всех сил опустил на него камень.
Членистая спина твари с хрустом сломалась. Тварь отчаянно задергалась
под камнем, ее задняя половина вскидывалась и с глухим стуком опускалась,
вскидывалась и опускалась, ее вопросительное бормотание перешло в жужжащие
вскрики боли. Клешни ее раскрывались и смыкались, хватая пустоту,
клювовидная пасть со скрежетом захватывала песок с галькой.
И все же, когда разбилась еще одна волна, чудовище попыталось опять
поднять клешни, и когда оно их подняло, стрелок оставшимся сапогом
наступил ему на голову. Послышался такой звук, словно ломался мелкий
хворост. Из-под каблука в двух направлениях ударила струя густой,
казавшейся черной, жидкости. Тварь выгибалась дугой и корчилась, как
безумная. Стрелок сильнее нажал сапогом.
Набежала волна.
Клешни чудовища приподнялись на дюйм... на два дюйма... дрогнули и
упали, судорожно смыкаясь и размыкаясь.
Стрелок убрал сапог. Зазубренный клюв твари, оторвавший от его живого
тела два пальца на руке и один - на ноге, медленно открылся и закрылся.
Один усик, сломанный, лежал на песке. Второй бессмысленно подрагивал.
Стрелок наступил еще раз. И еще раз.
Кряхтя от усилий, он ногой отшвырнул камень в сторону и пошел вдоль
правого бока твари, методически наступая на нее левым сапогом, ломая
панцирь, выдавливая бледные внутренности на темно-серый песок. Тварь была
мертва, но он все равно был намерен расправиться с ней; за всю его долгую,
странную жизнь еще никто не ранил его так основательно, и все это было так
неожиданно.
Роланд продолжал топтать, пока в кислой кашице из кишок твари не
увидел кончик одного из своих пальцев, не увидел под ногтем белую пыль
голгофы, где они с человеком в черном вели свою долгую беседу; и тогда он
отвернулся, и его вырвало.
Стрелок пошел обратно к воде, как пьяный, прижимая раненую руку к
рубашке, то и дело оглядываясь, чтобы убедиться, что тварь не ожила
подобно упрямой осе, которую ты прихлопнул раз, и другой, и третий, а она
все еще подергивается, оглушенная, но не мертвая; чтобы убедиться, что она
не тащится вслед за ним, задавая свои нечеловеческие вопросы жутким,
полным отчаяния голосом.
Спускаясь по гальке, он остановился на полдороге, шатаясь, глядя на
то место, где он был перед всем этим, припоминая. Он, по-видимому, заснул
вплотную у линии прилива, чуть ниже ее. Он торопливо схватил свой кошель и
изодранный сапог.
В голом свете луны он увидел других таких же тварей, и в паузе между
двумя волнами услышал их вопрошающие голоса.
Стрелок отступал медленно, шаг за шагом, пока не кончился галечник и
не началась трава. Там он сел и сделал все, что мог и умел: присыпал все
три культи последними остатками табака, чтобы остановить кровь, присыпал
густо, не обращая внимания на новую боль (к хору присоединился оторванный
большой палец ноги), а потом просто сидел, потел на холодном ветру, гадая,
попала ли в раны инфекция; ломая голову, как он будет управляться в этом
мире без двух пальцев на правой руке (что касается револьверов, то обе
руки у него были равноценны, но во всем остальном главной была правая);
размышляя, не был ли укус этой твари ядовитым, и не проникает ли уже в
него этот яд; гадая, наступит ли когда-нибудь утро.
НЕВОЛЬНИК
1. ДВЕРЬ
Три. Это - число твоей судьбы.
Три?
Да, три - таинственное число, стоящее в сердце мантры.
Три?
Первый - темноволос. Он - на грани грабежа и убийства. Им владеет
демон. Имя демону - ГЕРОИН.
Что это за демон? Я не знаю его, даже по детским сказкам.
