- Едем обратно!
- Пусть водитель поспит. У него портфеля с лекарствами нет.
- Ничего. Не каждый день к вам высокие и полномочные ревизоры прилетают.
- Может, охоту прикажешь устроить? Коньяк, куропатка на вертеле?
- Не усердствуй. Твой трон пока прочен.
- Мой трон всегда прочен, - усмехнулся Чинков. К вездеходу шел Монголов.
В телогрейке, перетянутой офицерским ремнем, армейской шапке и тщательно
вычищенных сапогах Монголов резко отличался от монументально одетых Будды и
Сидорчука.
- Вы обещали отпустить меня в отпуск, как только разведка даст результат,
Илья Николаевич, - сказал Монголов, остановившись в нескольких шагах от
Чинкова.
- Плохо себя чувствуете? - Чинков осторожно скосил глаз на Сидорчука.
Тог, вовсе не делая вид, что не слышит, с веселым интересом смотрел на
Монголова и Чинкова.
- Не сплю. Желудок жжет. Не сдублировать бы Отто Яновича, - невесело
усмехнулся Монголов.
- Устроим вас в санаторий, Владимир Михайлович, - сказал Чинков. -
Северстроевский спецсанаторий. Его пока не отняли. Отдельная комната.
Хорошие врачи.
- Нет, - все так же невесело улыбнулся Монголов. - Это не для меня. Что
хорошо для генералов, не годится для ваньки-взводного. Хочу поехать в
деревню. Зайти к простому сельскому врачу. С удочкой посидеть. Подумать.
- О чем же, если не секрет, Владимир Михаилович? - весело спросил
Сидорчук.
Монголов внимательно посмотрел на Сидорчука, на Будду и глухо сказал:
- О правилах. Всю жизнь я верил в определенные правила. В личный устав,
если хотите. Почему-то все пошатнулось. А человек без правил жить не может.
- Удочки. Сельский врач. Лучше и не придумаешь, Владимир Михайлович, -
дружелюбно сказал Сидорчук. - Я бы именно так поступил.
- Будем взаимно выполнять обязательства, - вздохнул Чинков. - Вы
выполнили свое на Эльгае. Я выполняю свое и разрешаю вам отпуск. Подумайте о
санатории. Я организую вам любой санаторий страны.
- Ни к чему ваньке-взводному... - начал было Монголов.
- Бросьте! В управлении организуется отдел разведочных экспедиций. Сейчас
у нас две разведки: ваша и киноварь Копкова. Скоро разведок у нас будет
много. Вы будете начальником отдела разведок и моим заместителем после
отпуска.
- В кресле я... - снова начал Монголов.
- Не выйдет, Владимир Михайлович, - жестко перебил его Будда. - Вы
единственная кандидатура. Вспомните ваши правила. Хотите, чтобы я техника
назначал в отдел разведок? Молодого специалиста? Слишком дорого это для
государства, Владимир Михайлович.
- Хорошо, - сказал Монголов. - Как всегда, "приказ и необходимо". Это я
понимаю. Но пока прошу отпуск.
Монголов коротко кивнул и пошел прочь от вездехода, четкая фигура на
ослепительно светлом снегу.
- Такого мужика укатать, - раздумчиво сказал вслед Сидорчук. - Людоед ты,
Илья.
- Я, может быть, людоед, но не юная школьница, - пробурчал Чинков. -
Кроме эдакого героизма и разэдакой романтики, в людях еще кое-что вижу. Я в
них, как людоед, кое-что понимаю.
36
Гурин
Седой пришел на базу на пятый день. Лицо его было кумачового цвета, и
белые волосы выглядели теперь, как венчик святого. Седой молча вынул из
кармана пистолет, в протянул его Баклакову.
- Вышел немец из тумана, вынул ножик из кармана, - успел повторить
поселковую присказку Валька Карзубин. - Дромадер с четырьмя горбами.
- Ты, - сказал Баклаков. - Что произошло? Ну-у?
- Инженер ноги сломал. На этих своих агрегатах.
- Как?
- Надо идти. Песцы там шныряют, как крысы. Обгложут инженера.
- А пистолет?
- Отнял из предосторожности. Шибко орет инженер, плачет, - Седой покрутил
головой. - Мне бы выпить, и можно обратно.
Валька Карзубин уже шуровал примус. Куценко вытащил из складской палатки
три ящика со сгущенкой, подцепил топором доску и вывалил банки на пол
палатки.
