наслаждения. Всерастворяющей нежностью, мужеством всепокорности, которого он
в жизни никогда не испытывал, песня эта, как всегда, освобождала его душу от
гнета вечной настороженности. Но не так освобождала, как освобождал азарт
страсти и борьбы, потому что как только азарт страсти кончался гибелью
врага, начиналось похмелье, и тогда победа источала трупный яд побежденных.
Нет, песня по-другому освобождала его душу. Она окрашивала всю его
жизнь в какой-то фантастический свет судьбы, в котором его личные дела
превращались в дело Судьбы, где нет ни палачей, ни жертв, но есть движение
Судьбы, История и траурная необходимость занимать в этой процессии свое
место. И что с того, что ему предназначено занимать в этой процессии самое
страшное и потому самое величественное место.
Лети, черная ласточка, лети...
Но вот постепенно эта траурная процессия Судьбы уходит куда-то,
становится далеким фоном сказочной картины...
Ему видится теплый осенний день, день сбора винограда. Он выезжает из
виноградника на арбе, нагруженной корзинами с виноградом. Он везет виноград
домой, в давильню. Поскрипывает арба, пригревает солнце. Сзади из
виноградника слышатся голоса домашних, крики и смех детей.
На деревенской улице у плетня остановился всадник, которого он впервые
видит, но почему-то признает в нем гостя из Кахетии. Всадник пьет воду из
кружки, которую протягивает ему через плетень местный крестьянин. У самого
плетня колодец, потому-то и остановился здесь этот всадник.
Проезжая мимо всадника и односельчанина, он сердечно кивает им,
мимолетно улыбается всаднику, который, вглядываясь в него, за скромным
обликом виноградаря правильно угадывает его великую сущность. Именно этой
догадке и улыбается он мимоходом, показывая всаднику, что он сам не придает
большого значения своей великой сущности.
Он проезжает и чувствует, что всадник из Кахетии все еще глядит ему
вслед. Он даже слышит разговор, который возникает между односельчанином и
гостем из Кахетии.
-- Слушай, кто этот человек? -- говорит всадник, выплескивая из кружки
остаток воды и возвращая ее хозяину.
-- Это тот самый Джугашвили, -- радостно говорит хозяин.
-- Неужели тот самый? -- удивляется гость из Кахетии. -- Я думаю, вроде
похож, но не может быть...
-- Да, -- подтверждает хозяин, -- тот самый Джугашвили, который не
захотел стать властителем России под именем Сталина.
-- Интересно, почему не захотел? -- удивляется гость из Кахетии.
-- Хлопот, говорит, много, -- объясняет хозяин, -- и крови, говорит,
много придется пролить.
-- Хо-хо-хо, -- прицокивает гость из Кахетии, -- я от одного
виноградного корня не могу отказаться, а он от России отказался.
-- А зачем ему Россия, -- поясняет хозяин, -- у него прекрасное
хозяйство, прекрасная семья, прекрасные дети...
-- Что за человек! -- продолжает прицокивать гость из Кахетии, глядя
вслед арбе, которая теперь сворачивает к дому, -- от целой страны
отказался...
-- Да, отказался, -- подтверждает хозяин, -- потому что, говорит,
крестьян жалко. Пришлось бы, говорит, всех объединить. Пусть, говорит, живут
сами по себе, пусть каждый имеет свой кусок хлеба и свой стакан вина...
-- Дай бог ему здоровья! -- восклицает всадник, -- но откуда он знает,
что будет с крестьянами?
-- Такой человек, все предвидит, -- говорит хозяин.
-- Дай бог ему здоровья, -- цокает гость из Кахетии... -- Дай бог...
Иосиф Джугашвили, не захотевший стать Сталиным, едет себе на арбе,
мурлычет песенку о черной ласточке. Солнце пригревает лицо, поскрипывает
арба, он с тихой улыбкой дослушивает наивный, но, в сущности, правдивый
рассказ односельчанина.
И вот он въезжает в раскрытые ворота своего двора, где в тени яблони
дожидается его какой-то крестьянин, видимо приехавший к нему за советом.
