темноте, то пожелаешь общества самого дьявола. Скоро он захотел
разделить свое одиночество с убийцей, с заразным больным, с
медведем. Если литератор получит бумагу и чернила, его мучения
уменьшаются на девяносто процентов; но палачи отказали ему.
Он едва мог съесть пару ложек супа. Он чувствовал себя
больным. День он просидел в кресле. Ночью он не смог сомкнуть
глаз от ужасного шума крыс и часов Сан Марко, которые слышал в
камере. Тысячи блох пили его кровь и доводили его до
спазматических подергиваний.
В начале каждого нового дня приходил начальник тюрьмы.
"Заметка" от 10 июня 1757 года свидетельствует: "Лоренцо
Басадона, бывший начальник тюрьмы "Piombi", которой сидит в
Камеротти (тюрьме мягкого режима), за пренебрежение долгом,
выразившимся в возможности побега монаха отца Бальби и Джакомо
Казановы 1 ноября прошлого года, из-за незначительного
разногласия совершил убийство Джузеппе Оттавиани, который тоже
был приговорен к заключению в Камеротти. После судебного
разбирательства и признания виновного случай оказался очень
тяжелым. Хотя он заслуживает более тяжелого наказания, мудрость
трибунала сотворила милость: Лоренцо Басадона приговорен к десяти
годам в "Pozzi" (тюрьма строгого режима)".
Лоренцо устроил постель Казановы, перевернул все в камере,
почистил, сбир принес воду для мытья. Казанова тем временем хотел
походить по чердаку, это было запрещено. Лоренцо принес две
толстые книги, которые Казанова из боязни выдать возбуждение
открыл, только когда Лоренцо оставил его. Он быстро съел суп,
прежде чем тот остыл, и жадно открыл книги, подойдя к окошку, где
было достаточно света для чтения. Название одной книги гласило:
"Мистический Град Божий сестры Марии, называемый Агреда", впервые
напечатанный в Виго в 1690 году, в четырех томах. (Французский
перевод попал в Индекс.). В ней автор доказывал, что святая дева
обладала способностью мышления уже в чреве своей матери.
Другую книгу написал иезуит Винсент Каравита
(1681-1734), который доказывал, что сердце Иисуса было ценнейшей
частью его тела и поэтому должна почитаться наибольшим образом,
для этого он предлагал совершенно новую манеру обожания. Книга
была чудовищно скучной.
Через десять дней у Казановы не осталось денег; когда
Басадона спросил, где ему брать деньги, Казанова ответил: нигде.
Лаконизм Казановы рассердил болтливого, жадного до денег и
любопытного начальника тюрьмы; но на следующий день он сообщил,
что трибунал предоставил ему пятьдесят сольди (по акту лишь
тридцать) ежедневно, для чего Басадона в конце каждого месяца
будет давать ему счет; сэкономленные деньги Казанова может
тратить по своему усмотрению.
Казанова хотел дважды в неделю получать "Лейденскую газету",
которая выходила с 1680 года и пользовалась авторитетом в Европе;
это было запрещено.
Казанове не надо было семьдесят пять (или сорок пять)
венецианских лир в месяц, так как из-за страшной жары,
недостатка движения и воздуха, плохого питания и изнурения у него
не было аппетита. Это были собачьи дни. Он сидел, как в парилке,
голым на стуле, пот ручьями тек с него справа и слева.
После четырнадцати дней в этом аду он не мог больше сидеть на
стуле. Природа требовала свое. Он чувствовал, что наступает его
последний час. Геморроидальные вены так распухли, что причиняли
непереносимую колющую боль. Начиная с этого времени он страдал
геморроем.
На пятнадцатый день у него началась сильная лихорадка. На
следующий день он не прикоснулся к еде. Лоренцо привел врача.