Он силился заговорить, но у него пропал голос, голос прорицательницы,
Звездной Шлюхи, Блудницы Ветров, оба пропали; он увидел, как из ниоткуда в
никуда, подрагивая и кружась в ленивой тьме, падает карта. На ней из-за
плеча юноши с темными волосами ухмылялся павиан; его пальцы, неприятно
похожие на человеческие, так глубоко впились в шею юноши, что их кончиков
не было видно. Присмотревшись повнимательнее, стрелок увидел, что в одной
из своих цепких, душащих рук павиан держит хлыст. Лицо человека,
оседланного павианом, казалось, передергивается в немом ужасе.
Невольник, дружеским тоном прошептал человек в черном (которому
стрелок некогда доверял, человек по имени Уолтер). - Чуть-чуть
страшновато, не правда ли? Чуть-чуть страшновато... чуть-чуть
страшновато... чуть-чуть...
Стрелок мгновенно проснулся, отмахиваясь от чего-то искалеченной
рукой, уверенный, что через секунду одна из чудовищных, покрытых панцирем
тварей из Западного Моря набросится на него и сорвет ему лицо с костей
черепа, отчаянно вопрошая о чем-то на чужом языке.
Вместо этого от него с испуганным писком отлетела морская птица,
привлеченная блеском утреннего солнца на пуговицах его рубашки.
Роланд сел.
Руку отчаянно, непрерывно дергало. Правую ступню - тоже. Все три
пальца продолжали настаивать, что они на своих местах. Нижней половины
рубашки не было; то, что осталось, напоминало изодранную в клочья майку.
Одним куском он ночью перевязал себе руку, другим - ступню.
"Пошли прочь, - сказал он отсутствующим частям своего тела. - Вы
теперь призраки. Уходите".
Это немного помогло. Не очень, но все-таки. Они, конечно, были
призраками, но бойкими призраками.
Стрелок поел вяленого мяса. Его рот не очень-то хотел этой еды,
желудок - и того меньше, но он настоял. Когда мясо оказалось у Роланда
внутри, он ощутил, что сил чуть прибавилось. Однако, мяса осталось
немного; дела обстояли очень и очень неважно.
Тем не менее, ему было необходимо закончить кое-какие дела.
Он нетвердо поднялся на ноги и огляделся. Птицы носились в небе и
ныряли, но мир, казалось, принадлежал лишь ему и им. Чудовища исчезли.
Может быть, они вели ночной образ жизни; может быть, появлялись только во
время прилива. В данный момент это было ему безразлично.
Море было бескрайним, оно сливалось с горизонтом в какой-то туманной
синей точке, определить которую было невозможно. Созерцая его, стрелок на
долгий миг забыл о мучительной боли. Он никогда не видел столько воды.
Слышал о нем, конечно, в детских сказках; что оно существует, его уверяли
даже его учителя - во всяком случае, некоторые из них... Но действительно
увидеть его, это диво, эту громаду воды после стольких лет пустыни... это
было трудно принять, трудно даже видеть.
Он долгое время зачарованно смотрел на море, заставляя себя видеть
его, от изумления на время забыв о боли.
Но было утро, и оставались еще не сделанные дела.
Роланд стал нащупывать в заднем кармане челюсть, осторожно продвигая
правую руку ладонью вперед, боясь, чтобы культи не наткнулись на кость,
если она еще там, и не превратили бы непрерывные рыдания этой руки в
пронзительные вопли.
Челюсть была на месте.
Порядок.
Дальше.
Он неуклюже расстегнул пряжки патронных лент и положил их на
освещенный солнцем камень. Отстегнул револьверы, выдвинул барабаны, вынул
бесполезные патроны и выбросил их. Птица, привлеченная ярким блеском
одного из них, схватила патрон в клюв, потом бросила и улетела.
Надо было позаботиться и о самих револьверах, о них следовало
позаботиться уже давно, но поскольку без боеприпасов любой револьвер в
этом - как и во всяком другом - мире становится всего лишь дубинкой,
стрелок прежде всего положил себе на колени патронные ленты и левой рукой
тщательно ощупал кожу по всей длине.
