предводители мятежников распускают войска, принц отправляет обманутых
заговорщиков на плаху. Вот и итог разговоров о чести. После рыцарских клятв
приказ: "преследовать сволочь по пятам".
С бунтом покончено. Умирает Генрих IV.
Не успевает затихнуть дыхание отца, как наследник завладевает короной.
В этот важнейший момент государственной истории вновь возникает
фальстафовская тема.
Умирающий король боится, что Генрих V "снимет намордник власти" и к
английскому двору стекутся все те, кто грабит, "злобными зубами впивается в
тела невинных".
Трудно сопоставить с Фальстафом "злобные зубы" и рядом с ним увидеть
"тела невинных". Существенно и то, что образ власти возникает не в
величественных представлениях, а в сравнении с намордником. Чтобы объяснить
смысл метафоры, Генрих IV завещает наследнику: занять завоевательной войной
"шаткие умы" подданных.
Замолкло сердце короля. Наступило время исполнения замысла принца Галя:
С искусством поведу своим ошибкам счет
И вдруг их искуплю, когда никто не ждет.
Кончается молодость принца Уэльского и приходит конец старости
Фальстафа. Две истории - английского короля и веселотворца Джека -
схватываются в туго завязанный узел.
Тяжелая рука закона опускается на плечо старого весельчака. Кончает
свой век светило и исчезает созвездие: скоро навеки погаснет пламенеющий нос
Бардольфа, умрет в больнице от французской болезни вдова Куикли, поволокут в
флитскую тюрьму Доль Тершит.
Недолог срок веселых похождений на жестокой земле государственной
истории. Лязг железа и барабанный грохот слышен здесь куда чаще, нежели смех
и веселые песни.
И все же в конце второй хроники автор собирался опять повеселиться:
танцор, произносивший эпилог, приглашал зрителей посетить следующую
премьеру. В новой хронике - истории славного короля Генриха V, героя
Азенкура, - обещал Эпилог, - зрители вновь увидят Фальстафа, "если им не
приелась жирная пища".
Однако век входил в колею, а это редко сулило людям масленицу.
Обещание не было сдержано. В "Генрихе V" можно было услышать лишь
рассказ о смерти сэра Джона.
Почему же автор расстался со своим любимцем?.. Одна из фраз эпилога,
непонятная для современного читателя, - "Фальстаф не Олдкастл" - дала
возможность исследователям сочинить гипотезу об интригах наследников
Олдкастла. (Джон Олдкастл лорд Кобгем, один из вождей лоллардов, товарищ по
оружию и собутыльник принца Уэльского, был сожжен им как еретик, когда принц
стал королем Генрихом V. Оговорка в эпилоге позволяет предполагать общность
Фальстафа с историческим Олдкастлем. Кобгем в дальнейшем был признан
мучеником, и шутки над ним стали опасными.)
Другие шекспироведы убеждены, что автор сократил роль, так как
комический актер Коми (игравший ее) уехал на гастроли. Но, вероятно, дело
было не во влиятельных наследниках и составе труппы, а в сути образа.
- Я не только остроумен, - говорил про себя Фальстаф, - но и являюсь
источником остроумия для других.
Суть не только в том, что Джек - мишень для шуток, дело обстоит
сложнее: он не только смешит и не только смешон сам по себе, но и все, что
попадает в соприкосновение с ним, становится смешным и теряет свою силу.
Как известно, от великого до смешного один шаг. Шаг этот делается
особенно короток, когда рядом Фальстаф. Это узнали на опыте и лорд Верховный
судья, и другие высокопоставленные лица. От такого соседства тускнели ореолы
и подламывались котурны.
Фальстаф мог быть спутником юноши Галя; кем бы он мог стать при особе
короля?.. И что осталось бы тогда от величия Азенкурской победы, от гимна
образцовому королю?..
Ему и следовало умереть вскоре после коронации. ...Он умирал с детской
улыбкой, - рассказывается в "Генрихе V", - вспоминая зеленые луга.
