-- Тебя только пистолет остановит, -- сказал мне Навыдов
что-то вроде комплимента и стал делать Терентьевичу знаки,
приглашая поговорить наедине.
-- Нам нечего скрывать, -- сказал Терентьевич. -- Говорите
при всех.
Навыдов передал конверт.
-- Это загранпаспорта с визами, -- объяснил он скорее мне,
чем своему шефу. -- И там же советский паспорт Марины
Степановны со штампом, что ее брак считается недействительным.
-- Но ведь она еще позавчера была замужем! -- удивился я.
-- А вчера я ее развел.
-- Дорого, наверное, заплатили за спешность.
-- Не из твоего кошелька.
-- Где же взяли мужа?
-- Его согласия, как недееспособного, не потребовалось.
-- С вами не соскучишься, господа, -- сказал я. -- Только
начнешь привыкать, что гражданка Размахаева замужем, а она уж
опять по закону девица.
-- Кстати, Марина Степановна, я забыл вас спросить, --
влез Навыдов, -- не хотите ли вернуть девичью фамилию?
-- Замолчите, идиот! -- закричала экс-Размахаева. --
Господи, как вы мне все надоели! Дурак на подлеце, подлец на
Дон-Кихоте, Дон-Кихот за компанию с человеком, от которого я
прячусь с пятнадцати лет! Не поеду я ни в какую Югославию и
женой вашей никогда не буду! Слышите, Терентьевич! Поставьте
тапочки моего мужа на место и уходите!
-- Успокойтесь, -- сказал Терентьевич. -- Нельзя себя так
вести.
Размахаева сорвала с его ног тапочки и демонстративно
сунула в карманы халата.
Будь я на месте Эркюля Пуаро, немедленно заключил бы, что
все дело именно в тапочках, что муж Размахаевой перед
сумасшествием напитал их ядом, сотворив таким нехитрым образом
тайну роковой женщины. Но я не любил Агату Кристи за обилие
шаблонных романов и поэтому спросил:
-- Тапочки дороги вам как память?
Размахаева не слышала меня. Она повторила Терентьевичу:
-- Если вы порядочный человек -- немедленно оставьте мой
дом. И забудьте меня. Может быть, вы и очень хороший, добрый,
внимательный, но я вас не люблю. Вам со мной будет плохо, и мне
будет плохо. Прощайте. А за развод спасибо, сама бы я вовек не
собралась.
Навыдов с Терентьевичем ретировались, видимо, до лучшего
расположения духа хозяйки, а Размахаева легла немного порыдать
в подушку.
-- Все это очень забавно и интересно, если только не
первоапрельский розыгрыш.
-- А вам что еще надо?
Я хотел сказать: тапочки примерить, может быть, я искомый
золушок, -- но только пожал плечами.
-- Что надо? -- не унималась Размахаева. -- За деньгами
пришли? Забирайте под расписку, -- она вытащила из-под кровати
"дипломат".
Я открыл его и от удивления присвистнул:
-- Сколько тут?
-- Как сколько? Миллион.
-- Тот самый, что Шекельграббер должен был отдать за
документы?
Теперь уже она посмотрела на меня, явно ничего не понимая.
-- Вы же сказали вчера Поглощаеву, что знаете убийцу
Шекельграббера!
Я совсем растерялся. Из ее слов выходило, что, раз я знаю
убийцу, я должен знать, что деньги именно у Размахаевой.
Видимо, так она и объяснила себе мой приход.
-- Это был блеф. Я смотрел на реакцию Поглощаева, --
пришлось хоть что-то ответить.
И тут же получил две оплеухи и истерику в виде
безболезненного приложения. Хотел было ответить, но вспомнил,
что из всего женского рода бил только подушку, и опустил руку.
-- Вы хуже подлеца, вы -- ничтожество! -- сказала она,
очнувшись.
Вид мой и впрямь был как у оплеванного. Это я рассмотрел в
зеркале.
-- Значит, Шекельграббер поехал выручать документы,
оставив деньги у вас? Значит, он знал, что платить не придется?
-- Что мне с ними делать? -- Размахаева одновременно
подтвердила мой вопрос и задала свой.
-- Не знаю. Верните вдове или потратьте: накупите свечек и
замаливайте грехи во всех церквях мира.
