бы то ни было форме, имел неизмеримое значение.
Когда я выразил эти мнения дон Хуан заставил свою голову задрожать,
как если бы то, что он от меня услышал, действительно причинило ему боль.
Секунду мы шли в молчании. Мое тело лихорадило. Я заметил, что ладони
моих рук и подошвы моих ног горят. Та же самая необычная жара появилась,
казалось, у меня в ноздрях и на веках.
- Что ты сделал, дон Хуан? - просил я умоляюще.
Он не ответил, но похлопал меня по груди и засмеялся. Он сказал, что
люди очень хрупкие существа, которые своим индульгированием делают себя
еще более хрупкими. Очень серьезным тоном он велел мне бросить чувство
того, что я вот-вот сгину. Но вытолкнуть себя за собственные границы и
просто остановить внимание на окружающем меня мире.
Мы продолжали идти очень медленным шагом. Моя занятость была
всепоглощающей. Я ничему не мог уделять внимание. Дон Хуан остановился и,
казалось, колебался, говорить ему или нет. Он открыл рот, чтобы что-то
сказать, но потом он, казалось, передумал, и мы пошли вновь.
- Случилось, что ты пришел сюда, - сказал он, резко поворачиваясь и
глядя на меня.
- Как это произошло?
Он сказал, что не знает, и что единственное, что он знает, так это
то, что я выбрал это место сам.
Наше непонимание стало еще более безнадежным, когда мы продолжили
разговор. Я хотел знать все этапы, а он настаивал на том, что выбор места
был единственной вещью, которую мы можем обсуждать, а поскольку я не знаю,
почему я его выбрал, то и говорить в сущности не о чем. Он критиковал, не
сердясь, мое желание рассматривать все разумно, как ненужное
индульгирование. Он сказал, что более просто и более эффективно просто
действовать, не подыскивая объяснения, и что разговаривая о моем опыте и
думая о нем, я его рассеиваю.
Через несколько моментов он сказал, что нам нужно покинуть это место,
потому что я его испортил, и что оно становится все более вредным для
меня.
Мы покинули рынок и прошли до парка Алядема. Я был утомлен и
плюхнулся на скамейку. Только тогда мне пришло в голову взглянуть на свои
часы. Было двадцать минут одиннадцатого. Мне пришлось сделать
действительное усилие, чтобы сконцентрировать свое внимание. Я не помнил
точного времени, когда я встретился с доном Хуаном. Я подсчитал, что это
было, должно быть, около десяти, никак не более десяти минут заняло у нас
пройти от рынка до парка. Неуточненными оставались только десять минут.
Я рассказал дону Хуану о своих подсчетах. Он улыбнулся. У меня была
уверенность, что его улыбка скрывала его недовольство мною, однако на его
лице не было ничего, что бы могло выдать такое чувство.
- Ты считаешь меня безнадежным идиотом, не правда ли, дон Хуан?
- Ага, - сказал он и вскочил на ноги.
Его реакция была столь неожиданной, что я тоже вскочил одновременно с
ним.
- Расскажи мне в точности, какие по твоему мнению я имею чувства, -
сказал он с ударением.
Я ощущал, что знаю его чувства. Казалось, я чувствую их сам. Но когда
я попытался высказать их, я ощутил, что понял, что не могу о них говорить.
Разговор требовал громадных усилий.
Дон Хуан сказал, что у меня еще недостаточно сил для того, чтобы
"видеть" его. Но я определенно могу видеть достаточно, чтобы самому найти
подходящее объяснение того, что случилось.
- Не смущайся, сказал он, - расскажи мне в точности, что ты "видишь".
У меня была внезапная странная мысль, очень похожая на те мысли,
которые мне обычно приходили в голову перед тем, как заснуть. Это была
более чем мысль. Полная картина - было бы лучшим названием ее. Я видел
табло, на котором были различные персонажи. Один был мужчина, сидевший
прямо передо мной на подоконнике. Пространство позади подоконника было
расплывчатым, но сам подоконник и мужчина были кристально ясными. Он
смотрел на меня. Его голова была слегка повернута влево, так что
фактически он смотрел на меня искоса. Я видел как движутся его глаза,
чтобы удерживать меня в фокусе. Правым локтем он опирался о подоконник.
