берущей огромное количество энергии усилительной аппаратурой! Но ребята
уже настраивались, динамики взревывали... И вот уже вышла певица, зацепила
кринолином шнур, другой, наклонила микрофон...
- Вас приветствует рок-шантан "Веселый Валентин"!
И немедленно ударил сумасшедший вальс, зарычали гитары, и певица
закричала, конечно же, самую модную этой зимой песню:
Я ждала тебя в семь,
Но часов нет совсем
Ни у тебя,
Ни у меня,
Нету часо-ов!
Но что-то тикает внутри,
На это что-то посмотри
И ни тебе,
И ни мене
Не надо слов!
В зале уже подхватывали лихой припев:
Эй-эй, господин генерал!
Зачем ты часы у страны отобрал?
Шантан смеялся над властью...
Когда мы наконец подошли к Страстной, там стояло предрассветное
затишье. Только в такие часы и бывало тихо на этом издавна самом буйном в
городе месте. На площади копошились рабочие - глянув в их сторону, я
понял, что за взрывы гремели здесь час назад: в очередной раз памятник
Пушкину взрывали боевики из "Сталинского союза российской молодежи". И
снова у них ничего не вышло: фигура была цела, только слетела с
постамента, да обвалились столбики, на которых были укреплены цепи.
Рабочие уже зацепили поэта краном и втягивали на место, бетонщики
ремонтировали столбики.
- А кто ж то заделал? - спросила Юля. Она, чем ближе к концу шла
ночь, задавала все более простые и бесхитростные вопросы - видимо, даже
для такой несложной нервной организации ночная прогулка по столице
оказалась слишком серьезным испытанием.
- Твои верные сталинцы, - раздраженно ответил я. Все более дурные
предчувствия мучили меня этой ночью, и возникала уверенность, что
нынешними ночными встречами мои неприятности не кончились. - Твои сталинцы
и патриоты...
- А за шо? - изумилась она. - Это ж Пушкин или кто?
- А за то, - уже в бешенстве рявкнул я, - что с государем императором
враждовал, над властью смеялся - раз, в семье аморалку развел - два,
происхождение имел неславянское - три! Мало тебе? Им достаточно...
- А шо ж неславянское, - еще больше удивилась она, - он разве
еврейчик был?
Я не нашелся, что ответить.
- В метро пошли, - сказал я, - А то на улице без оружия долго не
проходим...
- А в метро там спокойнее? - спросила она. Видно, после всех
переживаний она просто не могла замолчать. - Чего тогда с Брестского
вокзала не ехал в метро?
- Ночью там тоже... не рай, - неохотно пояснил я. - Но все же... хотя
бы с оружием не пускают... официально.
Мы уже шли по скользким, сбитым и покореженным ступеням эскалатора.
Когда-то я терпеть не мог идти по эскалатору - когда он двигался сам...
Перрон был почти пуст - только вокруг колонн спали оборванцы,
голодающие Ярославль и Владимир давно уже жили в столичном метро. Да
несколько человек подростков сидели посреди зала кружком, передавая из рук
в руки пузырек. Сладкий запах бензина поднимался над ними, один вдруг
откинулся и, слегка стукнувшись затылком, застыл, уставившись открытыми
глазами в грязный, заросший густой паутиной и рыжей копотью свод.
Поезда с двух сторон подошли почти одновременно - редкие ночные
поезда. Один из них остановился, двери раскрылись, но никто не вышел -
вагоны были пусты. Другой же, как раз тот, что был нам нужен, к
Театральной, прошел станцию, почти не замедляя ход. Впрочем, он и так полз
еле-еле - километров семь в час, и поэтому я успел хорошо рассмотреть, в
чем дело.
В кабине рядом с машинистом стоял парень в мятой шляпе и круглых
непроницаемо-черных, как у слепого, очках. С полнейшим безразличием
направив очки на проплывающую мимо станцию, сильно уперев, так что
натянулась кожа, держал у скулы машиниста пистолет. Длинные косы парня
свисали вдоль его щек мертвыми серыми змеями.