-- Чьи грехи?
-- Не знаю.
-- А что вы знаете?
-- Сегодня я найду убийцу Шекельграббера.
-- Далеко ходить не надо.
Я оторопел:
-- Так это?..
Она засмеялась:
-- Вы полный кретин. Вам не сыщиком надо работать, у вас
другое призвание.
-- Какое же?
-- Много есть профессий для ваших способностей и
интеллекта. Дворник, например.
Я обиделся.
-- Ладно, еще увидимся, -- сказал и вышел...
На улице мне стало еще грустней от безысходности. Когда
прохожая парочка бросила: "Мужчина, у вас вся спина белая,
только под курткой не видно", -- я сухо ответил, что во времена
тотального дефицита денег у простых людей праздник дураков
ежедневно. Куда идти? -- думал я, кружа вокруг дома
Размахаевой. Опрелин разговаривать не станет, Кашлин либо
отшутится, либо посмеется надо мной; Поглощаев сам ни черта не
знает, да еще я ляпнул, что нашел убийцу; остается мелкий
пакостник Заклепкин и перетрусивший Горчицын. Ясно, как дважды
два, что все дело в Размахаевой. Но кто лишил жизни
Шекельграббера из-за нее? А может быть, и не из-за нее вовсе,
но что она как-то тут вольно-невольно участвует -- это точно.
Я чувствовал себя учеником костоправа, не выдержавшим
экзамен. В старину их профессионально признавали так: клали
битый кувшин в горшок, а ученик должен был его собрать на
ощупь.
Из дома вышла Размахаева, явно нервничая. Я затаился.
Через минуту к дому подъехал "УАЗик". Опрелин вышел из машины и
открыл Размахаевой дверь натренированными движениями
"шестерки". Они сразу уехали, а я чертыхнулся, потому что не
имел денег на такси, чтобы последовать за ними.
Тогда я поехал в сауну, собираясь снять ремень, расстелить
Горчицына на его массажном топчане и сечь в присутствии
клиенток до тех пор, пока не расскажет все подчистую. Хотя и он
мог толком ничего не знать: может, подсмотрел, дурак,
ненароком, как Опрелин с Заклепкиным воруют документы
Шекельграббера, и пытался осторожно вывести меня на этот факт.
-- А он уже второй день нос не кажет на работе, -- сообщил
мне начальник Горчицына.
-- И что из этого следует?
-- Может, заболел, но в таких случаях звонят, чтобы
предупредить клиентов. Уволю я его к чертовой матери...
Но Горчицын не заболел, это я чувствовал определенно. Он
перетрусил и ударился в бега. Скорее всего, именно он и звонил
Шекельграбберу, требовал миллион за документы. Но с какой
целью? Просто нервы потрепать? И почему Шекельграббера убили в
Армянском переулке, в пенатах Заклепкина?..
Выхода у меня не было. Ехать к Заклепкину казалось верхом
идиотизма. Я даже не мог придумать, что спросить у этой
пенсионной вши с пуделем. И я сдался. Плюнул под ноги и поехал
к Квочкину за разгадкой...
В дежурной части на проходе меня остановил милиционер.
Просто ужас! Никуда войти нельзя без скандала.
-- Сегодня майор Квочкин не принимает.
-- Меня примет. Позвоните ему.
-- А вы по делу или по личному?
-- По личному делу. Он пригласил машину обмывать.
Милиционер освободил дорогу.
В кабинете Квочкина сидели еще четыре чина, а на столе
стояло в два раза больше бутылок. Под столом, но без пробок, --
столько же. Говорили громко, и еще в коридоре я понял, что и
тут не чураются патриотических тем.
-- Ну в какой еще стране таким дуракам, как мы с тобой,
дали бы диплом о высшем образовании? Просто так, под расписку о
невыезде?
-- Угу, -- пробурчали в ответ.
Я вошел и сел на крайний стул. Квочкин, наконец, меня
заметил и сказал:
-- Заходи.
-- Спасибо, -- сказал я.
-- Выпей за мою "пятерку" редиска ты эдакая, -- сказал он,
протягивая стакан водки.
-- Один, что ли? Не чокаясь? Как на поминках?
Квочкин согласно кивнул и налил всем. Потом дружно
похрустели парниковыми огурцами.
