и было что-нибудь подобное, но он-то знал, что здесь, в России, он ее
вынянчил и пустил в жизнь.
(Подобно поэту, для которого во внезапном сочетании слов вспыхивает
контур будущего стихотворения, так и для него эти случайные слова стали
зародышем будущей формулы.
Ужасно подумать, что механизм кристаллизации идеи один и тот же у
палача и поэта, подобно тому, как желудок людоеда и нормального человека
принимает еду с одинаковой добросовестностью. Но если вдуматься, то, что
кажется равнодушием природы человека, может быть следствием высочайшей
мудрости его нравственной природы.
Человеку дано стать палачом, так же, как и дано не становиться им. В
конечном итоге выбор за нами.
И если бы желудок людоеда просто не принимал человечины, это был бы
упрощенный и опасный путь очеловечивания людоеда. Неизвестно, куда
обратилась бы эта его склонность.
Нет человечности без преодоления подлости и нет подлости без
преодоления человечности. Каждый раз выбор за нами и ответственность за
выбор тоже. И если мы говорим, что у нас нет выбора, то это значит, что
выбор уже сделан. Да мы и говорим о том, что нет выбора, потому что
почувствовали гнет вины за сделанный выбор. Если бы выбора и в самом деле не
было, мы бы не чувствовали гнета вины...)
...Под гром рукоплесканий Лакоба выпил свой бокал. И не успел
замолкнуть этот гром во славу скромности вождя, как в дверях появился повар
в белом халате, а за ним директор санатория с тарелкой в руке.
Услышав рукоплескания, повар сделал попытку шарахнуться, но директор
слегка подтолкнул его и отвел от двери.
Это был среднего роста пожилой полнеющий мужчина с нездоровым цветом
лица, какой часто бывает у поваров, с тяжелой шапкой курчавых волос на
голове.
Жестом приказав ему стоять, директор, стараясь неподвижно держать
тарелку, подошел к Лакобе.
-- Нестор Аполлонович, повар здесь, -- сказал он, склонившись над ним и
показывая содержимое тарелки. В тарелке, слегка перекатываясь, лежало с
полдюжины яиц.
-- Хорошо, -- сказал Лакоба и хмуро посмотрел в тарелку.
Тут только дядя Сандро догадался, что Нестор Аполлонович будет стрелять
по яйцам. Этого он еще не видел.
-- Индюшкины яйца? -- вдруг спросил Берия и, протянув руку, вытащил из
тарелки яйцо.
-- Куриные, Лаврентий Павлович, -- подсказал директор, поближе
подсовывая ему тарелку.
-- Тогда почему такие большие? -- спросил Берия, с любопытством
рассматривая яйцо. Яйца и в самом деле были довольно крупные.
-- Сам выбирал, -- хихикнул директор, кивнув головой в сторону повара,
стараясь обратить внимание Берии на тайный комизм этого обстоятельства. Но
Берия, не обращая внимания на тайный комизм этого обстоятельства, продолжал
рассматривать яйцо. Директор встревожился.
-- Может, заменить, Лаврентий Павлович? -- спросил он.
-- Нет, я просто так говорю, -- опомнился Берия и быстро положил яйцо в
тарелку.
-- Ревнует к Глухому, -- шепнул Сталин Калинину и беззвучно рассмеялся
в усы. Калинин в ответ затряс бородкой.
-- В этом углу, по-моему, лучше, -- сказал Лакоба, оглядывая люстру и
кивая в противоположный тому, где стоял повар, угол. Так фотограф перед
началом съемки старается найти лучший эффект освещения.
-- Совершенно верно, -- подтвердил директор.
-- Волнуется? -- кивнул Лакоба на повара.
-- Немножко, -- сказал директор, низко склонившись к уху Лакобы.
-- Успокой его, -- сказал Нестор Аполлонович, слегка отстраняясь от
директора, поза которого слишком назойливо подчеркивала его глухоту.
Повар все еще стоял у дверей с безучастным подопытным выражением на
лице. Дядя Сандро только сейчас заметил, что он в одной руке сжимает колпак.
Пальцы этой руки все время шевелились.
Директор подошел к повару, что-то шепнул ему, и они оба направились к
противоположному углу. Директор важно нес впереди себя тарелку с яйцами.
Стало тихо. Смысл предстоящего теперь был всем ясен. Прохрустев
накрахмаленным халатом, повар остановился в углу, повернувшись лицом к залу.
-- Если б ты только знала, как я ненавижу это, -- шепнула Сарья,
поворачиваясь к Нине. Та ничего не ответила. Широко раскрытыми глазами она
смотрела в угол. Сарья больше ни разу не посмотрела туда, куда смотрели все.
Повар стоял, плотно прислонившись к стене. Директор ему беспрерывно
что-то говорил, а повар кивал головой. Лицо его приняло мучной цвет.
Директор выбрал из тарелки яйцо, и повар, теперь не шевеля головой, а только
скосив на него белые, как бы отдельно от лица плавающие глаза, следил за его
движениями. Директор стал ставить ему на голову яйцо, но то ли сам
волновался, то ли яйцо попалось неустойчивое, оно никак не хотело
становиться на попа.
