учились разные люди: честнейший Горацио, наследник трона Дании, будущие
доносчики.
Между университетской жизнью принца и его днями при дворе Клавдия
протекло, вероятно, немного времени. Но между предысторией и событиями в
Эльсиноре прошла эпоха. В системе обобщенных представлений это как бы
столкновение идей расцвета Возрождения и картины заката движения.
Разговор идет об отдельных положениях развивающейся темы трагедии,
относить же саму пьесу к одному или другому периоду (как и всякое сочинение
гения, неизменно перерастающее исторические рамки) вряд ли возможно.
Образный мир "Гамлета" не похож на мудрый покой Джотто; еще менее образность
Шекспира напоминает исступленный излом Эль Греко.
Вероятно, нет другой шекспировской пьесы, где бы с такой страстью
произносились и проповедь гуманизма, и его отрицание.
Кто же человек: ангел или квинтэссенция праха?..
С этим вопросом неразрывно связан и другой, более прославленный: быть
или не быть?
Является ли победа "низких начал" окончательной и "вооружаться против
моря бед" бессмысленно, или же общественные отношения, низводящие личность
до "праха", могут быть разрушены?..
Невозможно совместить достоинство человека с существованием в обществе,
основанном на презрении к человеку. Примириться, плыть по течению - позорно.
Лучше "не быть".
В этой трагедии изображен человек, находящийся не между жизнью и
смертью, но между одной эпохой и другой. Вероятно, Юрий Тынянов, написавший
в прологе к "Смерти Вазир-Мухтара": "Время вдруг переломилось", - задумался
некогда над "павшей связью времен".
"Времена", как всегда у Шекспира, выражены и точными картинами
современной ему жизни, и обобщением, проникающим в глубину исторического
противоречия, развивающегося в иных формах и в дальнейшие эпохи.
Кажется, нет в нашем шекспироведении статьи, где бы не приводилась
цитата Энгельса о "титанах Возрождения". Но смысл трагедий Шекспира состоял
в том, что на глазах поэта пришло время, переставшее нуждаться в титанах.
Когда в трактирной схватке, подстроенной полицией, Кристофер Марло был
убит провокатором кинжалом в глаз, пуританин Томас Берд написал: "Этот
человек давал слишком много воли своему уму. Смотрите, какой крюк господь
вонзил в ноздри этого лающего пса"!
Кончилась эпоха людей, дававших слишком много воли своему уму.
Пока в стенах университетов горячие головы прославляли величие
человека, входил в силу общественный строй, унижавший человека, сковывавший
его лучшие стремления. "Вино самого прекрасного жертвоприношения", испитое в
"храме мудрости", не оказало действия на богов. Духовный напиток опьянил
лишь самих мечтателей; хмель держался недолго. Открылась картина реальной
жизни, непохожей на "цветок мироздания". Под свинцовым небом многих
Эльсиноров "красу вселенной" впрягли в ярмо, нагрузили ношей потяжелее
феодальной.
За вольность мыслей стали казнить; церковные соборы и государственные
советы регламентировали побуждения, подстерегали желания; выворачивая руки,
тащили присягать на верность догматам; вздернув на дыбу, требовали
добровольного признания уклонов и отступлений...
В Европе лилась кровь: морисков и евреев в Испании, вальденсов в Альпах
и Калабрии, кальвинистов - в Нидерландах... Ночами вопили погромщики,
плакали женщины и дети... Где только не было своей Варфоломеевской ночи?..
Оплывали свечи на столах трибуналов инквизиции - допрос шел сутками;
психологи из ордена иезуитов уточняли эксерсиции, вырабатывались научные
системы подавления всего человеческого...
"Лучше быть дикой серной, чем человеком, - писал Джироламо Кардано. - И
те, и другие в постоянной опасности. И те, и другие постоянно рискуют быть
убитыми. Но человек живет в гораздо худших условиях, ибо он легче может быть
схвачен, подвергается более длительным мучениям и более жестоким пыткам.