Крестьянин встает и почтительно кланяется ему. Что ж, придется побеседовать
с ним, дать ему дельный совет. Много их к нему приезжают... Может, все-таки
лучше было бы взять власть в свои руки, чтобы сразу всем помогать советами?
Куры, пьяные от виноградных отжимок, ходят по двору, прислушиваясь к
своему странному состоянию, крестьянин, дожидаясь его, почтительно
кланяется, мать, услышав скрип арбы, выглядывает из кухни и улыбается сыну.
Добрая, старая мать с морщинистым лицом. Хоть в старости почет и достаток
пришли наконец... Добрая... Будь ты проклята!!!
Тут, как всегда, видение обрывалось. Он никогда не мог провести его
дальше, всегда спотыкался на этом месте, потому что кровь давней обиды
ударяла в голову. Нет ей прощения даже за то, что она каждый раз портила
этот сон наяву, этот милый вариант судьбы, который сладко было себе
позволить во хмелю, слушая любимую песню. Нет ей прощения, нет. Как он
помертвел однажды, как помертвел, когда, играя с мальчиками на зеленой
лужайке, вдруг услышал (срыть лужайку!), как двое взрослых мужчин, похабно
похохатывая, стали говорить о ней.
Они сидели в десяти шагах от него в тени алычи (срыть алычу, чтоб она
высохла) и говорили о ней. А потом один из них вдруг остановился и, кивнув в
его сторону, сказал другому, чтобы потише говорил, потому что, кажется, ее
мальчик тут крутится.
Они заговорили тише, а он, раздавленный унижением, должен был
продолжать игру, чтобы товарищи его ничего не заметили и ни о чем не
догадались. Как он ненавидел их тогда, как мечтал отомстить, особенно
почему-то этому, второму, который сказал, чтобы первый говорил потише. Нет
ей прощения за самую ее позорную нищету и за все остальное...
Лети, черная ласточка, лети...
Он поднял голову и, оглядывая теперь поющих секретарей райкомов,
постепенно успокоился. С каждым накатом мелодии песня смывала с их лиц эти
жалкие маски с удивленно приподнятыми бровями, под которыми все отчетливей,
все самостоятельней проступали (ничего, пока поют, можно) лица виноградарей,
охотников, пастухов.
Лети, черная ласточка, лети...
Они думают, власть -- это мед, размышлял Сталин. Нет, власть -- это
невозможность никого любить, вот что такое власть. Человек может прожить
свою жизнь, никого не любя, но он делается несчастным, если знает, что ему
нельзя никого любить.
Вот я уже полюбил Глухого, и я знаю, что Берия его сожрет, но я не могу
ему ничем помочь, потому что он мне нравится. Власть -- это когда нельзя
никого любить. Потому что не успеешь полюбить человека, как сразу же
начинаешь ему доверять, но, раз начал доверять, рано или поздно получишь нож
в спину.
Да, да, я это знаю. И меня любили, и получали за это рано или поздно.
Проклятая жизнь, проклятая природа человека! Если б можно было любить и не
доверять одновременно. Но это невозможно.
Но если приходится убивать тех, кого любишь, сама справедливость
требует расправляться с теми, кого не любишь, с врагами дела.
Да, Дела, подумал он. Конечно, Дела. Все делается ради Дела, думал он,
удивленно вслушиваясь в полый, пустой звук этой мысли. Это от песни, подумал
он. Вообще, надо бы запретить эту песню, она опасна, потому что я ее слишком
люблю. Глупость, подумал он, она была бы опасна, если бы другие ее могли так
же глубоко чувствовать, как я... Но так ее никто не может чувствовать...
Продолжая слушать песню, он налил себе фужер вина и молча, ни на кого
не глядя, выпил. Поставив фужер, он взял со стола давно потухшую трубку и
несколько раз безуспешно попытался затянуться. Заметив, что трубка потухла,
он уже нарочно тянул, словно продолжая оставаться в глубокой задумчивости.
Спички лежали рядом, но он ждал -- кто-нибудь догадается или нет подать ему
огня.
