Василий в русской рубахе, шелковой и красной, принес самовар.
Все сели пить чай.
Через год на той же веранде, за чаем, слушали, как Коленька декламировал,
чуть картавя, из Пушкина:
Онегин, я скрывать не стану,
Безумно я люблю Татьяну...
После отец Коленьки, Петр Владимирович, вынес книгу Чехова и стал читать из
нее. Все сидели тихо, слушали:
"Да и к чему мешать людям умирать, если смерть есть нормальный и законный
конец каждого? Что из того, если какой-нибудь торгаш или чиновник проживет
лишних пять, десять лет? Если же видеть цель медицины в том, что лекарства
облегчают страдания, то невольно напрашивается вопрос: зачем их облегчать?
Во-первых, говорят, что страдания ведут человека к совершенству, и,
во-вторых, если человечество в самом деле научится облегчать свои страдания
пилюлями и каплями, то оно совершенно забросит религию и философию, в
которых до сих пор находило не только защиту от всяких бед, но даже счастие.
Пушкин перед смертью испытывал страшные мучения, бедняжка Гейне несколько
лет лежал в параличе; почему же не поболеть какому-нибудь Андрею Ефимычу или
Матрене Саввишне, жизнь которых бессодержательна и была бы совершенно пуста
и похожа на жизнь амебы, если бы не страдания?"
Все вздыхали. Наливали десятую чашку чая. Кушали пирожные и бутерброды с
семгой.
Лето. Солнце стоит высоко. В поле - тропинка. Над цветами жужжат пчелы. Мать
ведет через поле Коленьку.
Куда они идут?
Зачем?
Стерто из памяти.
Науке не известно.
Стриженый затылок Коли.
Длинная ситцевая с цветами юбка матери.
Телеграфный столб. Гудят провода. Музыка русского лета.
Русская панорама: река, поле, лес.
Эхо.
- Коленька!
- ...ень...ень...ка-а-а-а...
А тогда в гостиной, как только Карл Сигизмундович сообщил, что появился
мальчик, Зоя громко воскликнула:
- Коленька родился!
Она знала, что Ирина уже решила: если мальчик - Коля; если девочка - Маша.
Савватий спросил Еликониду:
- Тебе кого больше хочется: мальчика или девочку?
Жидкий лунный свет шел сквозь решетки, и на полу лежала решетчатая тень.
Птица билась под потолком и этой птицей был Старосадов Николай Петрович.
Он умер за столом, перед блюдцем с вишней.
Дормидонт захлопнул дверь и прислонился к ней спиной.
Небо и деревья молчали.
В доме, во дворе и в саду была тишина, похожая на то, как будто в доме был
покойник.
А его не было. Вот в чем дело.
Николай Петрович Старосадов вылетел птицей в окно, и решетки его не
остановили. Он летел над русским полем, над русским лесом, над русской
рекой. Он - примат и ангел, гений и злодейство, житель Земли и Венеры, Марса
и Юпитера, Светоний и Цицерон...
- Квис легэт хэк (Кто это станет читать?)? - спросил Дормидонт.
С неба донеслось:
- Тот, кто родился в миг моего отлета!
...после падения КПСС...
Из громкоговорителей неслась музыка Эшпая или Мусоргского. В торжественном
молчании застыли бывшие сотрудники аппарата ЦК, КГБ, Патриархии и Небесной
канцелярии. Залпы артиллерийского салюта сотрясли атмосферу Венеры, которая
сразу же после вылета птицы перешла на жизненную орбиту Земли.
Всепожирающее время.
О воскрешении. Оно проходит так. Отлет, секунда (равная вечности), жизнь на
Венере.
У Старосадова стало легче на душе. Он еще раз осмотрел свою обувь: на левой
ноге был черный ботинок с белым шнурком; на правой - белая кроссовка с
черным.
Пошел по анфиладе комнат. Вот тут сидел старик Аксаков и писал про ужение
рыбы. Тут Гоголь читал об оживающих душах. Тут Гоголя совращали с
художественного пути на мракобесный. И что вы думаете? Совратили! Дюже
идейным стал. Как зависимый Виталий Третьяков от независимого Бориса
Березовского.
Внутренний монолог.
Опять скрипнула эта чертова дверь, и вломившийся (а как еще можно назвать
слоновью поступь) Дормидонт вскричал:
- Дед, Павлина родила Савватия! Я только что звонил в роддом!
Словно очнувшись, Старосадов спросил:
- А зачем же ты искал бутылочку?
- Я не искал никакой бутылочки. Я только что приехал с работы.
- Любопытно, - сказал Серафим Ярополкович.
Из коридора послышался голос жены:
- Витя, ты сыт или будешь обедать?
- Кто это "Витя"? - изумился новизне имени Старосадов.
Дормидонт ударил себя в грудь:
- Да это я, дед!
- А-а...
- Не узнал?
- Нет. А ты кто?
- Виктор. Твой внук.
- Интересно. Очень интересно, - сказал Старосадов. - Впрочем, много вас тут
развелось.
И он уставился на вишню.
Вошел Дормидонт, спросил:
- Дед, ты не видел бутылочку Савватия?
Старосадов попытался зафиксировать происходящее, но оно не фиксировалось.
Время не останавливалось.
- Ты же сказал, что тебя зовут Виктором!
- Нет. Это ты перепутал, дед. Меня всю жизнь с твоей легкой руки называют
Дормидонтом. Зачем ты настоял, чтобы мой отец назывался Варсонофием, а я -
Дормидонтом?!
- Ладно, в это я еще поверю. А ты что, правда, уже родил Савватия и он пьет
кефир из бутылочки?
В глазах деда была какая-то дьявольщина.
Виктор оглянулся. На пороге стояла Ольга Васильевна, бабка.
- Вы готовы к обеду? - спросила она.
- Всегда готовы! - с подъемом сказал Старосадов. -Только вот одно
стихотворение мне Дормидонт прочитает, и мы придем. Хорошо?
Ольга Васильевна, уходя:
- Хорошо.
Дормидонт открыл книжку, кашлянул и приступил к чтению (с чувством, с
толком, с расстановкой):
Предчувствиям не верю и примет
Я не боюсь. Ни клеветы, ни яда
Я не бегу. На свете смерти нет.
Бессмертны все. Бессмертно всё. Не надо
Бояться смерти ни в семнадцать лет,
Ни в семьдесят. Есть только явь и свет,
Ни тьмы, ни смерти нет на этом свете.
Мы все уже на берегу морском,
И я из тех, кто выбирает сети,
Когда идет бессмертье косяком.
Живите в доме - и не рухнет дом.
Я вызову любое из столетий,
Войду в него и дом построю в нем.
Вот почему со мною ваши дети
И жены ваши за одним столом, -
А стол один и прадеду и внуку:
Грядущее свершается сейчас,
И если я приподымаю руку,
Все пять лучей останутся у вас.
Я каждый день минувшего, как крепью,
Ключицами своими подпирал,
Измерил время землемерной цепью
И сквозь него прошел, как сквозь Урал.
Я век себе по росту подбирал.
Мы шли на юг, держали пыль над степью;
Бурьян чадил; кузнечик баловал,
Подковы трогал усом, и пророчил,
И гибелью грозил мне, как монах.
Судьбу свою к седлу я приторочил;
Я и сейчас, в грядущих временах,
Как мальчик, привстаю на стременах.
Мне моего бессмертия довольно,
Чтоб кровь моя из века в век текла.
За верный угол ровного тепла
Я жизнью заплатил бы своевольно,
Когда б ее летучая игла
Меня, как нить, по свету не вела.
...после падения КПСС...