...Лучшим благом было бы не жить вовсе, чем родиться для того, чтобы
так жить и так погибать.
...И есть ли такой уголок на земле, где не принуждали бы делать зло и
где царила бы безопасность?" ("О своих книгах".)
Мысли и образы, напоминающие гамлетовские, можно найти у многих
писателей эпохи. Причина не в том, что в таком-то году Джордано Бруно был в
Лондоне и Шекспир мог повстречаться с ним у такого-то лорда, что драматург
использовал мысли Фрэнсиса Бекона или Монтеня (в интересных исследованиях
сопоставлены цитаты), а в ином, более существенном: сходные жизненные
события были перед глазами людей. И если черт догадал этих людей родиться,
как написал в свое время Пушкин, с умом и талантом, то и воспринимались
события с одинаковыми чувствами. У каждой страны была своя хронология
наступления реакции, но повсюду - с середины шестнадцатого века - она
постепенно одерживала победу. Старые формы угнетения сменились вовсе не
свободной ассоциацией мудрых сограждан, а порабощением, еще более жестоким.
Многим из рода титанов Возрождения пришлось увидеть, как "Виттенберг"
сменяется "Эльсинором"...
"Гамлет" выражал не только личную трагедию принца-студента, но и
историческую трагедию гуманизма, трагедию людей, дававших слишком много воли
своему уму. Наступила пора, когда мыслить значило - страдать. Через два века
появилось определение: горе от ума.
Картины шестьдесят шестого сонета - как бы панорама времени. Лучше
"уснуть", чем видеть все это:
Тоска смотреть, как мается бедняк,
И как шутя живется богачу,
И доверять, и попадать впросак,
И наблюдать, как наглость лезет в свет,
И честь девичья катится ко дну,
И знать, что ходу совершенствам нет,
И видеть мощь у немощи в плену,
И вспоминать, что мысли заткнут рот,
И разум сносит глупости хулу,
И прямодушье простотой слывет,
И доброта прислуживает злу.
(Перевод Б. Пастернака.)
Все это было перед глазами Шекспира. Однако подобные образы можно найти
в произведении, написанном за века до рождения автора сонета:
"Тогда добродетель была подозрительной; порочность - всеми уважаемой...
все человеческое поругано; хотелось одного, как можно скорее забыть то, что
видел. А видели мы сенат трепетный и безгласный - говорить в нем было
опасно, молчать позорно... с той поры на всю жизнь сердца наши остались
окаменелыми, измученными, разбитыми".
Так Плиний описывал пору императора Домициана.
"Сладко спать, но еще отраднее окаменеть в дни позора и бедствий, -
гласила надпись; сочиненная и высеченная Микеланджело на гробнице Медичи, -
ничего не видеть, не чувствовать - в этом мое счастье... но тише... не буди
меня..."
Гибель гуманистических иллюзий своего времени и торжество реакции
вызывали похожие настроения у людей с тонкой кожей.
"Кто более нашего славил преимущественно восемнадцатый век, свет
философии, смягчение нравов, всеместное распространение духа общественности,
теснейшую и дружелюбнейшую связь народов, кротость правления?..- писал П. М.
Карамзин в конце девяностых годов этого столетия. - Где теперь эта
утешительная система? Она разрушилась в своем основании; восемнадцатый век
кончается, и несчастный филантроп меряет двумя шагами могилу свою, чтобы
лечь в нее обманутым растерзанным сердцем своим и закрыть глаза навеки".
Слова Гамлета могут продолжить слова Плиния или Карамзина, переход
мыслей и чувств не будет ощущаться, хотя между этими словами века.
Умереть. Забыться
И знать, что этим обрываешь цепь
Сердечных мук и тысячи лишений,
Присущих телу. Это ли не цель
Желанная? Скончаться. Сном забыться.
Уснуть...
