утверждать".
На другой день пришел новый заключенный и отвесил Казанове
глубокий поклон, вероятно из-за его бороды, которая уже была
длиной в четыре дюйма; брить бороду было запрещено, но Казанова
привык к этому, как привыкают ко всему. Временами он выпрашивал у
Лоренцо ножницы, чтобы постричь ногти.
Новичок, около пятидесяти лет, высокий, сутулый, худой, с
большим ртом, гнилыми зубами, маленькими серыми глазами под
большими бровями, что придавало ему вид совы, с готовностью
разделил с Казановой еду, но не сказал ни слова. Казанова тоже
молчал. В конце концов новичок рассказал свою историю, все так
делают. Сгуальдо Нобили (его акты тоже еще сохранились в Венеции)
был сыном крестьянина, который выучился писать и читать, продал
маленький дом и пару акров земли, оставленных ему отцом, и уехал
в Венецию, где стал брать заклады и быстро многократно умножил
свое состояние, особенно после того как он взял в заклад книгу,
после того, как прочитал ее заглавие: "Мудрость"; это был Пьер
Шаррон.
"Тут я увидел", рассказывал Сгуальдо Нобили, "какое это
счастье уметь читать. Потому что эта книга, господин, которую вы
вероятно не знаете, уравновешивает все книги мира, содержит все
ценности знаний и освобождает от предрассудков, от веры в ад и
других ужасов о смерти. Можно узнать путь к счастью и стать
мудрее. Достаньте себе эту книгу и смейтесь над всеми дураками!"
Казанова узнал этого человека.
Столкнувшись с ростовщиком, Пьер Шаррон освободил его от
последних угрызений совести. Через шесть лет у него было шесть
тысяч цехинов. Казанова не следовало удивляться; в Венеции тогда
было полно игроков, влюбленных бездельников и расточителей!
Казанова воспринимал это точно так же, как и мы. Он писал:
"Избегайте человека, который читает только одну книгу".
1 января 1756 года Казанова получил новогодний подарок:
спальный халат на лисьем меху, шелковое одеяло на вате и ножной
мешок на медвежьем меху. Казанова страдал от холода, как ранее от
жары. Секретарь велел ему сказать, что он может теперь каждый
месяц по своему желанию тратить шесть цехинов, и может покупать
все книги, какие хочет, и получать газету. Все это подарок
господина Брагадино.
В первую секунду Казанова, тронутый благодарностью, простил
своих подавителей и был близок к тому, чтобы отказаться от планов
побега. Так легко несчастье унижает человека.
Лоренцо рассказал Казанове, что Брагадино пал на колени перед
тремя инквизиторами и со слезами на глазах умолял об этой
милости, если Казанова еще жив.
Как-то утром Казанова понял, каким хорошим оружием является
задвижка от чердака. Он взял ее, спрятал под одеждой и унес в
камеру, где пристроил в углу.
Эта работа была ему внове. Но ему нужно было оружие для
защиты и для нападения. Почти в темноте он тер задвижку перед
окном своим куском мрамора, держа его в левой руке. За восемь
дней он отшлифовал восемь пирамидообразных скосов, которые
сходились так, что образовывали настоящее острие; скосы были
длиной в полтора дюйма. С острием задвижка превращалась в
восьмигранный стилет, весьма тонкой выделки. Это была тяжелейшая
работа с тех пор, как ее изобрели тираны Сицилии.
Правая рука Казановы стала столь натруженной, что он едва мог
ею двигать. Суставы левой руки почти лишились кожи и образовали
одну большую рану из-за многочисленных волдырей. Окончание своего
труда стоило ему больших страданий. Он уже был горд своим
оружием, хотя еще не знал, для чего оно может пригодиться.
(Казанова всю жизнь хвастал своим побегом. Казаротти писал в
одном из писем: "Мне кажется, он теперь не может даже пообедать
без того, чтобы не положить кусок свинца из Венеции, как Агафокл,
став королем, не мог забыть о своих горшках.").
Его первой заботой было найти убежище для задвижки, чтобы ее
не обнаружили при тщательном обыске. После многочисленных попыток
он спрятал ее под сидением кресла. "Я был горд этим, я признаю.
