лее-менее готовы, и, если дело шло к урагану, следовало подумать о том,
чтобы отдавать концы и, пользуясь отжимным направлением ветра, выскаки-
вать в море. Но диспетчерская глухо не отвечала.
Очень не хотелось, но я облачился в штормовик, опустил уши у шапки и
отправился в диспетчерскую сам, выбирая путь за опорами кранов, за выг-
руженными штабелями грузов, за бетонными блоками строящегося склада,
чтобы иметь прикрытие от сумасшедшего ветра, чтобы он не сдул несколько
десятков килограммов моей плоти в серую мешанину волновой толчеи под
причалом вослед за фуражкой Бобринского.
Ночная пустынность была вокруг, все и вс[cedilla] попряталось от вет-
ра и спало в порту Певек, используя такую прекрасную непогоду для спо-
койного отдыха.
Ветер обвивал прикрытия, как лиана баобаб, и доставал со всех сторон.
Возле здания диспетчерской валялся и трепыхался, забившись углом под
крыльцо, кусок железа, явно сорванный с крыши этого заведения, которое
оказалось абсолютно, по-лунному безжизненным.
Я обошел два этажа и не обнаружил ни одного человека! Вот какие нервы
у наших полярников. Они не такие штуки здесь видели, чтобы сидеть в дис-
петчерской, коли работы в порту по случаю южака прекращены. Они нор-
мально наярили по домам.
А в кабинетах отдыхали от эксплуататоров пишущие машинки, арифмометры
и старомодные счеты. На подоконниках цвели цветочки. И всюду горел впол-
не бессмысленный свет.
Зря я совершил путешествие сквозь бушующие стихии в эту обитель спо-
койствия. И, обозвав себя крепкими словами, сделав это вслух, от всей
души, чем вызвал эхо в пустых коридорах, я отправился обратно на родное
"Державино".
Надо быть моряком, чтобы знать, как уютно и прекрасно чувствуешь себя
на судне, вернувшись после штормового путешествия по земной тверди, и
каким райским теплом дышат грелки, и какой вообще аркадией оказывается
твоя прокуренная каюта. И какое наслаждение подержать руки под струей
горячей воды, и заодно помыть раковину умывальника - для соединения при-
ятного еще и с полезным.
Само же путешествие мое не было вовсе бесполезным. Я, конечно, и
раньше знал о местных ветрах типа боры здесь, но именно безмятежная пус-
тота ночной диспетчерской и поведение других судов убедили в том, что
все нормально, что ветер в ураган не перейдет и нечего дергаться и ду-
мать об отходе от причала.
О чем я и сказал Андриянычу, когда он явился с предложением попить
чайку, если уж я его поднял.
Дело шло к утру, ложиться спать смысла не было, и мы неторопливо по-
пили чайку. И я услышал рассказ, как роте Ушастика был дан приказ взять
какую-то деревню. И они ее взяли малыми потерями, почти без боя, и, как
все настоящие солдаты, обрадовались такому положению вещей - окопались,
и даже костерки в окопах тихонькие развели: мороз был большой.
И вот подвозят им боезапас ездовые на лошадках и орут, что в следую-
щей дсревне, куда отошли немцы, есть две копны сена, цельненьки, стоят
за околицей, и что надо бы и ту деревеньку взять, потому что боевые кля-
чи уже неделю не жравши и под ветром качаются.
А тут такой нюанс: командир роты был из кавалеристов и лошадей любил
и жалел; и вот он тактично пошел по рядовым бойцам и провел симпозиум на
тему: "Согласны они взять еще одну деревеньку или нет?" И раз такое де-
ло, то воины и согласились, и взяли, и лошадок покормили.
- Неужели без приказа свыше, без штабов всяких пошли и взяли? - усом-
нился я. - Ведь за такую самодеятельность ротному могли ноги повыдерги-
вать.
- Обошлось...
Вот так мы провели время до завтрака, а после завтрака по мою душу
явился книголюб-пропагандист с просьбой выступить перед читателями мест-
ной библиотеки. Конечно, я согласился. Тем более и пропагандист понра-
вился. Мы с ним целый час прорассуждали о Тейяр де Шардене и об ис-
кусстве.