"Кто мог думать, ожидать, предвидеть? - мучительно искал ответа
Карамзин. - Где люди, которых мы любили? Где плод наук и мудрости? Век
просвещения, я не узнаю тебя; в крови и пламени, среди убийств и разрушений
я не узнаю тебя".
Многие эпохи знали периоды отчаяния лучших людей; возвышенные мечты
оказывались тщетными с такой очевидностью... Приходила пора, и тяжелые пушки
"Эльсинора" своего времени развеивали идеи "Виттенберга".
Можно было плыть по течению. Жить бездумно и даже безбедно. Принимать
как должное то, что есть, не раздумывать, не доискиваться до сути того, что
одному человеку не под силу изменить, заботиться только о себе, в лучшем
случае - о близких. И тогда в крохотном мирке можно было найти свой покой.
Но были люди, которых задевало движение всего огромного круга жизни, хода
истории: с ощущением всеобщей неправды жить было нельзя.
И если не заглохла совесть человека, то он, со всей силой, на которую
был способен, проклинал бесчеловечность.
И проклинал себя, если не смог бороться с ней.
Речь шла не о частных несчастьях или отдельных несправедливостях;
Шекспир воспринимал всю огромность исторической несправедливости, его
трагизм был настоен на особой густоте чувств; ощущение катастрофы
всемирно-исторического масштаба бродило в его поэзии.
Отзвук подобного же чувства в продолжение веков затрагивал многие души.
"Я думаю, что в сердцах людей последних поколении залегло неотступное
чувство катастрофы", - писал в годы реакции Александр Блок, поэт, многим
связанный с гамлетовскими мотивами.
Различны действующие лица и жизненная сфера шекспировских трагедий, но
чувство катастрофы примешивалось ко всему - к любви Ромео и Джульетты, к
семейным делам Лира и государственным Макбета, даже к желанию Фальстафа
выпить и полакомиться на даровщину. Огромное черное крыло накрывало своей
тенью мир; беда приближалась. "Добрые и легковерные человеколюбцы заключали
от успехов к успехам, -- писал в уже упоминавшемся сочинении Карамзин, -
видели близкую цель совершенства и в радостном упоении восклицали: берег! но
вдруг небо дымится и судьба человечества скрывается в грозных тучах! О
потомство! Какая участь ожидает тебя?
Иногда несносная грусть теснит мое сердце, иногда упадаю на колени и
простираю руки свои к невидимому..."
Герцен называл эти строки "огненными и полными слез".
Они приходят на память, когда перечитываешь описания "мочаловских
минут"; именно тогда, как рассказывали современники, оживал на сцене
истинный Шекспир. Мочалов, часто разочаровывавший зрителей исполнением целых
актов, вдруг как-то по-особому преображался: наступали "вулканические
мгновения" (Аполлон Григорьев); зал замирал, затаив дыхание: на сцене был
Гамлет.
Очевидно, тогда, в эти мгновения актер находил глубокую связь с
автором. Именно тогда, судя по описаниям, в игре Мочалова появлялись и
слезы, и огонь. Тогда актером овладевало - и он передавал его зрителю -
трагическое чувство надвигающейся на человечество катастрофы.
Мало общего между трагедией гуманизма елизаветинской эпохи и гуманизмом
нашего времени, когда человечность утверждается самой системой общественных
отношений на значительной части земли, но слова Гамлета не оставляют
современных зрителей холодными. На нашей памяти - огонь и слезы расплаты за
обездушивание человеческих связей, за власть, утвержденную на
бесчеловечности. "Эльсинор" теперешних времен - его частицы сохранились и в
государствах, и в душах - не прочь еще раз сомкнуть вокруг человечества
терновым венцом колючую проволоку концентрационных лагерей.
Вот почему, когда человек в черном простирает свои руки к невидимому и
говорит, что любовь, верность, дружба, человечность - не пустой звук, мы
относимся к его словам не только как к красивым строчкам старинной поэзии.
ОТРАВА. Отвечая на попытку Гильденстерна и Розенкранца выведать его