"Если Вы хотите остаться здоровым", сказал врач, "то отгоните
печаль!" Врач обещал оздоровительные книги, приготовил легкий
лимонад, прописал бульон и лекарства, дал клистирный шприц, и
послал хирурга, сделавшего кровопускание. Кавалли прислал Боэция,
римского философа, который в темнице перед казнью написал
"Утешение философа". Казанова говорит благодарно, что Боэций
более ценен, чем Сенека, воспитатель Нерона, которого Нерон
принудил к самоубийству.
В один из дней Лоренцо разрешил ему выйти на чердак, пока
убирали камеру. Десять минут Казанова ходил взад-вперед так
резво, что разбегались крысы. Лоренцо посчитал, что должен ему
тридцать лир, на которые Казанова просил заказать мессу. Казанова
предполагает, что Лоренцо заказал мессу в остерии.
Со дня на день Казанова надеялся на свободу, в конце концов
он начал ждать ее к первому октябрю, когда вступают в должность
новые инквизиторы. Это были Алвизо Барбариго, Лоренцо Гримани,
Франческо Сагредо - тот Сагредо, который позже разрешил Казанове
вернуться из изгнания. Секретарь инквизиции должен представить
своим новым господам записку об их предшественниках и персонале,
о тюремщиках и заключенных, и об отпускаемых на них средствах.
Секретарь Казанову не допрашивал, не проверял, не уличал и не
объявлял ему приговора; поэтому Казанова думал, что с новыми
инквизиторами его заключение окончится. Он считал невероятным,
что его могли приговорить без его участия и не сказав ему
причины. Достаточно, что инквизиторы пошли на то, чтобы сделать
его виноватым. О чем с ним говорить? Раз он приговорен, зачем
сообщать ему приговор? Мудрость не дает отчета; венецианский
трибунал приговаривает и осуждает молча. Казанова знал, каков
этот суд, но впервые выступал жертвой его тирании.
Первого октября Лоренцо пришел, как обычно, и ушел как
обычно. Через пять дней бушующих сомнений Казанова наконец понял,
что его приговорили к пожизненному заключению. Это понимание
заставило его рассмеяться; он почувствовал себя свободным: бежать
или умереть, "deliberata morte ferocior", как говорит Гораций в
"Одах".
В начале ноября он окончательно решил силой вырваться с того
места, куда заключен силой. Это стало его идей фикс. Он составил
сотни планов. Однажды он стоял в камере, глядел на чердачное окно
и толстые балки, и увидел, что они колеблются, толчком смещаясь
вправо и медленно равномерно возвращаясь на свое старое место.
Он потерял равновесие и понял, что это удар землетрясения.
Лоренцо и сбиры, которые были на службе, тоже покинули свои
каморки, чувствуя колебания. Он почувствовал радость, но не
позволил ее заметить. Через четыре-пять секунд толчок повторился.
Казанова закричал невольно: "Un altra, un altra, gran Dio! ma рiu
forte! - Еще, еще, великий боже, только сильнее!"
Сбиры, ужаснувшись гнусности мнимого безумца, убежали. Однако
в его положении свобода это все, а жизнь - ничто или очень мало.
В сущности, он начинал сходить с ума.
Землетрясение было дальним отголоском того, которое разрушило
Лиссабон 1 ноября 1755 года в девять часов двадцать минут утра.
Гугитц, однако, не верит, что его можно было почувствовать в
Венеции.
Чтобы понять побег из-под Свинцовых Крыш, надо прежде всего
представить себе место события. Всегда, когда Казанова
рассказывал об этом великом деянии, ему требовалось по меньшей
мере два-три часа на детали места, участников, обстоятельства.
Лишь в деталях заключено напряжение, как в большинстве хороших
историй.
Под Свинцовые Крыши можно было войти только через ворота
Дворца Дожей, либо через здание, где содержались обычные
заключенные, либо через Мост вздохов. Ход шел через зал, где
заседали государственные инквизиторы; только у секретаря был
ключ, который он лишь на короткое время доверял привратнику,
обслуживающему заключенных на рассвете. Прислужники тюрьмы не
должны были показываться людям, которые вели дела в Совете
Десяти, собиравшихся каждый день в смежном зале, называющемся
"буссола", через этот зал должны были ходить и прислужники.