- Зачем? - спросил Баклаков.
- На горбу-то его не больно утащишь. На лыжи прибьем, получатся нарточки.
На нарточках веселее, - неторопливо ответил Куценко.
По словам Седого получилось так: они работали на самой верхушке холмов
Тачин. Со стороны реки берег крутой, со снежным козырьком. Там они поставили
палатку. Гурин каждый раз все отчаяннее съезжал вниз. Когда он, Седой,
сделал первую расчистку, задула поземка, потом пошел сильный снег. Гурин
набил рюкзак образцами, чтобы рассортировать их в палатке, и поехал вниз,
сказал, что вернется за другой партией. Через час не вернулся, через два
тоже. Работать наверху стадо нельзя, и Седой пошел вниз. В палатке Гурина не
было. Седой нашел его в двухстах метрах вверх по реке прямо под обрывом.
Гурин кричал все время, но ветер крик уносил. Лыжи вдребезги, ноги сломаны
обе, хребет вроде цеп.
...Через час они втроем пошли к холмам Тачин. Валька Карзубин остался
охранять базу. Седой только просил заварить чай в термос и сунул термос в
карман. Идти было светло.
В белесой прозрачной мгле они двигали лыжами по рыхлому снегу. Куценко
ушел вперед. Седой отставал.
Сергей почему-то думал о горных лыжах "мукачах". Можно было сделать из
них грузовые нарты. И до паводка уйти в горы, потому что холмы ничего
неожиданного не дали. Можно сделать еще одни нарты, а главный груз и
гуринские тяжелые образцы оставить в палатке, чтобы зимой забрать самолетом.
Седой сильно отстал, и Баклаков остановился, поджидая его.
В бледном рассеянном свете Седой в своей коротко подобранной и туго
подпоясанной телогрейке, загнутых валенках походил на лобастого,
настороженно идущего зверя. Лицо его казалось темным, почти черным.
- Беда, - сказал Баклаков. - Беда к нам пришла. Седой.
- Главное, спасти-то его как? Пока самолет вызовешь, гангрена начнется, -
вздохнул Седой.
...Снег у палатки был покрыт песцовыми следами. Из палатки доносился
веселый голос. Гурин бредил, пока они вытаскивали спальный мешок из палатки
и грузили на нарты: три ящика из-под сгущенки, приколоченные на лыжи.
- Лечу, - весело говорил Гурин. - Кувыркаюсь.
Лицо его было черным, и черной была невероятно быстро отросшая щетина.
- Лечу! Кувыркаюсь! - кричал Гурин и улыбался жутковатой улыбкой.
На половине дорога Гурин очнулся и начал кричать на одной ноте. Баклаков
сильно ненавидел его в эти минуты. Он ушел вперед, потому что принял
решение: до рации должен бежать он. Сто семьдесят километров за пару суток
осилит, иначе на кой черт было накачивать мускулы, тренироваться и иметь
звание мастера. При хорошем заводе можно за полтора суток, чтобы сохранить
ноги сокоешника. За это время Седой перевезет на нартах собранные на холмах
Тачин образцы. Куценко прошлифует долину Китама, и они сразу уйдут в горы. В
эту долину в крайнем случае можно вернуться осенью. Как всегда, когда
решение принято, Баклакову стадо легче, и теперь уже он сильно жалел Гурина
и досадовал на собственную мягкотелость. Надо было запретить Гурину брать
эти дурацкие лыжи. Под предлогом того, что мешают работе. Баклаков жалел
Гурина и думал о том, как он переносит эту боль. Жизнь Гурина представлялась
ему излишне благополучной. Благополучные люди плохо переносят боль. Если же
Гурин потеряет ноги, то ему конец. Он не из тех, кто сможет остаться
человеком без ног.
...У палатки Баклаков увидел Кьяе. Старик сидел прямо на снегу, вытянув
сомкнутые ноги, и улыбался Баклакову. Кьяе был без шайки, а в вырезе
кухлянки виднелась сморщенная коричневая кожа.
- Кьяе! - выдохнул Баклаков. - Тебя мае бог второй раз посылает.
- Разве за-а-был? - протянул Кьяе и подал, не вставая, сморщенную ладонь.
- Зимой, когда ты на самолете летая, договаривались. Все привез.
- Привез? Ты на оленях? Где олени?
- Там. Они у меня умные. Ягель едят, далеко не уходят.
- Инженер у меня ноги сломал. Везут на нарте.
