Юрий Кувалдин
В садах старости
Повесть
1
Каких только садов не бывает на свете! Вот, например, сад мертвых языков: с
веток свисают языки, красные, длинные, а с них капает слюна. Вот колбасные
сады: в гастрономе на Тверской, бывшем купца Елисеева, как в каком-нибудь
Нью-Йорке, от которого млели советские дипломаты, висят на никелированных
трубах сотни сортов...
- Уби мэль, иби фэль (Где мед, там и яд)! - сказал Старосадов, садясь к
огромному столу на плюшевый стул. - То, чем мы любуемся, то сами и пожираем.
Это уже я сам, без латыни, изрекаю. Скажу вам по секрету: теперь я хочу есть
маленьких детей. Толстуны такие! На сковородочку их и в печечку,
микроволновую. На сем и покончить с родом моим, то есть человеческим,
поскольку со дня падения последнего Генерального секретаря ЦК КПСС смысл
человеческого бытия утрачен...
На блюдце с золотым ободком лежала вишня с зеленой плодоножкой и листиком на
ней, по которому ползла зеленая же мошка, скорее всего тля. Над блюдцем
изредка пролетала крупная иссиня-черная муха. Когда муха с гудением отлетала
к дальнему узкому окну, сквозь которое на пол падал луч, над блюдцем начинал
сверлить воздух суетливый в вечных своих поисках крови комар.
- Фашист летающий, - равнодушно сказал Старосадов, подумал и продолжил: -
Жрут друг друга и довольны! Панэм эт цирценсэс (Хлеба и зрелищ)! Вот и все.
Безмозглые приматы! Выпускают танки и зарплату требуют. Изжарить всех вас в
печах...
- Уже было, - сказал Серафим Ярополкович, весело подмигивая.
- Когда?
- Тогда!
- Понятно, мин херц Адольф, мин херц Иосиф! Имена-то какие красивые...
Теперь я их начинаю понемножку понимать, потому что сам прихожу к мысли, что
всех этих засранцев нужно сжечь, освободить Землю, она такая хорошая будет
без этих двуногих. Еще Ювенал, обличая своих современников, говорил, что их
можно купить довольно дешево: дать им хлеба и зрелищ. Вот именно. Дать им
хлеба и зрелищ - и поджечь, пока наслаждаются (во время зрелища).
Комар стал прицеливаться к носу Старосадова.
Комара можно было убить, вишню съесть, тлю раздавить, мухе оторвать голову.
Но делать ничего не хотелось. Хотелось сидеть за столом, положив голову на
руки, и смотреть на вишню, и говорить с Серафимом, и вспоминать КПСС, и
льготы, и блага... Все, чем жил идеологический работник ЦК (бывший), а также
отставной профессор педвуза Старосадов Николай Петрович, он же Серафим
Ярополкович, 88 лет, с белой бородкой, в узбекской тюбетейке, в чеховском
пенсне.
Рядом лежала газета: сероватая бумага, испещренная черными значками; если
смотреть с точки зрения Старосадова, эдак в одной плоскости, то покажутся
убегающие черные линии, без всякого партийно-политического смысла. Конечно,
смысл с этой точки зрения тоже можно отыскать. Например, вишне дать фамилию
"Петрова". Подойти к вишневому дереву, всякую ягоду надобно как-то отличить,
а для того наградить фамилией...
В старой березовой роще было кладбище, со времен Траяна, который, основавши
Киев, сам сгнил в руссенборгской земле, в варяжских камнях, откуда русые
пришли к мерям и весям и русскими стали, писати же и читати не умели аж до
самого протопопа Аввакума - первого русского писателя. Теперь о кладбище
напоминают лишь плавные холмики. А под каждым холмиком - вишня с фамилией,
то есть человек с фамилией. Светоний, например. Какая разница! Сам Светоний
не заботится о психологической последовательности: он перечисляет
добродетели и пороки каждого императора по отдельности, не задумываясь, как
могли они вместе жить в одной душе. Светоний не беспокоится о хронологии: он
соединяет в одном перечне факты начала и конца правления, без логики и
связи... К чему же тогда стремился Светоний? Не желая ничего объяснять и
доказывать, он хотел лишь оценить события: разделить дурное и хорошее,
бросить их на разные чаши весов и посмотреть, какая чаша перетянет.
Кто покоится на кладбище в старой березовой роще? Да и кладбища-то самого
нет - перестали хоронить на нем еще до войны. В войну загс сгорел, архив
сгорел, все сгорело. Сгорела память, сгорели фамилии. Все растаяло, как
сахар в чашке с чаем.