Обе ленты были сырые от застежек до того места, где они перекрещивали
его бедра; начиная оттуда, ленты казались сухими. Стрелок осторожно вынул
из сухих участков лент все патроны до единого. Его правая рука все время
норовила заняться этим делом, упорно, несмотря на боль, забывала, что она
не вся на месте, и он заметил, что снова и снова заставляет ее ложиться
ему на колено, словно собаку, которая слишком глупа или упряма, чтобы
слушаться команды "Рядом!". Плохо соображая от боли, он пару раз чуть не
шлепнул ее.
"Я предвижу серьезные проблемы", - опять подумал он.
Можно было надеяться, что эти патроны еще годятся, и он сложил их в
кучку, такую маленькую, что впору было придти в отчаяние. Двадцать. И из
них несколько почти наверняка дадут осечку. Он не мог положиться ни на
один из них. Вынув остальные, он сложил их в другую кучку. Тридцать семь.
"Что ж, у тебя и вначале было не так уж много патронов", - подумал
он. Но он сознавал разницу между пятьюдесятью семью годными патронами и -
возможно - двадцатью. А может быть, и десятью. Или пятью. Или одним. Или
ни одним.
Роланд сложил сомнительные патроны в еще одну кучку.
Кошель у него все-таки остался. Это уже было кое-что. Он положил его
к себе на колени, а потом медленно разобрал револьверы и совершил обряд
чистки. К тому времени, как он управился, прошло еще два часа, и раны у
него болели так сильно, что от боли кружилась голова; сознательно думать
стало трудно. Хотелось спать. Никогда в жизни ему так не хотелось спать.
Но когда выполняешь свой долг, приемлемых причин для отказа никогда не
бывает.
- Корт, - сказал он голосом, который сам не мог узнать, и сухо
засмеялся.
Медленно-медленно он собрал револьверы и зарядил их патронами,
которые считал сухими. Когда это дело было сделано, он взял револьвер,
предназначенный для левой руки, взвел курок... и вновь медленно опустил
его. Да, он хочет знать. Хочет знать, услышит ли, нажав спуск, звук
выстрела или только очередной бесполезный щелчок. Но щелчок ничего не
будет значить, а выстрел только сведет двадцать к девятнадцати... или к
девяти... или к трем... или к нулю.
Стрелок оторвал от рубашки еще кусок, положил на него другие патроны
- те, что промокли, - и, орудуя левой рукой и зубами, завязал в узелок. Он
положил их в кошель.
Спать, требовало его тело. Спать, ты должен поспать, сейчас, пока не
стемнело, ничего не осталось, ты весь выложился...
Роланд с трудом встал и оглядел пустынный берег. Цветом он был похож
на давно не стиранное белье. Он был усеян бесцветными ракушками. Там и сям
из крупного песка торчали большие камни, покрытые птичьим пометом; старые
слои были желтыми, как зубы древнего черепа, а более свежие пятна -
белыми.
Линия прилива была отмечена сохнущими бурыми водорослями. Он увидел,
что возле этой линии лежат куски его сапога и его бурдюки. То, что такие
высокие волны не смыли его бурдюки в море, показалось ему почти чудом.
Медленной походкой, мучительно хромая, стрелок подошел к месту, где они
лежали, поднял один из них, поднес к уху и потряс. Второй был пуст. А в
этом еще оставалось немного воды. Большинство людей не смогли бы отличить
один от другого, но стрелок различал свои бурдюки, как мать различает
своих двойняшек. Ведь он странствовал со своими бурдюками уже столько
времени. Внутри плескалась вода. Это было хорошо - словно подарок. И
тварь, которая напала на него, и любая из остальных могла бы разорвать
этот бурдюк, или второй, одним небрежным щипком клешни, но не разорвала, и
море пощадило его. Никаких следов самой твари не было видно, хотя оба они
ночью оставались намного выше линии прилива. Быть может, ее утащили другие
хищники; быть может, ее родня устроила ей похороны в море, подобно тому,
как элефанты, гигантские звери, о которых он слышал в детстве, в сказках,
будто бы сами хоронят своих умерших.
Роланд левым локтем приподнял бурдюк, жадно, большими глотками,