Дочь пропагандиста четвертый раз поступает в Гнесинское, хотя, по его
собственному выражению, "тупа к музыке и вместо божественного дара имеет
по-матерински крепкий лоб".
Объяснив мне этот нюанс, несчастный отец ушел служить в золотодобыва-
ющую промышленность. А я глядел в окно каюты ему вслед.
Южак продолжал свирепствовать. Гаки портальных кранов мотались никак
не маятниками Фуко. И все вообще напоминало Новороссийск до какой-то уже
даже странно неприятной повторимости тяжелого сна. Штормовать в порту
для моей психики куда хуже, нежели в море. Терпеть не могу сильный ветер
на берегу.
И вот под вой певекского южака вспомнилось, как я пошел за "Справкой
о приходе судна" в управление Новороссийского порта в разгар тяжелой
многодневной боры. Такая справка нужна для оформления морского протеста,
а протест должен быть подан в течение первых суток после прихода. Потому
и пришлось переть по лунно-безлюдным закоулкам и улицам в управление
порта.
Пока добрался до управления, бора сделала из меня и моей психики от-
бивной бифштекс. А в вестибюле сидела старуха охранница. Из уже ничего
не понимающих в окружающей действительности старух, старух с крысиной
настороженностью ко всему на свете, с некрасивой немочью, злобностыо и
фельдфебельской жаждой власти (подобной той, которую использует смотри-
тельница ночного общественного нужника, выпихивая на обледенелый ночной
тротуар ослабшего сердцем помирающего пьяницу, хотя он молит оставить до
утра, потому что деваться ему некуда).
И вот я сцепился с такой старухой в вестибюле управления Новороссийс-
кого порта: она, не помню под каким предлогом и по какой причине, решила
не пропустить меня в портнадзор.
Многодневная бора! И как люди в Новороссийске существовать могут?
У меня случился тогда первый и, слава богу, пока последний припадок с
потемнением в глазах и полной потерей контроля над собой. От патологи-
ческой ненависти к старухе и омерзения. Детали не помню. Помню только,
как начали подниматься руки и потянулись к ее жалкой глотке. Это был
настоящий припадок, это была настоящая, без примесей, достоевщина. Я мог
ее задушить тогда.
Но нашелся какой-то бог, кто-то заорал внутри: "Ты сходишь с ума! Ты
сходишь с ума! Ты сходишь с ума!" И вспухший мозг как-то опал. И я даже
как-то физически ослабел. Старухи-то, когда сознание окончательно прояс-
нилось, в вестибюле уже не было. Она, верно, крысиным чутьем почувство-
вала, что к чему, и смылась с девичьей проворностью в неизвестном нап-
равлении... И потом мне было стыдно и страшно самого себя. Ведь я, ко-
нечно, представил всю жизнь старухи, всю боль в ее ревматических ногах,
опущенном после голодух желудке и доброй сотне всяких других мест и по-
думал, что в оккупацию она, быть может, нашик раненых прятала или в их
колонну свой хлеб кидала, и те-де, и те-пе...
Вот что такое многодневная бора на суше, о, как расшатывает она нер-
вишки. Никогда ни в какой ураган на море я не ощущал даже ничего похоже-
го на тогдашнее затемнение в мозгах. Ведь в штормовом океане иногда даже
петь хочется...
Певекский южак злобен, как новороссийская бора, но короток. Он исчер-
пал себя к полудню. А когда я отправился на встречу с читателями, был
уже полный штиль.
До начала мероприятия посидел возле библиотеки на детской площадке.
Качели, турники, качалки.
Только деревьев нет.
Детство без зелени берез и пуха тополей. Во всем остальном певекские
дети - обычные дети. Веселые, румяные, красиво одетые. И в том они еше
обычны, что один похорошее, другой посреднее, третий - вылитый питекант-
роп. И каждого своя судьба ждет. В соответствии с тем, как он на детской
площадке резвится. Один отчаянно качается на ржавых качелях или на дос-
ке, а другая куда-то на крышу сарая лезет и стремится туда с настойчи-
востью Дарвина, а третий к качелям подойти боится - заяц будет...
В библиотечном зале были накрыты столы - кофе, коньяк; свет, чисто,
уютно, и даже живые ромашки в изящных вазочках.