Тюремные камеры были распределены между стропилами двух
фасадов дворца. Три смотрели на запад, среди них и камера
Казановы, четыре на восток. Желоб западной стороны вел во двор
дворца, другой вертикально в канал, называемый Рио-ди-Палаццо.
Эти камеры были очень светлыми и достаточно высокими по сравнению
с камерой Казановы, которая по гигантской опорной балке звалась
"ла траве"; ее пол был потолком зала инквизиторов, которые обычно
собирались только ночью, немедленно после заседания Десяти.
Казанова знал место заседания и обычаи инквизиторов.
Единственный путь наружу вел сквозь пол его камеры в зал
инквизиторов. Поэтому он нуждался в инструментах, которые в
месте, где были запрещены посещения и письма, достать было очень
тяжело. У него не было денег, чтобы подкупить одного из сбиров. И
если бы даже Казанова голыми руками задушил бы ключника и двух
тюремщиков, то третий вахтер всегда стоял перед дверью коридора,
открывая ее лишь по паролю тюремщиков.
Казанова больше не читал Боэция. Он верил, что человек с
идеей фикс может достичь всего, стать великим визирем или папой,
или свергнуть монархию, если только начнет в правильное время и
обладает достаточной настойчивостью и умом; поэтому счастье
презирает старость; а без счастья нельзя ничего достичь. "И
поэтому старики ни для чего не годятся".
В середине ноября Лоренцо сказал, что новый секретарь Пьетро
Бузинелло послал нового заключенного в наихудшую камеру, то есть
в камеру Казановы. Бузинелло был на пути в Лондон в качестве
посланника, когда Казанова встретил его в Париже, как он пишет в
"Мемуарах"; он встретил его и в Лондоне во время "изгнания".
После полудня Лоренцо и два сбира привели очень красивого
молодого человека со слезами на щеках. Он был камердинером у
графа Марчезини в Венеции, и ежедневно причесывал племянницу
графа, которую в конце концов соблазнил. Любовники хотели
убежать, но были открыты. Он оплакивал лишь потерю подруги.
Казанова разделил с юношей свой обед. Лоренцо мог экономить
деньги на питании и за это разрешил им ежедневно полчаса
прогуливаться по чердаку. Это было очень полезно для здоровья
Казановы и для его побега одиннадцать месяцев спустя.
В одном из углов чердака валялась старая мебель, два ящика со
старыми актами процессов о соблазнениях девственниц, детей на
исповеди, учеников и опекаемых, а также водяная грелка, кочерга,
старый фонарь, какие-то горшки, наконечник клистира и очень
прямая железная задвижка, толщиной в палец и в полтора фута
длиной.
Казанова был опечален потерей молодого друга, когда через
несколько дней за ним зашли, чтобы отвести в подземную тюрьму,
называемую "I quatro", где горели масляные лампы. Однако Казанова
мог продолжать получасовые прогулки по чердаку. Он получше
исследовал кучу и нашел кусок черного полированного мрамора,
толщиной в дюйм, шесть дюймов в длину и три дюйма шириной, и
спрятал его под одеждой. Вскоре Лоренцо объявил о новом товарище
по камере, так как в других шести камерах уже сидело по два
человека.
По этому случаю Лоренцо спел похвалу самому себе. "Я не вор и
не скряга, я не злой и не грубый, как мой предшественник. От
бутылки вина во время жажды я становлюсь только бодрее. Если бы
отец научил меня читать и писать, я был бы сегодня мессиром
Гранде. Господин Андреа Диедо ценит меня. Моя жена, ей всего
двадцать четыре года, все дни готовит для него и ходит к нему,
когда хочет, он позволяет ей входить запросто, даже когда лежит в
постели - благосклонность, которую он не оказывает никакому
сенатору. Милость трибунала беспримерна, господин. Он находит
запрет писать и принимать посетителей жестоким: но всему свое
время. Он не может ничего сделать, но о других мы не можем ничего
