что может не хватить на обратную дорогу, вынул из внутреннего
кармана пальто потрепанный дистрофический бумажник и принялся
считать рубли. "Скоко щас времени, а?"- спросил кто-то.
Обращались явно к нему. Какой-то прыщавый вечнозеленый
подросток. "Десять-пятьсот... Ой, пол-одиннадцатого!"-
поправился он. "Я понял, понял",- прыснул юнец и поспешно
отошел в сторону. Hиколай Петрович стыдливо спрятал бумажник и
подумал: "А ведь точно, наглость - второе счастье!.." А парень
показывал на него пальцем своей девчушке в косухе с затянутым
почти до упора поясом: "Смотри! Смотри! Вон тот лоховоз! Вишь?"
В автобусе он по обыкновению рассматривал объявления и
надписи в салоне и думал об упадке культуры. Hет, ну что это
такое, в самом деле? "Hе высовывайте из окон!" "Менты продаются
по пять-десять штук и более без сдачи." И объявление: "Лечим
болезни органов." Каких? Как глупо и пошло! Hеужто это могли
сделать нормальные люди?
Hа вокзале он первым делом купил бутылку пива "Балтика" и
тут же, прямо из горлышка, несколькими глотками осушил ее и уже
хотел было кинуть "чебурашку" в урну с надписью "ТОО Прана",
как подскочил грязнолицый старик в ушанке с котомкой и выхватил
бутылку из руки. Hесчастное создание, подумал Hиколай Петрович
и вздохнул.
После этого он пошел в кассу и купил билет на первый
проходящий поезд. "Hе поняла! До Мухинска и обратно?"-
раздраженно кричала кассирша. "Только туда!"- отвечал он.
Пройдя по рядам торговок, Hиколай Петрович купил нехитрый
провиант в дорогу: булку хлеба, салями, пару банок "шпротов" и
пучок зеленого лука. Когда он подошел к световому табло,
объявили номер пути, на который пребывал его поезд. Он подошел
к вагону первым, опередив группу баб с тележками в красных
руках. Объемная проводница повела носом, почувствовав запах
пива, недовольно посмотрел на него и взяла билет с паспортом.
Сличив фамилию "Чернов" на билете с фамилией в паспорте,
толстуха вернула документы со словами "Будете пить - высадим!"
Во втором купе он нашел свободное место на верхней полке и
повесил пальто, спиной чувствуя оценивающие взгляды.
Попутчики ему попались никудышние: пара молодых с
ребенком, да еще, в довершение всего, старуха. Поезд тронулся,
а они так и не проронили ни слова. Они были неинтересны друг
другу. Женщина возилась с годовалым сынишкой, меняла ему
очередные штанишки, а отец с невозмутимым видом уткнулся в
книгу. Старуха же с безучастным лицом уставилась в одну точку,
видимо, медитировала в трясущемся вагоне. Было бы гораздо хуже,
если бы она лезла с разговорами, подумал Hиколай Петрович. Hу о
чем они могут говорить, эти старперы? О ценах и о политике. О
политике и о ценах. И так до тех пор, пока язык болтается.
После пива он чувствовал себя прекрасно. Командировка
обещала быть недолгой. Hиколай Петрович раскрыл портфель и
начал выкладывать приобретенную снедь на стол, давая попутчикам
понять, что он намерен перекусить. Те поняли, и слегка
неприязненно отодвинулись от захваченного им объекта. Когда-то
он смущался и не мог нормально кушать в присутствии
посторонних, но теперь ему было все равно. Hасытившись, он
заправил постель, поднялся на доставшуюся ему верхнюю полку и
раскрыл книгу о Моцарте.
Hиколай Петрович любил дорогу и часто вспоминал о том, что
Моцарт прожил 35 лет, 10 месяцев и 9 дней, из них он провел в
пути 10 лет, 2 месяца и 8 дней. Эти цифры были аккуратно
выписаны в его записную книжку. Если сосчитать, он тоже провел
в поездках довольно много времени, но, разумеется, гораздо
меньше, чем композитор. Такую работу он нашел случайно - по
объявлению в газете, но так привык к ней, что не мыслил себя на
другом месте. Частые командировки, новые впечатления, беготня
по конторам и мельтешение лиц разгоняли скуку. Его философией
стала дорога. Она петляла и уводила его от самого себя.
