громоздятся метафоры и гиперболы; а рядом с риторическими красотами - в
соседней сцене - болтовня разного люда о мелких житейских делах и заботах.
Все здесь осязаемо, объемно, точно обозначено, имеет место жительства.
Бардольф отправился в Смитфилд купить лошадь, Фальстаф приобретает седло в
Паштетном углу, собирается обедать в "Леопардовой голове" на Ломбардской
улице, у торговца шелковыми товарами мистера Смута. Сэр Джон терпеть не
может печеных яблок, Доль любит канарское вино, у Пойнса есть две пары
чулок, одна из них персикового цвета.
Упрекая Фальстафа в легкомыслии, госпожа Куикли напоминает ему
обстоятельства их прошлой любви. Вдова погружается в лирические
воспоминания:
- Помнишь, ты клялся мне на золоченом кубке, - это было в моей
дельфиновой комнате, у круглого стола, перед камином, где пылал каменный
уголь, в среду после духова дня, когда принц разбил тебе голову за то, что
ты сравнял его отца с виндзорским певчим... Да, ты клялся мне, когда я
промывала тебе рану, что женишься на мне и сделаешь меня барыней. Станешь ты
это отрицать? Тут еще вошла ко мне соседка Кич, жена мясника, назвала меня
кумушкой Куикли. Она пришла взять взаймы уксуса, так как готовила в этот
день блюдо из раков; тебе еще захотелось поесть их, а я сказала, что есть
раков вредно при свежей ране. Разве ты мне не сказал после ее ухода, чтобы я
не разговаривала слишком фамильярно с такими людишками, потому что они меня
скоро будут звать барыней? Разве ты не целовал меня и не велел принести тебе
тридцать шиллингов. Я тебя заставлю присягнуть на Библии - попробуй
отпереться...
Краткая повесть - почти законченный образец стиля. И сам выбор героя, и
манера описания его жизни, быта, пристальный взгляд на предметы его
обстановки - явления глубоко важные. Существенно не только то, что каждая
деталь жизни хозяйки трактира становится для литературы интересной, но и что
рассказ об этой хозяйке вклинивается в судьбу королей и полководцев.
Фигуры, обыденные в представлении народных фарсовых: трупп, попадают на
сцену, где разыгрывается государственная история.
Характеристика этих фигур уже далека от масок. В небольшом монологе -
целая симфония человеческих чувств, здесь и обывательское тщеславие
("соседка Кич скоро будет называть меня барыней!"), и простодушная вера в
обещания Фальстафа, и окрашенные лиризмом воспоминания о разбитой голове и
бесследно пропавших тридцати шиллингах, и наивная надежда, что угроза
присяги на Библии сможет испугать Фальстафа. Тут и женские упреки, и
трогательная заботливость, и существенные домашние дела (соседка готовила
блюдо из раков, и ей не хватало уксуса), и надежда на благополучный исход
(все же он меня любит!).
Обилие таких подробностей, любовь к таким деталям предвосхищает многое
в развитии литературы.
Новые поколения сохраняют память о гениях. Воздвигаются памятники,
мраморные доски оповещают прохожего: здесь жил великий человек.
Бывает и так, что памятник воздвигается по-особому. Через века
протягивается связь между художниками.
В девятнадцатом веке знаменитый английский писатель отправляется в
предместья Лондона, чтобы разыскать место, где, по преданию, находился
трактир под вывеской кабаньей головы. Здесь задавал пиры своего
великолепного юмора собутыльник принца и неверный любовник кумушки Куикли,
здесь сиял пламенеющий нос Бардольфа и здесь жеманничала прекрасная Доль
Тершит. Чарлз Диккенс именно здесь хочет поселиться, писать свои книги.
Гигантское здание "Человеческой комедии" Бальзака строилось системой
отдельных циклов: "Сцены частной жизни, провинциальной, парижской,
политической, военной и сельской".
"Таково здание, полное лиц, полное комедий и трагедий, над которыми
возвышаются философские этюды, вторая часть работы, где находит свое
выражение социальный двигатель всех событий, где изображены разрушительные
бури мысли, чувство за чувством", - писал Бальзак.