В первом вагоне танцевали. Музыка была не слышна, и беззвучный танец
был так страшен, что Юля взвизгнула, как щенок, и отвернулась, спрятала
лицо... Среди танцующих была девица, голая до пояса, но в старой
милицейской фуражке на голове. Были два совсем молодых существа, крепко
обнявшиеся и целующиеся взасос, у обоих росли редкие усы и бороды. Был
парень, у которого гладко выбритая голова, окрашенная красным, поверх
краски была оклеена редкими серебряными звездами. Он танцевал с девушкой,
на которой и вовсе ничего не было, даже фуражки. На правой ее ягодице был
удивительно умело вытутаирован портрет генерала Панаева, на левой -
обнаженный мужской торс от груди до бедер, мужчина был готов к любви...
Когда девушка двигалась, генерал Панаев совершал непотребный эротический
акт. Заметив, что поезд проезжает освещенную станцию, девушка повернулась
так, чтобы вся живая картина была точно против окна, и начала крутить
задницей энергичнее... И еще там, конечно, танцевали люди в цепях, во
фраках, в пятнистой боевой форме отвоевавших в Трансильвании десантников,
в старых костюмах бюрократов восьмидесятых годов, в балетных пачках, даже
в древних джинсах... Посередине танцевал немолодой человек в обычном,
довольно модном, но явно фабричного отечественного производства фраке.
Выражение лица его было - сами скука и уныние, но нетрудно было
догадаться, почему его приняли в эту компанию: именно он и держал на плече
какой-то дорогой плэйер, беззвучно аккомпанирующий дьявольскому танцу.
Следующие два вагона были темны, там, видимо, спали. Только кое-где
вспыхивали огни самокруток да вдруг к темному окну приникла отвратительная
рожа: разбитая, в кровоподтеках и ссадинах, с всклокоченными над низким и
узким лбом желтыми слипшимися волосами... Рожа была, кажется, женская, но
я бы не поручился. Через мгновение рожу обхватила сзади толстая голая рука
и оттащила от окна... В этих вагонах собралось дно.
Наконец, последний, пятый, был светел, и не просто светел, а освещен
так ярко, как уже давно не освещалось ни одно обычное помещение в городе.
В вагоне посередине стоял обычный домашний диван, на диване сидел обычный
человек средних лет в свитере и мятых штанах и, склонивши набок лысую
голову, играл на обычной гитаре. Это был знаменитейший сочинитель, песни
которого пела вся страна. В веселом поезде везли его, чтобы, остановившись
где-нибудь в Дачном под утро, вытащить на перрон и заставить петь. Потом
его угостят чем-нибудь из горошка или еще какой-нибудь гадостью. Великий
неразборчив ни в выпивке, ни в знакомствах...
Поезд сгинул в туннеле. Следующий должен был прийти не раньше чем
через полчаса. Ждать не было смысла - он мог быть еще страшнее, ночь
выдалась беспокойная. Но и идти дальше с голыми руками не хотелось.
И тут меня осенило. Ведь оружие все равно понадобится...
Я растолкал одного из спящих у колонны. Это был тощий, даже более
тощий, чем многие его земляки, старик, судя по выговору - из Вологды или
откуда-нибудь оттуда, с севера.
- Чего надо-то? - спросил он, подняв голову на минуту и снова кладя
ее на руки, чтобы не тратить силы. Глаза он так и не раскрыл. Я присел
рядом на корточки.
- Отец, - шепнул я, - слышь, отец, "калашникова" нет случайно? Лучше
десантного... Может, от сына остался? Я бы пятьдесят талонов отдал
сразу...
Старик раскрыл глаза, сел. Беззубый от пеллагры рот ощерился.
- Отец, говоришь? От сына? Да я ж сам тебе в сыновья гожусь, дядя!
Я увидел, что он говорит правду, этому человеку было не больше
тридцати. Но и голодал он уже не меньше года.
- Калашника нет, - с сожалением сказал он. - Продал уже... А макарку
не возьмешь? Хороший, еще из старых выпусков, я его по дембелю сам у
старшины увел... Год назад... Под Унгенами стояли, в резерве, тут
объявляют - все, ребята, домой, конец. Я его и увел... Возьми, дядя! За
тридцать талей отдам... Четыре дня не ел, веришь...