Читатели дьявольского порта и библиотекарши "тянут" в современной ли-
тературе так, что меня кидало и в пот и в краску - современную беллет-
ристику знаю плохо, а вопросов уйма.
И я решил лучше почитать книголюбам свою собственную сказочку про бу-
лыжники. Она тем хороша, что ничего короче я в жизни еще не сочинил:
"Они лежали тесными рядами и всегда чувствовали плечи друг друга.
Они были булыжниками и все вместе назывались мостовой.
Каждый день булыжники работали до поздней ночи. По их спинам ехали
машины, громыхали ободья телег, шагали люди. Воскресений для них не бы-
вало.
Булыжники любили свою работу, хотя от нее у них часто шумело в голо-
вах.
Только глубокой ночью, когда засыпали люди, забирались в гаражи маши-
ны и, опустив на землю оглобли, замирали телеги, на дороге становилось
тихо. Тогда можно было и булыжникам или подремать, или поболтать между
собой о том и другом.
Иногда ночью моросил дождик и мыл булыжникам усталые спины. Иногда их
поливали из длинных шлангов молчаливые люди в белых передниках - дворни-
ки. Дворники, вообще говоря, самые главные начальники над булыжниками.
Потом прилетал ветер, сушил на спинах и боках булыжников воду, обду-
вал песчинки.
Всем на мостовой это было приятно. И булыжники любили предутренние
часы, когда можно было болтать между собой, смотреть на медленно светле-
ющее небо и чувствовать, как потихоньку начинают шевелиться возле них
травинки.
Потому что, как бы тесно ни лежали в мостовой булыжники и как бы мно-
го ни ездили по ним машины, травинки - маленькие, тонкие, но живые -
всегда находили лазейку и чуточку высовывались из земли.
Когда начинал падать снег и мороз пробирался глубоко в землю, травин-
ки переставали жить. Но до самой весны булыжники вспоминали своих трави-
нок, и жалели их, и ждали, когда они опять начнут шевелиться.
Булыжники были хорошими, честными работягами, и они хотели знать,
сколько кто наработал за день. Поэтому молодые считали все машины и те-
леги, которые проезжали по мостовой. Ночью молодые сообщали эти цифры
старым. Старые не считали. Старые забывают арифметику и потому не любят
считать.
Старые по ночам вспоминали прошлое и рассказывали о нем молодым.
Они говорили, что главная гордость булыжника - лежать на главной ко-
лее, там, где работы больше всего.
Потому что зачем лежать на мостовой, если тебе нечего делать? Для че-
го?
Но не все всегда думают одинаково. Да это, наверное, и скучно - всем
всегда думать одно и то же.
На самой обочине торчал из земли большой и очень, очень твердый бу-
лыжник по прозвищу Булыган. Он был красивый - весь в блестках слюды, го-
лубой с розовым отливом и очень гладкий.
Булыган торчал из земли выше всех других булыжников. И очень важничал
от этого.
Никто не ездил по его спине. Все обходили и объезжали его. Потому что
кому охота спотыкаться?
Как-то один пьяный человек зацепился за него ногой и упал. Человек
рассердился и долго пинал Булыгана по голове каблуком сапога, а Булыган
только смеялся над ним.
Он вообще смеялся над всем и над всеми. А больше всего - над своими
братьями, которые лежали на главной колее и много работали.
- Вы глупые и серые булыжники! - кричал по ночам Булыган. - Вы камен-
ные тупые головы! Неужели вам не надоело подставляться под вонючую рези-
ну шин? Неужели вам нравится брызгаться искрами под железными ободьями
колес? Неужели вам не надоело смотреть на лошадиные копыта сквозь подко-
вы? Ведь шипы на подковах так больно царапаются! Вылезайте, как я - по-
выше из земли, - и все начнут вас объезжать и обходить. Тогда вы долго
будете молодыми и красивыми, такими, как я!
- Перестань! - обрывал Булыгана очень, очень старый булыжник по проз-
вищу Старбул. - Перестань! Мне стыдно слушать твои слова!
Старбул уже сто лет работал на разных дорогах. Он был весь в морщинах
и щербинах, в конопатинках и шрамах. Старбул помнил еще те времена, ког-