Но мое тщеславие шло не от успехов; ибо тогда удача играла
большую роль, но особенно от того, что я смог устроить побег и
имел мужество совершить его, несмотря на все неблагоприятные
обстоятельства, которые в случае провала чрезвычайно ухудшили бы
мою ситуацию и сделали бы невозможным освобождение".
После трех-четырех дней напряженных размышлений он решил
сделать дыру в полу под кроватью. Он знал, что комната под его
камерой, где он видел господина Кавалли, каждое утро открывается,
и он надеялся с помощью веревки из простыней, которую он привяжет
к ножке кровати, спуститься вниз, чтобы спрятаться за большим
столом трибунала и как откроется дверь, убежать. Если сбир стоит
на вахте, он уложит его своим стилетом. Но как мог он помешать
тюремщикам убирать его камеру и обнаружить дыру и щепки? Кроме
того, покусанный блохами, он требовал, чтобы ее убирали
ежедневно.
Не найдя никакого основания, он тем не менее стал запрещать
уборку. Через восемь дней Лоренцо спросил его о причине. Пыль
заставляет его чудовищно кашлять и может довести до смерти,
ответил Казанова.
Лоренцо обещал влажную уборку.
Это еще хуже; влажность приведет к чахотке. На целую неделю
Казанова обрел покой. Потом Лоренцо приказал все прибрать,
вынести кровать на чердак и зажечь свечу, чтобы можно было
убраться получше. Казанова признается, что кровь застыла у него в
жилах. На следующее утро он порезал себе палец, окровавил
основательно платок и сказал Лоренцо, что от кашля у него
разорвался сосуд в легких и ему нужен врач.
Доктор подтвердил разрыв сосуда и выписал рецепт. Казанова
пожаловался на уборку, доктор также подтвердил опасения Казановы,
как раз сейчас еще один молодой человек по той же причине лежит
при смерти. Лоренцо обещал никогда не убирать. Сбиры поклялись
убирать камеры только самых ненавистных заключенных.
Длинными зимними ночами Казанова проводил девять-десять часов
во тьме; в туманные дни, которые зимой весьма часты в Венеции,
было так тускло, что он не мог читать. Поэтому он решил поставить
себе лампу. У него был горшок, где он делал яичницу-глазунью. Для
салата он просил покупать оливковое масло. Фитиль сделал из
хлопка, надерганного из стеганого одеяла. От сильной зубной боли
он просил Лоренцо дать ему кремень, который днем лежал в уксусе.
Стальная пряжка на его ремне служила кресалом. Так как врач
прописал ему серную мазь от зуда, вызванного краснухой, он просил
Лоренцо достать ему серы и серных нитей, масло для мази у него
было. Теперь не хватало только трута. Он вспомнил, что велел
портному положить на плечи нового костюма губку от пота. Новый
костюм висел перед ним.
Но портной мог позабыть о губке. Казанова колебался между
страхом и надеждой. Шаг, жест и он узнает. Он подошел к костюму,
но не осмеливался потрогать, а упал на колени и пылко взмолился
господу, чтобы портной не забыл о губке. Потом разорвал подкладку
и нащупал губку. Вне себя от радости, он поблагодарил господа.
Чуть позднее он посмеялся над собой. Только под Свинцовыми
Крышами он мог возносить такие безрассудные молитвы. Недостаток
физической свободы привел к упадку духовных способностей.
Вскоре у него была лампа. На первый понедельник поста он
назначил начало работы. Он боялся, что карнавал принесет ему
сотоварища по камере. В самом деле, в воскресенье масляницы
прибыл Габриэль Шалон из Падуи, который занимался запрещенным
ростовщичеством с молодыми людьми из хороших семейств и знал
Казанову. Шалон поздравил Казанову с тем, что он получил его в
качестве товарища, и был уверен, что будет отпущен в тот же день.
Казанова, рассказавший как он день за днем надеялся на
освобождение, развеселился по поводу аналогичного заблуждения.