Он уже рылся в лежащем под головой мешке, тащил оттуда вытертую до
блеска кожаную кобуру...
Я отсчитал деньги и, не вставая с корточек, чтобы не демонстрировать
особенно покупку, надел кобуру на ремень, под куртку, сунул в карман три
обоймы. Потом встал - и поймал ее взгляд.
Юля смотрела на карман, откуда я доставал талоны.
И тогда я понял, что наше совместное путешествие должно кончиться
немедленно, чтобы мы оба пока остались в живых.
- Ну, пошли, - сказал я. Она двинулась за мной, как
загипнотизированная, ее "горбатые" жгли ее сердце, мои талоны не давали
дышать.
Мы вышли из метро, и я сразу свернул за угол подземного перехода.
Здесь было абсолютно пусто и почти темно, свет сюда шел только из дверей
станции. Я вытащил пистолет, повернулся к ней и медленно поднял ствол на
уровень ее темных, так и не узнанного мною цвета глаз.
- Иди, - сказал я, - иди от меня. Талонов от меня не получишь. Хлеб
можно купить и на "горбатые", а без лишних сапог обойдешься. Иди. Хватит.
Я боюсь тебя.
- А куда ж я пойду? - спросила она довольно спокойно. - Ночь же,
бандиты кругом...
- До утра побудь в метро. Утром сообразишь, - сказал я. - Иди. Иначе
я выстрелю. Ты не даешь мне выбора.
Она кивнула.
Я стоял и смотрел ей вслед. Вот она толкнула качающуюся стеклянную
дверь, вот начала спускаться по лестнице...
В это время над ухом у меня негромко сказали:
- Ну-с, как вам все это нравится?
Я отскочил, развернулся лицом, нащупал кобуру...
- Да бросьте, вы что, с ума сошли совсем, что ли?
Мужчина в темном пальто и кепке-букле пожал плечами. Откуда его черт
принес? Из перехода подошел, наверное... Но как тихо!
- Так нравится или не очень? - продолжал мужчина. Лицо его при свете,
доходившем через стеклянные двери станции, показалось мне знакомым - хотя
кого я только не встречал за жизнь в этом городе... - Вот, радуйтесь,
дождались! То, что вы все, вся наша паршивая интеллигенция, так
ненавидели, рухнула. Бесповоротно рухнула, навсегда. Аномалия,
умертвлявшая эту страну почти век, излечена, лечение было единственно
возможным - хирургическое... Ну, и вы полагаете выжить после операции? Да
и сама операция хороша, а? Госпитальная хирургия: кровь, ошметки мяса,
страх и никакого наркоза, заметьте...
- Если вам так уж полюбился ваш убогий образ, то отвечу, - я
привалился к облупленному кафелю стены перехода, достал табак, стал
сворачивать. - Извольте: мы начали лечение. Длительный, сложный курс
терапии. Но последовательности не хватило. А в девяносто втором -
метастаз: его превосходительство генерал Панаев. Это - верная смерть. Что
же - прикажете ждать, пока этот рак страну сожрет ? Или все же хирургия?
- Варварство и идиотизм, - презрительно скривился собеседник. И я
вдруг понял, с кем имею дело. По выговору, по всей манере... Вот и
встретились! Теперь я уже не смогу отрицать - эта старомодная привычка
строить фразу, этот свободный жест, забытые в стране слова... - Варварство
и идиотизм, - повторил он. - Как и собственно и отечественная медицина.
Все на уровне каменного века. А разве лучше умереть зарезанными, чем
естественно? По-моему, вам еще час назад представлялась возможность лечь
под нож, но вы постарались ее избежать...
- И вы?.. - удивился я.
- Едва ноги унес, - вздохнул он. И засмеялся мягким дворянским
смешком. - А вы, надобно признать, весьма тут поднаторели выходить из
отчаянных ситуаций. Подучились! М-да... Вот вам и еще один светлый