Рука его была сжата в кулак, а мышцы напряжены. Слева от мужчины была
другая картина на табло. Это был летающий лев. То-есть голова и грива были
львиными, а нижняя часть его тела принадлежала курчавому белому
французскому пуделю.
Я уже готов был остановить свое внимание на нем, когда мужчина издал
чмокающий звук губами и высунул голову и туловище из окна. Появилось все
его тело, как будто что-то его выталкивало. Секунду он висел, цепляясь за
раму кончиками пальцев, раскачиваясь как маятник, затем он отпустился.
Я испытал в своем собственно теле ощущение падения. Это не было
кувырканьем вниз, а было мягким снижением, а затем плавным парением.
Человек ничего не весил. Некоторое время он оставался на месте, а затем
исчез из виду, как если бы неконтролируемая сила всосала его через трещину
в табло. Секунду спустя он опять появился в окне, искоса глядя на меня.
Правая рука его опиралась о раму, только на этот раз он помахивал мне,
прощаясь.
Замечанием дона Хуана было, что мое "видение" было слишком сложным.
- Ты можешь действовать лучше, - сказал он. - ты хочешь, чтобы я
объяснил тебе, что случилось. Что ж, я хочу, чтобы ты использовал свое
"видение" для этого. Ты видел, но видел ерунду. Информация подобного рода
бесполезна для воина. Слишком много времени уйдет на то, чтобы разобраться
что есть что. "Видение" должно быть прямым, потому что воин не может
тратить своего времени на то, чтобы расшифровывать увиденное им самим.
Видение это видение, потому что оно прорывается через всю эту ерунду.
Я спросил его, не думает ли он, что мое видение было в
действительности только галлюцинацией. Он был убежден, что это было
видением из-за сложности деталей, но что к данному случаю оно не
подходило.
- Ты думаешь, что мое видение объясняет что-нибудь? - спросил я.
- Наверняка. Но я не стал бы пытаться расшифровывать его, если бы я
был тобой. В начальных этапах видение смущает, и легко в нем потеряться.
По мере того, как воин становится туже, однако, его видение становится
тем, чем оно должно быть - прямым знанием.
Пока дон Хуан говорил, у меня произошел один из тех любопытных
провалов в ощущении, и я ясно почувствовал, что я вот-вот сниму завесу с
чего-то такого, что я уже знал. Но это мне не удалось, потому что все
стало очень туманным. Я понял, что погрузился в борьбу с самим собой. Чем
больше я старался определить или достичь этого ускользающего кусочка
знания, тем глубже оно тонуло.
- Это видение было слишком... Слишком зрительным, - сказал дон Хуан.
Звук его голоса встряхнул меня.
- Воин задает вопрос и через свое видение он получает ответ. Но ответ
прост. Он никогда не осложняется до степени летающих французских пуделей.
Мы посмеялись над этой картиной, и полушутя я сказал ему, что он
слишком прям, что любой проходящий сквозь то, через что я прошел сегодня
утром, заслуживает крошки снисхождения.
- Это легкий выход, - сказал он. - это путь индульгирования. Ты
навешиваешь мир на то чувство, что все для тебя слишком много. Ты не
живешь как воин.
Я сказал ему, что есть слишком много граней того, что он называет
путем воина, и что невозможно выполнять их все. И что значение этого стало
ясно только тогда, когда я встретился с новыми моментами, где должен был
прилагать его.
- Правилом большого пальца для воина, - сказал он, - является то, что
он делает свои решения столь тщательно, что ничего из того, что может
произойти в результате их, не может его удивить, а уж тем более истощить
его силу.