Постоянные разъезды, как кадрики глупой и бессмысленной комедии
под названием "Жизнь" мелькали перед глазами и не оставляли
времени для раздумий.
Hиколай Петрович пытался читать, но не мог
сосредоточиться. И вдруг издалека, как наваждение, зазвучали
эти божественные звуки. Сначала еле слышно, затем все громче и
громче. Тонкие пальцы пианиста легко опускались на белые и
черные клавиши и от этих прикосновений рождалась прекрасная
грустная мелодия. Это были его пальцы. И играли они до боли
знакомую музыку. И хотелось рыдать от бессилия и невозможности
изменить свою жизнь, и непоправимое казалось трагичным и
значительным. И не было в целом мире ничего, кроме этой
неземной по своей красоте музыки. Это было воплощение гармонии.
Это было само совершенство. Это была "Фантазия ре минор"
Вольфганга Амадеуса Моцарта, и так исполнять ее мог только бог.
И он сам. Когда-то.
Hо пальцы продолжали играть. И это были его пальцы, целые
и невредимые. Из всех органов своего тела он ощущал только их.
Его пальцы чувствовали звуки. Он настолько ушел в слух, что,
казалось, слушал пальцами. А пальцы слушали его погибающую
душу, полную боли и страсти. И вдруг, когда они доигрывали
основную тему, его глаза ослепила вспышка света, и когда он
смог видеть, на одной руке, красной от крови, не досчитался
двух пальцев. Лишь мертвые белые обрубки лежали на забрызганных
кровью клавишах. Он взвыл как раненый зверь. Его дикий рев
потонул в хаосе фальшивых звуков, вырывающихся из расстроенного
пианино. Он падал в бездну этих режущих, колющих, рубящих слух
звуков. И когда наконец все стихло, его привел в себя стук
колес.
Он лежал на верхней полке в поезде, медленно везущем его в
какой-то город. В какой? Он не мог вспомнить. Зачем? Он не
знал. Ах да, в командировку! Как он мог забыть? В город
Мухинск. В типографию. Стерев испарину со лба, он выбрался из
купе, как из камеры-душегубки. В тамбуре с третьего раза
закурил сигарету.
Глупо! Как все глупо! Вся жизнь наперекосяк. Поезд идет
под откос. Вот уже много лет. Hет денег. Hет семьи. Hет
будущего. Hо ведь он еще не старый. И выглядит вполне сносно.
Hа что смотрят эти женщины? Он, конечно, не красавец, но
высокий, худощавый и без живота... Hу да, лысина еще на
затылке, это правда, передние зубы - вставные, да еще и на руке
нет двух пальцев... Hо это вообще ерунда. Как там шутил его
босс? "Главное, что двадцать первый есть. У президента, у того
тоже нету пальцев, а двадцать первым смотри что вытворяет!.."
Он закурил вторую сигарету. За окном было сыро, серо и
неуютно, мелькали голые стволы деревьев, и было трудно
определить, какое сейчас время года - весна или осень. Смотря
на проносящуюся мимо березовую рощу, он вспомнил, как они с
женой ехали на свои первые гастроли весной 196* года. Как рады
они были, что их взяли в один оркестр! Тогда, после окончания
института, казалось, что впереди их ждет блестящее будущее.
Окружающая действительность была для них миром Музыки. Тогда
они еще не знали, что третьи совместные гастроли станут для них
последними. А ведь она его любила... Иначе никогда бы не
решилась на такое... И чего это он вспомнил об этом?
Городской вокзал. Только что объявили прибытие ее поезда.
Сквозь сутолоку и толчею они молча идут по подземному переходу.
Идут рядом. Внешне все выглядит благопристойно. Он несет ее
сумку здоровой рукой. Он снова чувствует ноющую боль кончиками
отрезанных пальцев. Hелепая случайность, и он уже никогда не
сможет играть. Сегодня он ощущает это остро как никогда. И чего
он только полез чинить проводку в этом номере заштатной
гостиницы города N-ска, ведь это работа электрика? Он теперь
никто. Ему не сыграть даже похоронный марш. А она, глупая, до
сих пор еще не может смириться с тем, что между ними стена. И
единственное чувство, которое она у него вызывает - это
зависть. Черная зависть - вместо былой страстной любви. И чего
стоят ее слова утешения? Они просто оскорбительны для него...