Вот так, будешь умирать -- стакан воды не подадут, подумал он, жалея
себя, но тут Калинин зажег спичку и поднес ее к трубке. Оставаясь в глубокой
задумчивости, он ждал, пока пламя спички доберется до пальцев Калинина, и
только тогда потянулся к огню и, прикуривая, наблюдал, как легкое пламя
касается дрожащих пальцев Калинина. Ничего, думал он, не одному мне
мучиться.
Он с удовольствием затянулся и откинулся на стуле. Взгляд его упал на
Ворошилова. Тот все еще сидел за столом, опустив голову и насупившись, с
выражением обиженного ребенка. И вдруг острая жалость к нему пронзила
Сталина. Он тоже загубил душу, подумал Сталин.
-- Клим, -- сказал он глухим от волнения голосом, -- где Царицын, где
мы, Клим?
-- За что обидел, Иосиф? -- поднял голову Ворошилов и посмотрел на
Сталина горьким преданным взглядом.
-- Прости, Клим, если обидел, -- сказал Сталин, раскаиваясь и любуясь
своим раскаяньем, -- но они нас с тобой еще хуже обижают...
-- Ничего, Иосиф! -- воскликнул Ворошилов, потрясенный тем, что вождь
не только понимает его обиды, но и ставит их рядом со своими. -- Ты им еще
покажешь где раки зимуют...
-- Думаю, что покажу, -- сказал Сталин скромно и пыхнул трубкой. Песня
кончилась, и рой смутных, нетвердых мыслей схлынул из его отрезвевшей
головы.
Да разве на него можно обижаться, думал Ворошилов, веселея и незаметно
оглядывая вождей, чтобы убедиться в том, что они слышали, как его только что
возвысил Сталин. И как он точно понимает, думал Ворошилов восторженно, что
мои враги в руководстве армией -- это продолжение враждебной Сталину линии в
руководстве государственным аппаратом.
-- Товарищ Сталин, что делать с этим Цулукидзе? -- спросил Берия,
внимательно прислушивавшийся к словам Сталина. Он давно хотел спросить об
этом и решил, что сейчас самое подходящее время.
Дело в том, что этот старый большевик, еще ленинской гвардии, хотя
давно уже был отстранен от всяких практических дел, продолжал язвить и
ворчать по всякому поводу. В свое время это он бросил подхваченную
грузинскими коммунистами реплику, что Берия с маузером в руке рвется к
партийному руководству Закавказья.
("А что, сволочи, с Эрфуртскои программой я должен был рваться к
руководству? Разве вы с ней в говне не очутились?")
Другого человека за такие слова (теперь, когда уже прорвался к
руководству) он давно бы подвесил за язык, но этого тронуть опасался. Не
было полной ясности в этом вопросе. Многих старых большевиков Сталин сам
уничтожал, но некоторых почему-то придерживал и награждал орденами.
-- А что он сделал? -- спросил Сталин и в упор посмотрел на Берию.
-- Болтает лишнее, выжил из ума, -- сказал Берия, стараясь догадаться,
что думает Сталин по этому поводу, раньше, чем он выскажется.
-- Лаврентий, -- сказал Сталин, мрачнея, потому что он не находил
сейчас нужного решения, -- я приехал использовать законный отпуск, почему ты
мне задаешь такие вопросы?
-- Нет, товарищ Сталин, я просто посоветоваться хотел, -- быстро
ответил Берия, стараясь обогнать помрачнение Сталина, голосом показывая, что
извиняется и сам не придает большого значения вопросу. Хорошо, что не
ликвидировал, с радостным испугом мелькнуло у него в голове.
-- ...Болтунов Ленин тоже ненавидел, -- сказал Сталин задумчиво.
-- Может, выгнать из партии к чертовой матери? -- спросил Берия,
оживляясь. Ему показалось, что Сталин все-таки не прочь как-то наказать
этого сукиного сына.
-- Из партии не можем, -- сказал Сталин и вразумляюще добавил: -- Не мы
принимали, Ленин принимал...
-- А что делать? -- спросил Берия, окончательно сбитый с толку.
-- У него, по-моему, был брат, -- сказал Сталин, -- интересно, где он
сейчас?
-- Жив, товарищ Сталин, -- сказал Берия, покрываясь холодным потом, --
работает в Батуме директором лимонадного завода.