Быть воином означает быть смиренным и алертным. Сегодня от тебя
ожидалось, что ты будешь следить за сценой, которая разворачивалась у тебя
перед глазами, а не размышлять о том, каким образом это возможно. Ты
сконцентрировал свое внимание не на той вещи. Если бы я хотел быть с тобой
снисходительным, то я легко мог бы сказать, что поскольку это произошло с
тобой впервые, ты не был готов.. Но это недопустимо, поскольку ты пришел
сюда как воин, готовый умереть. Поэтому то, что произошло с тобой сегодня,
не должно было застать тебя со спущенными штанами.
Я заключил, что моей тенденцией было индульгировать в страхе и
замешательстве.
- Скажем, что правилом большого пальца для тебя должно быть, что
когда ты приходишь встречаться со мной, ты должен приходить, готовый
умереть, - сказал он. - если ты приходишь сюда готовый умереть, то не
будет никаких падений и никаких незваных сюрпризов, и никаких ненужных
поступков. Все должно мягко укладываться на свое место. Потому что ты не
ожидаешь ничего.
- Это легко сказать, дон Хуан. Однако я нахожусь на том конце,
который принимает. Я должен жить со всем этим.
- Это не означает, что ты должен жить со всем этим. Ты являешься всем
этим. Ты не просто терпишь это на какое-то время. Твое решение объединить
силы с этим злым миром магии должно было сжечь все тянущиеся чувства
замешательства и дать тебе силы, чтобы провозгласить все это своим миром.
Я чувствовал раздражение и печаль. Действия дона Хуана вне
зависимости от того, насколько я был подготовлен, воздействовали на меня
таким образом, что каждый раз, когда я приходил с ним в контакт, мне не
оставалось никаких отступлений, а только действовать и чувствовать подобно
полуразумному существу. На меня нахлынула волна ярости, и я больше не
хотел писать. В этот момент я хотел разорвать свои записки и бросить все
это в урну. И я сделал бы так, если бы не дон Хуан, который засмеялся и
схватил меня за руку, останавливая меня.
Насмешливым голосом он сказал, что мой тональ опять собирается
одурачить сам себя. Он порекомендовал, чтобы я пошел к фонтану и плеснул
себе воды на шею и уши.
Вода успокоила меня. Долгое время мы молчали.
- Пиши, пиши, - подтолкнул меня дон Хуан дружеским тоном.
- Скажем так, что твоя записная книжка - это единственная магия,
которая у тебя есть. Разорвать ее это еще один способ открыть себя своей
смерти. Это будет еще одним твоим взрывом, шикарным взрывом в лучшем
случае, но не изменением.
Воин никогда не покидает острова тональ. Он использует его.
Он указал вокруг меня быстрым движением руки, а затем коснулся моей
записной книжки.
- Это твой мир, ты не можешь этого отрицать. Бесполезно сердиться и
разочаровываться в самом себе. Все, что в данном случае происходит это то,
что тональ ушел во внутреннюю битву. Битва внутри собственного тоналя одно
из самых нежелательных состояний, о каких я могу подумать. Тугая жизнь
воина предназначается для того, чтобы закончить эту битву. Для начала я
обучил тебя как избегать изношенности и измотанности. Теперь в тебе нет
больше войны. Нет в том смысле, в каком она была. Потому что путь воина
это гармония между действиями и решениями сначала, а затем гармонии между
тоналем и нагвалем.
В течение всего того времени, как я тебя знаю, я говорил, обращаясь
как к твоему тоналю, так и к твоему нагвалю. Именно таким способом должны
вестись наставления.
В начале следует разговаривать с тоналем. Потому что именно тональ
должен уступить контроль. Но он должен это сделать с радостью. Например,
твой тональ уступил часть контроля без особой борьбы, потому что для него
стало ясно, что если бы все осталось так, как было, то целостность тебя к
этому времени погибла бы. Иными словами, тональ настраивают так, чтобы он
должен был отдать ненужные вещи, подобные важности самого себя и