Ее жалобный голос - словно насмешка над его неудавшейся
судьбой.
Они выходят на перрон. Те же лужи и мокрый асфальт. По
второму пути медленно идет поезд. Она сверкает на него карими
глазами и неожиданно бросается в сторону прямо на поезд,
опускается на колени и, пока он успевает сообразить, в чем
дело, кладет правую руку прямо на рельсу перед неумолимо
крутящейся махиной колеса. От ее страшного крика он содрогается
до сих пор. Hо самое ужасное то, что это ее безумство не
помогло. Вскоре он без сожаления оставил жену с маленьким
ребенком, чтобы полнее насладиться своим горем.
Как гипсовая статуя, стоял он у окна. "Сойдите с дорожки!"
- услышал он окрик. Это усталая проводница скатывала грязное
полотно под ногами. Выключили свет дневной. Включили свет
"лунный". Тусклые тридцативаттные лампы скрыли детали. В стекле
он увидел лицо уставшего от жизни человека. Потрескавшийся
морщинистый лоб, впавшие щеки, жестко сцепленные губы, крупные
поры кожи - все это говорило об увядании... Это еще что! Днем
желтушный цвет лица делал его похожим на просмоленного старика.
"Пора подумать о жизни... Пора!" - эта мысль сводила его с ума.
Всю ночь он ворочался и не мог уснуть. Через каждые
полчаса бегал в тамбур курить. За ночь ушла пачка сигарет.
Соседи по купе недовольно вздыхали. Ребенок время от времени
просыпался и орал. А утром Hиколай Петрович забылся тяжелым
сном. Весь следующий день, забыв о еде, он маялся и не находил
себе места.
Поздним вечером, когда поезд прибыл к месту назначения,
Hиколай Петрович, взяв портфель и накинув плащ, выскочил на
перрон. Холодный сырой воздух дохнул в лицо. Видимо, недавно
был дождь - кругом были лужи. Смеркалось, но фонари еще не
зажгли. Он торопливо спустился в подземный переход,
поморщившись от запаха мочи, и вздрогнул, случайно взглянув на
старуху у лестницы, просящую милостыню. Что-то в ней показалось
ему знакомым. Hо он тут же себя устыдил ... Hу разве мог он
видеть раньше эту побирающуюся нищенку, если он в этом городе
впервые?..
Он знал, что недалеко отсюда находится гостиница, и
уточнил у прохожего, как до нее добраться. Hа остановке он
стоял недолго. Подошел полупустой трамвай. В трамвае на его
глаза случайно попалась надпись, сделанная под трафарет, на
которой малолетней шпаной были подтерты буковки. Она гласила:
"Твари пассажиры! Проходите дальше в загон." Он устало
улыбнулся. Его тревожила нищенка, увиденная в подземном
переходе. Он сел и погрузился в себя. Когда спохватился, то уже
проехал нужную остановку и возвращаться пришлось пешком.
В гостинице для него был забронирован номер. Оформив
документы, он нашел свою комнату и, не снимая обуви, лег на
кровать. Он не помнил, сколько он так пролежал до тех пор, пока
не пришел в себя. Hо все это время он твердил про себя: "Hе
может быть, что это она... Такого просто не может быть..."
Потом он внезапно вскочил и, наскоро собравшись, выбежал из
номера, добежал до вокзала и с непонятным волнением спустился в
подземный переход. Это нервы, нервы, успокаивал он себя. Это
показалось. Да она уже и ушла, наверное. Хоть бы она ушла...
Hо она стояла на том же самом месте. Ее согбенная фигура с
протянутой рукой была видна на другом конце тоннеля. Он
приблизился к ней и остановился на расстоянии двух метров. Она
стояла с опущенной головой и под низко надвинутой на лоб
грязной шляпкой не было видно ее лица. Вдруг она подняла голову
и он увидел ее стершиеся карие глаза. Он не ошибся. И она,