- Знаю, - сказал Кьяе. - Очень плохо. Я в тундру ходил. Я тут с утра
сижу. В тундре травки нарвал. Помогает, чтоб не загнило.
Кьяе запустил руку за вырез кухлянки и вынул пучок желтой травы.
Гурин был в сознании, когда Куценко и Седой дотащили нарту на базу. Ему
дали полстакана спирта и вытащили из спального мешка. Баклаков разрезал
шнуровку на ботинках и выкинул ботинки из палатки. Разрезал штаны. Переломы
были закрытые, ниже колен. Куценко примотал ему на обе ноги дощечки от
консервных ящиков, и Гурина снова затолкали в спальный мешок. От спирта он
немного повеселел, и пот каплями выступил на черном заросшем лице.
- Извини, - хрипло сказал он, встретившись взглядом о Баклаковым.
- Брось, - сказал Баклаков.
- Извини, - настойчиво повторил Гурин. - Допрыгался я. Извини, если
можешь.
- Брось! Держись.
Кьяе пригнал нарту, и Гурина положили в спальном мешке, примотали
веревками. Нарта была беговая, и места для самого Кьяе не осталось.
- Ничего-о, я место найду, ничего-о, - сказал Кьяе. Олени с места взяли
разгон, и нарта исчезла за поворотом русла. Кьяе балансировал, стоя на
полозе нарты.
Кьяе не успел даже выехать за поворот, как нарта попала на заструги, и
Гурин начал кричать. Олени, испуганные его криком, понесли еще сильнее,
нарта прыгала, и Гурин кричал. Так Кьяе вез его километров тридцать. Когда
Гурин окончательно охрип и посинел, Кьяе остановил нарту. Он быстро вырыл
пещеру в снежном надуве под обрывом, положил туда оленью шкуру с нарты и
волоком перетащил Гурина. Рядом он поставил бутылку с водой, которую всегда
возил за пазухой, и тут же мотнулся на нарту. Олени побежали, потом,
успокоившись, пошли было шагом, но Кьяе издал короткую ноту волчьего воя, и
олени рванули как сумасшедшие. Они невесомо бежали по тундре, а нарта сзади
прыгала и исчезала между застругами, как лодочка в бурном море. Кьяе не
давал им успокаиваться и в нужный момент издавал все ту же ноту волчьего
воя.
Где-то в предутренний час олени остановились. Кьяе спрыгнул с нарты.
Правый олень подогнул ноги и тяжко рухнул на снег. Кьяе загнул веко у оленя
и отвернулся. Ездовые олени всегда умирают сразу. Второй стоял, широко
расставив ноги, вывалив язык. Бока его вздувались и опадали. Кьяе развязал
упряжь, неторопливо отнес нарту на берег на обрывчик, где ее не смоет водой.
До метеостанции осталось километров тридцать или сорок. Кьяе оглядел
мертвого оленя и второго, лежащего рядом с ним, и побежал. Он бежал по
твердому, еще не подтаявшему снегу, и бег его все еще по-юношески был легок.
...Когда Гурин очнулся, он долго не мог понять, где находится. Он видел
лишь снег. Повернув голову вправо, Гурин увидел зябкие прутики ивняка. За
прутиками тянулась снежная равнина и сливалась с небом. Он закрыл глаза, и
перед ним замаячила обтянутая кухлянкой спина старика, тряска нарты, болью
закручивавшая все тело, и еще Гурин вспомнил взгляд, глаза старика. Он сразу
откинул мысль, что тот его бросил. Такого не может быть...
Боль в ногах оттянула на себя суету, жизненное томление, и голова у
Гурина была очень ясной. Он четко увидел себя со стороны в совокупности
поступков, слов, случайностей и закономерных фактов. Чужие и самодельные
афоризмы, гордое самоудаление. Андрей Александрович Гурин, специалист
высокого класса, единичный философ. В результате он валяется сейчас в
дурацкой долине дурацкой реки и неграмотный пастух загоняет оленей, чтобы
его спасти.
Странное дело, но жалости к самому себе Гурин не испытывал. Горячие
сверла шевелились в ногах. Он приподнялся, боль хлынула к сердцу.
...Дополнительная партия рабочих, которых отправляли к Жоре Апрятину, уже
сидела в самолете. Неожиданно вышел пилот, открыл защелки двери и стал
смотреть на рулежную дорожку. Подкатила "Скорая помощь", вылез врач с
