их удалось, к счастью, без приключений. С тех пор как гостиница рухнула во
время артиллерийских боев, развалины были облюбованы подмосковными
анархистами. Все лето здесь висела выцветшая тряпка с надписью: "Да
здравствуют Люберцы, долой Москву!", а однажды утром я видел, как красная
кирпичная пыль, выдуваемая июньским ветром, ложилась на мертвеца, висящего
в пустом оконном проеме третьего уцелевшего этажа. Это был парень из
московских в своей униформе - черной кожаной куртке. Черная же кожаная
фуражка сползла ему на лицо. Он висел на блестящей стальной цепи - так
обитатели "Пекина" обозначили свое отвращение к его символу веры, к
металлу. Шипы на браслетах, нелепо забинтовавших его вылезшие из рукавов
запястья, блестели при свете китайских ресторанных фонариков. Пригородные
палачи притащили их откуда-то и повесили в окне по обе стороны казненного.
Они даже умудрились их включить, и бледный цветной свет был страшен утром.
- ...А у меня мужа убили еще в запрошлом годе, - продолжала женщина
свой бесконечный рассказ. - Хороший был мужик, руки на месте, всем нашим с
Красного Камня - это ж у нас район такой в городе - машины ремонтировал, а
они ж его и убили... Прямо на сервисе и убили, монтировкой вдарили, деньги
- сколько тех денег было, может, тысяча старыми еще, "горбатыми", - так
они взяли и ушли. Соседи...
Я промолчал. Сколько уже слышал я этих историй - и просто в очередях,
и от очевидцев, а вот теперь и от пострадавшей... Мне не жаль было ее
умельца мужа, для которого тысяча "горбатых" - как раз столько, сколько мы
с женой тратили на весь недельный хлебный паек, - были не деньги. Не жаль
было и ее, которая сейчас с сотней, а то и двумя этих тысяч приехала "по
обувь" и, вспоминая мужа, тащится со мною ночью на площадь. Мне даже и
того парня-металлиста, что висел, поблескивая шипастыми браслетами, было
не жалко. Жалко мне почему-то было нелепой гостиницы со шпилем...
Мимо знаменитого дома с нехорошей квартирой, у подворотни которой
дежурили пикеты с нарукавными повязками "свиты сатаны" и в кошачьих
масках, мимо Патриарших, по периметру которых медленно ехал полицейский
патрульный танк, скользя прожекторным лучом по фасадам, окружающим пруд,
мимо какого-то посольства, обложенного мешками с песком, над которым
возвышались голубые каски китайцев из ооновского батальона, мы вышли на
Спиридоновку.
- ...И вот я вас хочу спросить, а у вас нема, случайно, конечно,
новых талонов? - женщина заглянула мне в глаза сбоку, и снова в синем
сиянии луны ее лицо мгновенно проделало путь превращений от рекламы
какого-нибудь довоенного шампуня из полузабытой "Бурды" до панночки
дьявольской. - А я б у вас покупила б один к ста или как тут в Москве
дают? Очень мне обуви надо...
- К сожалению, - я остановился. Только теперь я заметил, что так и
тащу на виду автомат с примкнутым штыком. Складывая и убирая "калашникова"
под куртку, я повторил: - К сожалению... у меня есть совсем немного...
только на сегодня... впрочем... если на площади ничего, за чем я иду, не
будет, я могу вам отдать по обычному курсу, один к восьмидесяти... на
следующей неделе я должен получить еще немного... так что, если хотите...
- Вот же спасибо! - она сразу забыла все свои давние горести и страхи
этой ночи. - Вот же спасибо вам! Так я с вами уж, конечно, до самой
площади и пойду. А можем, если хочете, вот и на лавочке тут посидеть...
пока ж рано?
Слева от нас маленький сквер возле какого-то дома из старых
функционерских. Пустая милицейская будка с выбитыми стеклами темнела на
краю сквера. Я взглянул на часы на столбе - было без четверти два. На
площади я собирался быть около пяти.
- Что ж... давайте посидим, покурим.