Конечно он не отважился рассказать о каких-либо приготовлениях к
побегу. Кроме того, болтливость Шалона мешала ему читать. Шалон
был суеверен и хвастлив. Он непрерывно жаловался, что арест
подорвет его доброе имя. Через четырнадцать дней после пасхи
Габриэля отослали в Кватро.
Теперь Казанова приступил к делу. Он отодвинул кровать в
сторону, зажег лампу, опустился на пол и стал складывать щепки на
платок, рядом с собой. Острием пики он ковырял доски, отломил
первые две щепки толщиной с пшеничный стебель, скоро они стали
толще. Доска была из лиственницы в шестнадцать дюймов ширины. Он
начал на месте, где сходились две доски.
Так как там не было ни гвоздя ни железной скобы, то все шло
гладко. Через шесть часов он завязал платок в узел, чтобы на
следующее утро спрятать щепки под кучами бумаги. За первые три
недели он окончил три доски, но добрался до слоя мрамора, который
в Венеции зовется "terrazzi marmorin". Такой пол распространен в
лучших домах Венеции, заменяя самый хороший паркет.
В отчаяньи он вспомнил рассказ Тита Ливия, как Ганнибал,
пробивавший путь через Альпы, вначале размягчал скалы уксусом, а
потом дробил их. Поэтому Казанова вылил в дыру фляжку крепкого
винного уксуса и покончил с мрамором, то ли от уксуса, то ли от
новой силы, с которой он острием задвижки крушил замазку между
кусками мрамора.
Однако в 1791 году Казанова написал графине Ламберг: "Читают
у Тита Ливия, что Ганнибал победил Альпы уксусом. Только слон
может сказать такую глупость. Тит Ливий? Ни в коей мере. Тит
Ливий не был дураком. Тит Ливий сказал aceta, то есть топором, а
не aceto, не винным уксусом".
Через четыре дня мозаика была разрушена. Под слоем камня
снова находилась доска. Она должна быть последней, или, если
считать от потолка, первой. Работать над ней было тяжело, так как
дыра была уже глубиной в локоть. Тысячу раз он молился. После
молитвы он становился сильнее.
25 мая в Венеции праздновали явление святого Марка в
символической форме крылатого льва в церкви дожей, праздник
продержался до конца девятнадцатого века.
В этот день Казанова лежал на животе нагим и истекающим потом
и работал, рядом стояла зажженная лампа. Вдруг с ужасом он услышал
задвижку первого коридора. Он погасил лампу, бросил пику в дыру,
туда же полетел платок со щепками, проворно подвинул кровать на
место, швырнув на нее мешок с соломой и матрас. Потом как мертвый
он упал на постель. Дверь открылась. Лоренцо почти наступил на
него; когда Казанова вскрикнул, Лоренцо сделал шаг назад и
сказал: "О боже, господин, я вам сочувствую, здесь можно
задохнуться, как в печке. Вставайте и благодарите господа, что он
дает вам сотоварища. Входите Ваше превосходительство!", сказал он
несчастному новому заключенному.
Тот в ужасе отступил при виде нагого человека, пока Казанова
впопыхах искал рубашку.
Новому показалось, что он попал в ад: "Где я? Великий Боже,
что за дыра! Жарища! Вонь! Кто там?"
Но едва разглядев, он воскликнул: "О! Это Казанова!"
Казанова сразу узнал аббата графа Томмазо Фенароли из Брешии,
любезного и богатого человека пятидесяти лет, любимца хорошего
общества. Он обнял Казанову, который сказал, что ожидал увидеть
здесь кого угодно, только не его, причем граф и Казанова
растроганно прослезились. Когда они остались одни, Казанова
сказал, что предложит ему свою постель в присутствии Лоренцо, но
он должен отклонить ее, а также не ждать, что камеру будут
убирать, он позже скажет ему о причине. Блохи, сверепствовавшие
ночью, принудили Казанову признаться, почему он не позволяет
убираться. Он все ему показал.
Какое тщеславие! Чтобы не быть принятым за грязнулю, он
бросает жизнь на кон и выдает тайну своей жизни и смерти.
Когда графа Фенароли через восемь дней освободили, они