Шекспир пробует в пределах двух хроник развернуть и вглубь и вширь
такие циклы сразу, одновременно.
В "Генрихе IV" существуют вместе сцены жизни политической, военной,
лондонской, провинциальной, и философские этюды, и изображение
разрушительных бурь мысли, "чувство за чувством".
Произведения Шекспира - это и драма, и эпос, и лирика. Несмотря на свою
ясно выраженную сценическую форму, они являются и романом в современном нам
понятии этого слова: в них присутствует и пейзаж, и жизненная среда, и
непосредственный голос автора.
Разрушительные бури мыслей, подобные мучениям героев трагедий,
одолевают в часы бессонницы Генриха IV.
Прогнило тело всей державы нашей,
Какой недуг опасный подле сердца
Гнездится в ней.
Король вспоминает пророчество Ричарда, - оно исполнилось.
Придет пора, когда порок созреет
И всех нас заразит.
Подобные же ощущения терзают и вождя мятежа. Чувства архиепископа
Иоркского схожи с королевскими:
...мы все больные.
Излишества разврата довели нас
До яростной горячки и должны
Подвергнуться мы все кровопусканью.
Болезни мира - это и феодальные бунты, и королевская власть. Спор идет
не между болезнью и здоровьем, а между большим и меньшим недугом. Средство
лечения - кровопускание. Им готовы щедро пользоваться обе спорящие стороны.
А пока земля продолжает свое движение. В тихом садике, в Глостершире,
перед домом мирового судьи сидят на скамеечке два старых глупых человека и
ведут медлительный разговор о жизни.
Шеллоу. И как подумаешь, сколько моих старых знакомых уже умерло.
Сайленс. Все там будем, кузен.
Шеллоу. Конечно, конечно; это верно и не подлежит сомнению. От смерти
не уйдешь, как говорит псалмопевец; все умрут. А какая цена паре хороших
волов на Стамфордской ярмарке?
Сайленс. Право, кузен, не знаю, я там не был.
Шеллоу. Смерть неизбежна. А что, жив еще старик Добль, ваш земляк?
Сайленс. Умер, сэр.
Шеллоу. Ах, господи Иисусе, умер! Он хорошо стрелял из лука,
удивительный стрелок был и умер... А почем теперь бараны?
Сайленс. Зависит от того, какие. За пару хороших баранов нужно
заплатить фунтов десять.
Шеллоу. Значит, старик Добль умер?
Рождаются, умирают, любят, ненавидят, сражаются во имя своих верований
и выгод; убивают друг друга - живут люди. Жизнь кипит, полная противоречий,
несхожих убеждений, несоединимых путей, непримиримых интересов, а где-то в
стороне от всего, надежно охраняемый глупостью и себялюбием, живет
обыватель. Что бы ни происходило в мире, счет времени он ощущает только в
изменении цен на скот.
Так и существует человечество: одних интересует "быть или не быть", а
других, почем теперь волы на Стамфордской ярмарке.
Фальстаф продолжает свои странствования. Для вербовки рекрутов он
приезжает в Глостершир к своему школьному товарищу мировому судье Шеллоу.
Великий Толстый приезжает к великому Тощему. Шеллоу не только ничтожный
человек, он Великий Ничтожный. Вся бессмысленность существования человека,
лишенного дара мыслить, желать, действовать, наслаждаться, страдать,
воплощена в этой фигуре.
Каждый из героев Шекспира имеет свой ритм. Кровь мчится по венам
Готспера, нетерпение подхлестывает его мысли и страсти. Затруднено и тяжело
дыхание Генриха IV.
Существование Шеллоу настолько покойно, медлительно, однообразно, что
кажется, будто для почтенного эсквайра минута растягивается в десятилетия, с
трудом возникающая мысль, фраза застывает на месте, становится подобной
выбоине в граммофонной пластинке: игла застряла, и бесконечно тянется один и
тот же звук. Так и говорит, все время возвращаясь к одному и тому же, этот
человек, похожий на раздвоенную редьку, с вырезанной ножом рожей наверху.
