного ужасом
детектива и потащила его вниз - сквозь дверной проем и дальше, через
необъятные сумеречные пространства, исполненные шепотов и криков и раскатов
громового хохота.
Конечно, то был всего лишь сон. Так сказали врачи, и ему нечем было им
возразить. Пожалуй, для него самого было бы лучше принять все случившееся
как сон - тогда старые кирпичные трущобы и смуглые лица иноземцев не
повергали бы его в такой ужас. Но сны не врезаются в память настолько, что
никакая сила на свете не может потом вытравить из памяти мрачные подземные
склепы, гигантские аркады и бесформенные тени адских создаий, что чередою
проходят мимо, сжимая в когтях полуобглоданные, но все еще живые, тела
жертв, вопиющих о пощаде или заходящихся безумным смехом. Там, внизу, дым
благовоний смешивался с запахом тлена, и в облаках этих тошнотворных
ароматов, проплывавших в ледяных воздушных струях, копошились глазастые,
похожие на амебы создания. Темные, маслянистые волны бились об ониксовую
набережную, и один раз в их мерный шум вплелись пронзительные, дребезжащие
звуки серебряных колокольчиков, приветствовавших появление обнаженной
фосфоресцирующей твари (ее нельзя было назвать женщиной), которая, идиотски
хихикая, выплыла из клубившегося над водой тумана, выбралась на берег и
взгромоздилась на стоящий неподалеку резной позолоченный пьедестал, где и
уселась на корточки, ухмыляясь и оглядываясь по сторонам.
Во все стороны от озера расходились черные, как ночь, тоннели, и могло
показаться, что в этом месте находится источник смертельной заразы, которой
в назначенный час предстоит расползтись по всему свету и затопить города и
целые нации зловонною волною поветрия, перед которым побледнеют все ужасы
чумы. Здесь веками назревал чудовищный гнойник Вселенной, и сейчас, когда
его разбередили нечестивыми ритуалами, он готовился начать пляску смерти,
цель которой состояла в том, чтобы обратить всех живущих на земле во
вздутые пористые свертки гниющей плоти и крошащихся костей, слишком ужасные
даже для могилы. Сатана правил здесь свой Вавилонский бал, и светящиеся,
покрытые пятнами разложения руки Лилит были омыты кровью невинных
младенцев. Инкубы и суккубы[8] возносили хвалу Великой Матери Гекате[9], им
вторило придурочное блеянье безголовых имбецилов. Козлы плясали под
разнузданный пересвист флейт, а эгипаны, оседлав прыгавшие, подобно
огромным лягушкам, валуны, гонялись за уродливыми фавнами[10]. Естественно,
не обошлось и без Молоха[11] и Астарты[12] - ибо посреди этой квинтэссенции
дьяволизма границы человеческого сознания рушились и его взору представали
все ипостаси царства зла и все его запретные измерения, когда-либо
являвшиеся или прозревавшиеся на земле. Ни созданный человеком мир, ни сама
Природа не смогли бы противостоять натиску этих порождений тьмы,
освобожденных от своих сумрачных узилищ, равно как ни крест, ни молитва не
смогли бы обуздать вальпургиеву пляску ужаса, развязанную тщеславным
схоластом, подобравшим ключ к наполненному дьявольским знанием сундуку,
который ему принесла невежественная азиатская орда.
Внезапно эту исполненую фантазмов тьму прорезал яркий луч света, и
посреди адского гвалта, поднятого богопротивными тварями, Мелоун расслышал
плеск весел. Он становился все громче, и вскоре на мутной поверхности озера
появилась лодка, на носу у которой был установлен зажженный фонарь. Она
пришвартовалась у массивного, вделанного в осклизлый булыжник набережной
кольца и извергла из своих недр толпу смуглых, странной наружности людей,
тащивших на плечах тяжелый, завернутый в простыни куль. Они бросили его к
ногам обнаженной фосфоресцирующей твари, что восседала на резном золотом
пьедестале, и та довольно захихикала и похлопала по нему рукой. Затем вновь
прибывшие развернули куль и извлекли из него полуразложившийся труп
дородного старика со щетинистой бородой и всклокоченными седыми волосами,
который тут же и прислонили стоймя к пьедесталу. Фосфоресцирующая тварь
издала еще один идиотский смешок, после чего люди с лодки достали из
карманов какие-то бутыли и, окропив ноги мертвеца наполнявшей их красной
жидкостью, передали их твари. Она принялась жадно пить.
В то же самое мгновение в одном из бесконечных сводчатых тоннелей
раздались треск и тяжелое сопение раздуваемых органных мехов, и через
секунду из его темного зева вырвались низкие надтреснутые звуки нечестивой
мелодии, дьявольским образом пародирующей святые гимны. Все вокруг пришло в
движение: козлы, сатиры, эгипаны, инкубы, суккубы, лемуры, амебы, кособокие
лягушки, ревуны с собачьими мордами и просто безмолвные тени - все это
кошмарное сборище образовало своего рода процессию и под предводительством
отвратительной фосфресцирующей твари, что до того, хихикая, сидела на
золотом троне, а теперь важно выступала, сжимая в руках окоченевший труп
дородного старика, направилось туда, откуда доносились холодящие душу
звуки. Участники процессии скакали и кривлялись в приступе дионисийского
безумия, им вторили танцующие в хвосте колонны странные люди с лодки.
Ослепленный, растерянный, потерявший уверенность в своем земном или
каком-либо ином существовании Мелоун автоматически сделал было несколько
неуверенных шагов вслед удалявшемуся шествию, но тут же пошатнулся и,
хватая руками воздух, повалился на мокрый холодный булыжник набережной, где
и лежал, задыхаясь и дрожа всем телом, в то время как нарастающие звуки
демонического органа постепенно поглощали издаваемые процессией визг и вой,
и барабанный бой.
До его притупленного ужасом слуха доносились обрывки непристойных
песнопений и отдаленные отзвувки невнятных квакающих голосов. Пару раз он
слышал, как вся компания принималась выть и стенать в богохульственном
экстазе. Однако вскоре все эти звуки сменились мощным, изрыгаемым тысячами
глоток речитативом, в котором Мелоун узнал ужасную греческую
надпись-заклинание, что ему довелось прочесть однажды над кафедрой старой,
служащей ныне танцевальным залом церкви.
"О друг и возлюбленный ночи, ты, кому по душе собачий лай (в этом месте
адское сборище испустило отвратительный вой) и льющаяся кровь (здесь
последовали душераздирающие вопли вперемешку со звуками, которым нет
названия на земле), ты, что крадешься в тени надгробий, (затем, после
глубокого свистящего выдоха) ты, что приносишь смертным ужас и взамен
берешь кровь, (далее, вслед за короткими, сдавленными воплями, исшедшими из
неисчислимого множества глоток) Горго, (и эхом повторенное) Мормо, (и затем