Старосадов перевел взгляд на корешки книг, придвинул чашку, отпил. У этого
чая фамилия будет "Византийский".
- Товарищ Византийский, - сказал Старосадов, - а ведь я вас выпиваю. Можно
сказать, кровь вашу пью... М-да.
Он опять положил голову на руки, уставился на блюдце с вишней. Тля все
ползала по листику плодоножки. Пусть ползает. Дарую жизнь. И даю тле
фамилию: "Усладина".
- Почему "Усладина"? - спросил Дормидонт.
- Хочу я так.
"И Дормидонт будет доказывать, что он самый умный, - промолчал Серафим
Ярополкович, - причем будет говорить без пауз часа полтора, насилуя мой
слух".
- Дед, ты оглох? - громче повторил этот самый Дормидонт, умный, лысый,
пузатый, 28 лет. - Где бутылочка из-под кефира Савватия?
Из-за угла выскочили двое бесштанных упитанных ребят и, крича
"Няу-няу-няу!", промчались мимо блюдца с вишней и исчезли.
- Кто это? - равнодушно спросила Усладина.
- Ратибор с Харлампием за кошкой побежали, - сказала Петрова.
- Омниа морс экват (Для смерти все равны), - сказал Старосадов.
Дормидонт с голым пузом - он был в шортах - продолжал искать бутылочку
своего Савватия. Дормидонт ходил как слон. Пол под ним прогибался. Лестницы
дрожали. Весу в Дормидонте было за двести килограмм.
"И он начнет убеждать меня в том, что я ничего не понимаю в современной
живописи, - опять промолчал Серафим Ярополкович, игнорируя этого
отвратительного толстого Дормидонта, - как будто он что-нибудь понимает в
той живописи, которая была современной в мои 28 лет".
- Я всегда презирал умных, - сказал Серафим Ярополкович.
- Я всегда презирал дураков, - сказал на это Старосадов.
- Дураки безвредны, - возразил Серафим Ярополкович, - а от умных одни
неприятности. Ну, вот, например, этот толстенький, маленький,
симпатичненький Гайдар. Взял и отдал здания, сооружения, станки и механизмы
- кому? Да все той же коммунистической партии Советского Союза. То есть он -
главный коммунист, выше Ленина, Маркса, Сталина и Шатова из "Бесов".
Горбачеву люди поверили, самые талантливые поверили, выделились из
государственного сектора, создали кооперативы, стали наживать добро, готовы
были за хорошую цену купить и здания, и станки, и механизмы... Тут нужно
было закон о запрете на профессию коммунистам ввести, и дело было бы
сделано, как в ГДР, как в Чехии... Но куда там. Пришел славный "Тимур" со
своей командой и роздал все б е с п л а т н о этим прямоходящим. Теперь они
главы концернов, банков, фирм (потому эти организации так плохо
работают!)... Одним словом, Горбачев дал, а Ельцин с Гайдаром отобрали.
О-хо-хо!
- У вас, Серафим Ярополкович, в голове сущий ералаш. Тут дело идет о конце
собственного Я, поскольку бессмертия не существует, о роли, так сказать,
моего семени в истории, а он об этих толкует, о государственном капитализме!
- А я презираю людей, этих насекомых земного шара, - заявила Усладина и
поползла вниз по черенку к темно-красному шару.
Старосадов сказал:
- Я, как Светоний, положу добро на одну чашу, а зло на другую. И что же
увижу? А увижу то, что гайдаровская номенклатура опустила свою чашу со злом
до земли. Почему со злом? Да потому, что налогами загнали в тень любую
инициативу. А нужно: армию - пополам, МВД - пополам, учителей - пополам и т.
д., то есть одну половину - на улицу, на вольные хлеба! А на налоги пусть
живут наглецы, бездари! И их - девяносто процентов. Это они, по пословице, с
ложкой. А кто же работает? Подвижники, таланты! Давил бы всех сборщиков
податей, этих Иуд! Или целостность России их отправил бы отстаивать в Чечню,
в Украину (с подачи хохлов везде буду всаживать это "в"), в Финляндию, в
Польшу, в Аляску!
- Не хочешь со мной разговаривать? - спросил Дормидонт.
К нему подошла с эмалированным горшком двухлетняя Еликонида, ножки пухлые, в
складках, села на горшок, пукнула и стала какать. Дормидонт погладил
Еликониду по головке, сказал:
- Покакай, умница, покакай как следует, не слушай деда. Он - дюдюка!