"Пожалуйте, пожалуйте, сэр, дайте мне вашу руку, сэр, дайте мне вашу
руку, сэр..."
"Хорошо сказано, честное слово, сэр, хорошо сказано, ей-богу... Хорошие
слова всегда следует говорить. Прекрасная фраза".
"Где список, где список, где список? Дайте взглянуть, дайте взглянуть:
так, так, так. Да, сэр, совершенно так. Гольф Плесень. Так пусть они выходят
по вызову... Пусть выходят. Ну, что ж, где Плесень?"
Всех выбоин три: школьное воспоминание о чепуховых проделках,
распоряжения по хозяйству и цены на скот. Вот н вся жизнь. Школьные
воспоминания посвящены какой-то потаскушке и детской драке: тогда еще что-то
происходило в жизни почтенного эсквайра. Потом время остановилось. Все
замерло, покрылось пылью. Остались только увеличивающийся список смертей и
прейскурант цен на скот. Мир для Шеллоу сосредоточился в ведре, к которому
нужно купить новую цепь, и в мешке, который потерял на рынке в Гинкслее
повар Вильям, - с пего необходимо взыскать стоимость мешка.
Шекспир веселит образом беспредельной скуки.
Фальстаф и Шеллоу встречаются как два полюса человеческого
существования. Тучная плоть издевается над худосочием.
Все попадающее в поле зрения Фальстафа превращается при помощи чудесною
его дара в неисчерпаемый источник юмора. Угол зрения Фальстафа широк; жизнь
служит для него складом, наполненным множеством явлений и предметов,
пригодных для причудливых сравнений, пышных метафор, невероятных
сопоставлений. Земной шар ограничен для Шеллоу крохотным пространством, где
пасутся его волы. На этом пятачке он и влачит существование.
Однако не только воплощением глупости, пошлости и худосочия является
Шеллоу, но и протагонистом провинциальной темы. Шеллоу - помещик и судья, он
полон комического тщеславия, ощущения величия своей фигуры. На своем
квадратике помещик - власть и закон. Он часть социальной системы, и встреча
с ним Фальстафа - государственная: столичный вербовщик приезжает к мировому
судье. Свойства Фальстафа уже хорошо известны, теперь выяснится характер
государственной деятельности Шеллоу:
Дэви. Я прошу вас, сэр, поддержать Вильяма Визора из Виконта против
Клеменса Перкса с горы.
Шеллоу. На Визора поступило много жалоб. Он, насколько я знаю, большой
подлец.
Дэви. Вполне согласен с вашей милостью, сэр, что он подлец. Но неужели,
господи помилуй, нельзя поддержать подлеца по просьбе его друга? Честный
человек, сэр, может сам себя защитить, а подлец не может. Я верно служил
вашей милости, сэр, вот уже восемь лет, и если мне не дозволено раз или два
раза в четверть года поддержать мошенника против честного человека, то,
видно, мало у вас ко мне расположения. Этот подлец мой честный друг, сэр, и
потому я очень прошу вашу милость решить дело в его пользу.
Шеллоу. Ну, хорошо, я его не обижу.
Черточка за черточкой, несмотря на кажущиеся отклонения, рисует Шекспир
свою эпоху. Иногда с ненавистью, иногда с иронией, иногда поэтически, иногда
подчеркнуто прозаически ведется рассказ о больном времени. Язвы болезни
видны не только в королевском дворце и в замках феодальных баронов, но и в
провинциальной усадьбе.
Рабле изобрел термин "пантагрюэлизм". Может быть, последний герой, в
котором еще жил дух пантагргоэлизма, - Фальстаф. Через три столетия появится
новое определение: "Пикквикский дух". Узость кругозора станет материалом не
только для юмора, но и для своеобразной поэзии.
Взгляд Шекспира на этот мирок лишен сентиментальности. Скука и глупость
царят в болоте, где остановилось время, где господствует человек, в котором
нет ни капли фальстафовской крови.
Принц Джон Ланкастерский соглашается заключить мир; как только