Мы разыскали в темноте полусломанную скамейку, сели, закурили. У нее
была, конечно, настоящая "Ява", я свернул свою, от протянутой ею пачки
отказался - много лет я уже не принимал никакого угощения. Мы затянулись,
я достал транзистор - минут пять можно было себе позволить послушать
новости, тем более что к концу месяца батарейки обязательно должна была
получить жена через очередную помощь "Иносемьи". Ее парижская родня самим
своим существованием давала нам возможность и кормиться по талонам, и
получать иногда нормальную одежду, обувь, батарейки - правительство не
хотело терять тех, кто мог хотя бы когда-нибудь ввезти в страну и
настоящие деньги... Транзистор щелкнул и захрипел.
"...столица Эстонской Республики. Здравствуй-те, дорогие русские
друзья! Передаем новости. Вчера в лагере для интернированных граждан
России произошли беспорядки. Федеральная полиция приняла меры. В
парламенте Прибалтийской Федерации депутат от Кенигсберга господин Чернов
сделал запрос..."
Я крутил настройку: от "Прибалтийского голоса свободы" точного
времени лишний раз не дождешься.
"...в Крыму. Так называемое симферопольское правительство дает приют
отребью, бежавшему на остров. Бандиты из пресловутой Революционной
Российской Армии готовятся к вторжению в нашу страну. Всеобщее возмущение
прогрессивной интеллигенции демократических стран вызывает в этой связи
позиция печально известного сочинителя Аксенова, благословившего своей
последней бездарной книжонкой "Материк Сибирь" кровавый мятеж азиатских
повстанцев, продолжающих зверствовать в Оренбурге, Алма-Ате и
Владикавказе. По сведениям газеты американских коммунистов "Вашингтон
пост", недавно этот якобы русский писатель был принят верховным муфтием
всех татар Крыма..."
Я выключил - батарейки садились, а время говорить, видно, не
собирались. Теперь они говорят время все реже, чтобы заставить побольше
слушать всякую чушь.
- Ото ж сволочи! - убежденно сказала моя спутница и швырнула окурок в
кусты. И тут же без всякой видимой связи спросила: - А у вас, конечно,
извиняюсь, талоны откуда? Может, за границей кто есть или как?
Черт его знает, сколько мне еще пришлось бы пережить переворотов,
чтобы отучиться от этой даже не привычки - порока: полной, полнейшей
беспомощности перед этими, перед захватчицами!
Я не сказал о родственниках жены.
- Да так... на работе, - бормотал я, выключая транзистор и пряча его
во внутренний карман. - Нам платят так...
- А где же вы работаете? - она говорила все тише, теперь она шептала,
хотя недавно, когда было опасно и надо было молчать, она голосила вовсю. -
А где, а? Извиняюсь, конечно...
Мы уже сидели, обнявшись. Автомат резал ремнем шею и давил и мне, и
ей грудь, я стащил его и положил рядом на скамейку. Она просунула руки под
мою куртку.
- Замерзла... вот же ж лавка холодная, ты смотри - на ней же мороз...
Я действительно увидел на лавке, на ее выпуклых планках, иней... Ее
кожаное пальто свесилось полой, пола слегка дергалась и мела по снегу...
- Ну... ты не сказал... - ее акцент сейчас был почти незаметен, и
слова она уже не пела, а выдыхала. - Не сказал... где... где ты
работаешь...
Я сел, снова свернул листок с табаком, чиркнул зажигалкой. Она
поправляла волосы, знобясь, застегивая пальто.
- Где, а?
- Ну... в газете, - буркнул я. Я был уже учен и давно не говорил без
крайней надобности, где я служу. Тут же спохватился: она могла и знать,
что в редакциях талонами не платят...
Но она не знала.
Когда я поднял глаза, она стояла передо мной, и ствол моего автомата
был направлен мне прямо в лоб.
- Сучка, - сказала она. - Сучка, говно. Давай сюда талоны свои
сраные, журналист хренов. Ото из-за таких гнид и началось все! Жили, как
люди, все было нормально, мужик по шесть тыщ "горбатых" за хороший день
зароблял, а вам все было плохо! Завидущие твари! Леонид Ильич вам плохой
был, а у нас при нем в городе такая чистота была, и деловым людям, которые
жить могли, жизнь была!.. Сталин вам плохой был, Брежнев вам был плохой,
вам Горбачев угодил!.. Давай талоны сюда, а то убью интеллигента
московского, вот точно - убью!