Их можно увидеть по дороге в Стратфорд - нежно-зеленые тихие луга,
мягкие линии невысоких холмов, покой природы, схожей с парком...
Но вновь, каждый век возвращается сэр Джон. Люди опять смотрят его
печальную историю и смеются. Его колотят дубинами на Гедсгиллской дороге,
издеваясь над тучностью, определяют в пехоту, задыхающегося от одышки гонят
в ночь, отправляют в тюрьму. И он умирает.
А зрители смеются до слез. Сами его мучения - предлог для потехи.
Это старая тема народной поэзии: так изготовляется веселый хмельной
напиток. То, что веселит сердца людей, в страдании получает свою
жизнерадостную крепость.
Роберт Бернс рассказал, как в напитке бушует, прошедшая сквозь все
муки, веселотворная сила. Джон Ячменное Зерно - бессмертная жертва. Джон
разгневал королей, короли закопали его в могилу.
Вновь наступила весна, из земли вышел веселый Джон. Но короли не
успокоились: пришла осень - звонкая коса срезала Джона. Его дубасят цепами,
кружат по ветру, бросают на дно колодца, швыряют в костер; его сердце
растирает мельник между камнями. Но Джон не погиб:
Бушует кровь его в котле,
Под обручем бурлит,
Вскипает в кружках на столе
И души веселит.
Подымаются пенящиеся кружки, и люди славят того, кто принес им веселье.
Так пусть же до конца времен
Не высыхает дно
В бочонке, где клокочет Джон
Ячменное Зерно!
ЭХО ПОЭЗИИ
Не только реальные звуки порождают свои отклики: в пустом воздухе, но и
образы искусства отзываются по-особому в душах людей. А если эти люди -
художники, то на образ откликается образ. Произведения одного искусства как
бы продолжаются в другом: слышимое отзывается в зрительном, созданное цветом
способно вызвать к жизни музыкальные образы.
Герои прославленных трагедий и комедий уже давно приобрели плоть
рисунка, живописи, скульптуры. Вероятно, если бы устроить выставку всех
картин па шекспировские сюжеты, то она заняла бы помещение крупного музея.
Каждый, кто прошелся бы по залам такой экспозиции, вероятно, удивился
бы различию понимания даже внешнего облика действующих лиц.
Мало что роднит между собой картины английских художников конца
восемнадцатого века (так называемую шекспировскую галерею Бойделля) и
романтические офорты Делакруа, струящиеся линии видений Блейка и бытовые
зарисовки Джильберта; неужели Гамлет и Офелия Данте Габриеля Россетти хоть
чем-то напоминают мужчину и девушку, изображенных Врубелем?..
Почти каждое художественное течение откликалось на шекспировские
образы, но происходило удивительное явление: старинные пьесы оказались куда
более долговечными, нежели отклики на них художников куда более близких к
нам времен. Техника репродуцирования улучшалась, а иллюстрации к
произведениям Шекспира быстро устаревали. Теперь трудно смотреть роскошные
издания этого писателя: исторические композиции и жанровые сценки на сюжеты
"Макбета" или "Короля Лира" давно уже воспринимаются как старомодные,
отсталые по художественному мышлению, сами же пьесы неизменно кажутся
современными, жизненно важными.
В театре дело обстояло лучше. Декораторы нашего века не раз находили
удачные сценические площадки и декоративное убранство шекспировских
спектаклей.
Среди наших художников есть человек, по-особому связанный с Шекспиром.
Речь идет о А. Г. Тышлере. Дело не только в том, что этот художник украшал
своей работой спектакли "Ричарда III", "Короля Лира", "Двенадцатой ночи", -
иногда декорации и костюмы было лучшее в постановке, - а в особом влиянии
поэзии Шекспира на творчество Тышлера. Мотивы, начатые в театральных
работах, годами развивались в живописи.