2
Серафим Ярополкович не обратил внимания на этот выпад, молча вытянул по
столу руку, нащупал за газетой книгу Элиаде, придвинул к себе, встал,
поморщившись от неприятного запаха детского кала, высокий, худой, без живота
(на его месте, назло всем этим обрюзгшим молодым людям, упругая впадина), и
вышел.
Он делал все для того, чтобы дети его боялись.
На лавке сидел, раскатав толстые, как у бабы, ляжки, Гордей, еще более
пузатый, чем Дормидонт, и наставительно говорил своему отпрыску Архипу,
картавя:
- Айхип, почему ты не можешь пйоизнести букву "эй"?
Конечно, Гордей имел в виду букву "р".
Архип, эдакий тючок-колобок, срывал одуванчики и слюняво дул на них.
- Чтобы зло пресечь - надобно в особенности напасть на газетных крикунов: ох
уж эти крикуны! Как я острю на них зубы. В самом деле, в провинции, в глуши,
видят широковещательное объявление о вздорной книге, верят ему, книгу
выписывают, обманываются, а все не исправляются... Мундус вульт дэципи, эрго
дэципиатур (Мир желает быть обманутым, пусть же его обманывают)! - сказал
Старосадов.
Жирненький Архип, ну прямо заготовочка для микроволновой печи, продолжал
слюнявить одуванчики.
Серафим Ярополкович сплюнул и вернулся к блюдцу. Не обращая внимания на
Дормидонта, который все искал бутылочку с соской своего Савватия, открыл
книгу Элиаде и начал громко читать из нее:
- Устрицы, морские ракушки, улитка, жемчужина связаны как с акватическими
космологиями, так и с сексуальными символами. Все они причастны священным
силам, сконцентрированным в водах, луне, женщине; кроме того, они по разным
причинам являются эмблемами этих сил: сходство между морской раковиной и
гениталиями женщины, связи, объединяющие устриц, воду и луну, наконец,
гинекологический символизм жемчужины, формируемой в устрице. Вера в
магические свойства устриц и раковин распространена по всему миру от
древнейших времен до наших дней.
Дормидонт хотел повысить голос на деда, чтобы тот так громко не читал, но
послышался сильный детский плач, отчего Старосадов перекосоротился и сжал в
гневе кулаки, и бочкообразная Павлина (щеки ее алые, свисающие яблоками,
видны со стороны затылка), жена Дормидонта, внесла на руках Савватия, от
которого и исходил этот плач. Жирные губки в "о" превращены, и из этого "о"
- визг. Павлина выкатила огромную грудь, не стесняясь Старосадова, и сунула
толстый сосок в ротик Савватия, но тот выплюнул его, пробасив:
- Хочу кефира из бутылочки с соской!
- Просвещенная молодежь ныне пошла, - сказал Серафим Ярополкович, не сводя
глаз с роскошной женской груди и приглаживая тонкими длинными пальцами
клинышек бородки. - Начинают говорить еще до того, как выучиваются говорить.
Сколько ему? - спросил он, кивая на Савватия.
- Одиннадцать месяцев, - сказала бокастая, грудастая, мордастая Павлина и,
чуть возвысив голос, добавила нараспев: - Ну, чего вы, как старый пень,
разорались?!
Серафим Ярополкович усмехнулся полноте жизни и увидел себя за широким и
длинным обеденным столом. Рядом сидел Дормидонт; перед ним - эмалированный
таз, в котором купали Савватия, с горою отварной картошки и толстых
сарделек. Дормидонт, вздрагивая, глотал их одну за другой, не забывая,
однако, перемежать сардельки картофелинами. Пар поднимался к потолку. Не
отставал от брата и Гордей: хлеб ломал руками, алчно смотрел в свой таз, в
котором купали его чадо - Архипа. Не в этот момент, разумеется, купали,
когда ел Гордей вареную картошку, перебивая ее жирными сардельками, а тогда
купали, когда Гордей из этого таза не ел.
Видеть эти сардельки не мог Старосадов и сам их никогда не ел, поскольку они
напоминали ему очень простой символ мужской силы. Грубо? Что делать. Если
плавки у Павлины такие, что прикрыт только лобок, а сзади - голые огромные
ягодицы!
- Аспицэ нудатас, барбара тэрра, натэс (Полюбуйся, варварская страна, на
обнаженные ягодицы)! - во сне будто восклицал Старосадов.
Не только картошка чередовалась с сардельками (три кило уминали за обед!),