-- Ты бы хоть нас познакомил, -- сказал лейтенант
Квочкину.
-- Это мой друг, на контору пишет.
-- В каком смысле?
-- В каком скажешь, в таком и напишет, -- ответил Квочкин,
наливая по кругу.
Я обиделся и решил скорей перейти к делу, чтобы уйти.
-- Так кто убийца? Скажешь мне, наконец.
-- Да какая разница! -- ответил Квочкин. -- Пей для
укрепления организма.
-- Ты же его завтра арестовываешь!
-- Ну?
-- А мне нужно сегодня знать, иначе плакали наши... сам
знаешь что.
-- Тогда я сегодня арестую, ордер у меня выписан, тут
где-то в столе.
-- В таком виде только арестовывать!
-- Я в любом виде арестую.
-- Перестань куражиться, -- сказал я.
-- Не знаю, что это такое, -- ответил Квочкин и снял
трубку внутреннего телефона: -- Четырех человек и две машины на
выезд.
Он встал, пошатываясь, вынул пистолет, пощелкал затвором и
сказал:
-- Попейте тут, ребята, я скоро присоединюсь.
-- Я с тобой, -- сказал я...
Мы расселись по машинам и приехали по хорошо мне
известному адресу. Вместе с милиционерами поднялись по старой
мраморной лестнице и возле двери спрятались за каменные
выступы. Квочкин опять достал пистолет и позвонил. Я в это
время гадал, что он ответит на вопрос: "Кто там?" -- "Откройте,
милиция" или "Вам телеграмма". Но замок щелкнул без
предварительного вопроса. Квочкин шустро просунул ногу в
образовавшуюся щель и, дыша перегаром, сказал почти ласково:
-- Ку-ку, Гриня! Приехали.
-- Это не он, это домработница, -- поправил я.
-- Вижу! -- ответил Квочкин и вошел в квартиру, оттеснив
служанку.
В коридоре стоял помертвевший от страха Опрелин.
-- Папаша, огоньку не найдется?.. -- начал Квочкин.
-- Это тоже не он, -- подсказал я.
-- Да вижу, вижу! А где... он?
Я пожал плечами.
-- Степан Николаевич застрелился утром, -- сказал Опрелин.
Квочкин ему не поверил и пошел в комнаты, приказав кому-то
задержать Опрелина и домработницу до выяснения. Я тоже пошел.
За столом сидел человек, знакомый Квочкину
оперуполномоченный милиции, и писал протокол.
-- Ничего интересного, -- сообщил оперуполномоченный. --
Типичная попытка самоубийства. Предсмертная записка, пистолет
-- все на месте, -- он показал на полиэтиленовые пакеты.
-- Почему мне сразу не доложил?
-- Вы заняты были, товарищ майор.
Квочкин вспомнил, что он был занят откупориванием бутылок,
и сказал:
-- Ну да.
Я взял записку: "В моей смерти прошу винить перестройку,
лично предателей Горбачева, Ельцина..." и еще десятка три
фамилий. Пистолет оказался именной: "... Начальнику политотдела
такой-то армии за беспощадное укрепление боевого и
политического духа бойцов", -- полная белиберда, но смысл вроде
понятен.
-- А кто он был, этот Заклепкин? -- спросил я Квочкина,
заметно протрезвевшего и даже жевавшего нечто, отбивающее
запах.
-- Как кто! Бывший секретарь ЦК КПСС . А до девяносто
первого года пенсионер союзного значения.
Я посмотрел на обстановку в квартире и понял, что он не
шутит. Ну и лентяй же я! Почему в бытность партийным
журналистом не учил список членов ЦК наизусть? Решил бы задачу
в первый же день!
-- Вы сказали, попытка самоубийства?
-- Да, он еще дышит, -- ответил оперуполномоченный. --
Отправили в реанимацию. Хотя на текущий момент не знаю, дышит
ли.
Я уже ничего не понимал и спросил Квочкина:
-- А при чем тут Шекельграббер? Патологическая ненависть к
иноземной идеологии?
Квочкин покачал головой из стороны в сторону, дескать, и
да, и не только.
Я вышел в коридор и спросил Опрелина:
-- Зачем ты сегодня заезжал за Размахаевой?
-- Сюда привез.
-- А сейчас она где?
-- В больнице.