Привычное для театра слово "оформление" кажется недостаточным, мало что
значащим, когда речь идет о Тышлере. Этот художник не оформляет пьесу, а
скорее выражает ее поэзию пластикой. Вместо пересказа образуется род
перевоплощения. Тышлер не выстраивает фона для действия и не создает
жизненной среды постановки, а как бы продолжает строчки - линиями, строфы -
пластическими формами, поэтическое движение - цветом. Открывается занавес;
еще не слышно ни слова, а стихи уже господствуют на сцене; на подмостках
вырос дом - стихотворение, и деревянные скульптуры выстроились суровым ладом
старинной баллады; выбежал шут, на его платье отпечатки растопыренных
пальцев: пятна - каламбуры.
В театральных городах-поэмах Тышлера средневековая архитектура
образовывает новые пропорции, фантастические статуи держат на своих головах
залы дворца или застенки для пытки. Горожане наряжены в костюмы, сшитые из
неведомых тканей, - материи схожи не с тафтой, бархатом или шелком, а со
звуками, ставшими штрихами, переливом цвета, игрой блестящей и матовой
поверхности. Даже воздух здесь насыщен особым, мерцающим светом.
На сцене сама поэтическая атмосфера произведения, его пластическое
ощущение.
Характер зрительного образа сгущен иногда до почти единого определения.
В спектакле "Ричард III" в Ленинградском Большом драматическом театре (1935)
декоратор построил не только каменные замки, но и занавес сделал каменным;
камни заполнили сцену: грудь людей была сдавлена камнями, - костюмы казались
сложенными из кирпичей; выходили люди - каменные башни, каменные руки
держали мечи; воротники, сбитые из булыжников, подпирали головы.
Не следует принимать эти слова за преувеличение литературного описания.
Художник действительно задумал костюмы, напоминающие стены: квадратики
кирпичей набивались на холст, цвет напоминал о камне. Глухие холодные стены
и жестокие бездушные люди - неотличимые от бастионов и казематов.
В одной из сцен режиссер хотел вывести маскарадные фигуры. Замысел не
осуществился, но остались эскизы костюмов. Художники не раз придумывали
причудливые наряды, в голову приходили своеобразные сочетания мотивов и
предметов. Но вряд ли самая смелая выдумка могла бы соперничать с одной из
тышлеровских масок. Это был костюм "дамы-тюрьмы": голова в железной клетке,
юбка - каменный мешок, в прическе - кривые ножи, вместо шляпы - рожа палача.
Эскизы так и остались в папке художника нереализованными. Однако потом
в его живописи часто возникали отсветы театральных видений. На одном из
холстов синий бык мчался по небу над голубым городом, а на спине животного
на высоком стуле сидела дама и играла на мандолине; веселые флаги
развевались между рогами быка, были воткнуты в волосы амазонки. Художник
любит писать женские портреты; вместо причесок - причудливые сооружения,
иногда башни, иногда корзины фруктов.
Кто это? Актрисы неведомого представления?.. Эскизы для какой-нибудь
пьесы?.. Нет, образы театральной поэзии, маски народных празднеств.
По-разному можно понимать театр; для Тышлера спектакль - род праздника,
радостного дня, когда все несхоже с буднями. В этом праздничном театре можно
играть и комедии, и драмы. Нетрудно увидеть в эскизах, посвященных "Ричарду
III", и суровость века, и жестокость гротеска. Сама же трагичность не
присуща искусству этого художника. Его творчество в своей основе
жизнерадостно, и каменный мир "Ричарда III" выстроен все же на театральных
подмостках. В представлении - даже трагическом - для Тышлера заключен
обязательный элемент радости; горечь и гнев смягчены лиризмом. Вряд ли стоит
упрекать за это художника: таков его образный мир. Оказаться в нем - радость
для зрителя.
Когда дело доходит до комедии, Тышлер не хочет замечать даже тени
грусти. Под синим безоблачным небом несется такой хоровод, что дух
захватывает. Это не только веселый карнавал, где каждый забавно вырядился,