Я медленно привстал со скамейки, и она с коротким визгом отскочила
подальше, вскинула ствол...
- Тише... - я полез во внутренний карман. Я бы охотно отдал ей эту
сотню талонов, но вовсе не был уверен, что она после этого не разрядит с
перепугу в меня рожок. И в мирное время эти не слишком были милосердны...
- Тише... сейчас я отдам тебе эти поганые талоны... только не стреляй,
дура... тебя же Комиссия сразу возьмет... тише... сейчас...
Можно было, конечно, упасть плашмя, рвануть ее за ноги в скользких
полусапогах - и ничего бы она не успела, подумаешь, террористка... Но одно
она могла успеть: выпустить очередь у меня над головой, а здесь, среди
этих обреченных домов, шум почти так же убийственен, как и пуля.
Я уже готов был вытащить из кармана руку с талонами, когда в дальнем
конце улицы раздался рев моторов. Вот уже показался передний танк -
легкий, десантный, следом одна бээмпэ, другая, грузовик под брезентом и
танк замыкающим... На Спиридоновке начиналась очередная ночь.
Она оглянулась на шум. В тот же момент я резко рванулся к ней, правой
рукой зажал сзади ей рот, левой, крутнув в запястье, вывернул ее правую,
лежащую на спуске автомата - сильно сжав, чтобы, не дай Бог, не успела
нажать. И вместе с ней рухнул наземь, за кусты сквера.
Теперь они позвонили домой.
Я собирался в институт, жена готовила завтрак, и приемник на кухонном
столе бормотал беспрерывно - она включила его на все утро.
"...Быстроходные катера в Персидском заливе... продолжается выдвижение
делегатов... письма наших слушателей подтверждают - альтернативы
перестройке нет... Всесоюзная девятнадцатая... а вот мнение академика
Татьяны Заславской..."
Я снял трубку.
- Это Сергей Иванович, - услышал я радостный голос стажера. - Только
вы вслух не повторяйте, Юрий Ильич, а то жена... Здравствуйте.
- Здравствуйте, - сказал я с омерзением и отчаянием. Значит, это еще
будет продолжаться! И кончится ли?
- Очень надо! - радостно сообщил Сергей Иванович. - Очень надо
встретиться! Вы же ведь уже написали? Вот и хорошо. Только в институте уже
неудобно, Юрий Ильич. Так что вы приходите лучше к гостинице, Юрий Ильич,
ага, к "Интуристу". Так точно, четырнадцать часов, Юрий Ильич. Ну, до
свидания, Юрий Ильич, Юрий Ильич, Юрий Ильич...
- До свидания.
Я швырнул трубку.
- Кто это? - спросила жена.
- По делам, - сказал я, и тут же ужаснулся: значит, я уже выполняю их
указания, скрываю от жены. - По делам, из "Вестника"...
У интуристовского подъезда меня ждал один Сергей Иванович, стажер.
Как и положено, он был на посылках. Молча обменялись рукопожатием, молча
ехали в лифте в толпе гогочущих и перекликающихся, как в лесу, немцев.
Бабка в линялых джинсах, с сиреневой завивкой с доброжелательнейшим
интересом разглядывала Сергея Ивановича. Я посмотрел на него ее глазами:
нечто пухлощекое, пухлогубое, чубастое - на гигантском теле
девяностокилограммового мужика. Она могла принять нас за отца с сыном -
впрочем, одет по-сыновьему был я, на нем был приличненький универмаговский
костюм с галстуком.
Игорь Васильевич встретил нас в номере радостными рукопожатиями и
штатной улыбкой. Теперь я попытался и его портрет сформулировать:
получилось нечто среднее между невзрачным современным киногероем и
человеком с плаката по технике безопасности. Но улыбка у него была
хорошая...
- Как путешествовалось, Юрий Ильич? - улыбаясь этой прекрасной
улыбкой, морщившей все лицо, Игорь Васильевич двумя руками потряс мою руку