Нестор Аполлонович нахмурился. Вдруг повар, продолжая неподвижно
стоять, приподнял руку, нащупал яйцо, прищурился своими белыми, отдельно
плавающими глазами, поймал точку равновесия и плавно опустил руку.
Яйцо стояло на голове. Теперь он, вытянувшись, замер в углу и, если б
не выражение глаз, он был бы похож на призывника, которому меряют рост.
Директор быстро посмотрел вокруг, не находя, куда поставить тарелку с
яйцами, и вдруг, словно испугавшись, что стрельба начнется до того, как он
отойдет от повара, сунул ему в руку тарелку и быстро отошел к дверям.
Лакоба вытащил из кобуры пистолет и, осторожно опустив дуло, взвел
курок. Он оглянулся на Сталина и Калинина, стараясь стоять так, чтоб им все
было видно. Дяде Сандро пришлось сойти с места. Он встал за стулом Сарьи,
ухватившись руками за спинку. Дядя Сандро очень волновался.
Лакоба вытащил руку с приподнятым пистолетом и стал медленно опускать
кисть. Рука оставалась неподвижной, и вдруг дядя Сандро заметил, как бледное
лицо Лакобы превращается в кусок камня.
Повар внезапно побелел, и в тишине стало отчетливо слышно, как яйца
позвякивают в тарелке, которую он держал в одной руке. Вдруг дядя Сандро
заметил, как по лицу повара брызнуло что-то желтое и только потом услышал
выстрел.
-- Браво, Нестор! -- закричал Сталин и забил в ладони. Гром
рукоплесканий прозвучал, как разряд облегчения. Директор подбежал к повару,
выхватил у него из рук колпак, вытер щеку повара, облитую желтком, и сунул
колпак в карман его халата.
Он оглянулся на Лакобу, как оглядываются на стрельбище, чтобы показать,
куда попал стрелявший, или спросить, надо ли подготовить мишень к очередному
выстрелу.
-- Давай, -- кивнул Лакоба.
Директор на этот раз быстро поставил яйцо на голову повара и, хрустнув
скорлупой разбитого яйца, отошел к дверям. И снова лицо Лакобы превратилось
в кусок камня, вытянутая рука окаменела, и только кисть, как часовой
механизм с тупой стрелкой ствола, медленно опускалась вниз.
И опять на этот раз дядя Сандро заметил сначала, как желтый фонтанчик
яйца выплеснул вверх и только потом раздался выстрел.
-- Браво! -- и взрывы рукоплесканий сотрясли банкетный зал. Улыбаясь
бледной, счастливой улыбкой, Лакоба прятал пистолет. Повар все еще стоял в
углу, медленно оживая.
-- Посади его за стол, -- бросил Лакоба жене по-абхазски.
Сарья схватила салфетку и подбежала к повару. Вслед за нею подбежал и
директор, которому повар теперь сердито сунул тарелку с яйцами. Сарья стояла
перед ним и, вытирая ему лицо салфеткой, что-то говорила. Повар с
достоинством кивал. Директор, присев на корточки и поставив рядом с собой
тарелку с яйцами, подбирал скорлупу разбитых яиц.
Сарья стала уводить повара, но тот вдруг остановился и, сбросив халат,
кинул его директору. По-видимому, случившееся на некоторое время давало ему
такие права, и он явно показывал окружающим, что он недаром рискует, а имеет
за это немало выгоды.
Когда директор с халатом, перекинутым через плечо, и с тарелкой в руке
быстро проходил к дверям, дядя Сандро с удивлением подумал, что повар и
директор могли бы заменить друг друга, потому что многое в этой жизни решает
случай.
Сарья посадила повара между последним из второстепенных вождей,
незнакомых дяде Сандро по портретам, и первым из секретарей райкомов.
Сарья налила повару фужер коньяку, придвинула тарелку, плеснула в нее
ореховой подливы и положила кусок индюшатины. Повар сразу же выпил и сейчас,
оглядывая стол, важно кивал на какие-то слова, которые ему говорила Сарья.
Бедная Сарья, думал дядя Сандро, она сейчас пытается замолить грех за
эту стрельбу, которую она так не любила и которая, кстати, однажды
закончилась неприятностью.
Дело происходило в одной абхазской деревне. После большого застолья
началась стрельба по мишени. Может, именно потому, что стреляли по мишени и
Лакоба был не очень внимателен или еще по какой-нибудь причине, но он ранил
деревенского парня, который то и дело бегал смотреть на мишень. Рана
оказалась неопасная, и парня тут же на "бьюике" Лакобы отправили в районную
больницу.
Лакоба обратно ехал вместе с другими членами правительства на второй
машине. И вот тут-то, на обратном пути, один из членов правительства сильно
повздорил с Лакобой и даже ссадил его с машины посреди дороги.
-- Мне надоели твои партизанские радости, -- говорят, сказал он ему
тогда. Трудно сейчас установить, почему Лакоба согласился сойти с машины.
Возможно, он сам был так подавлен случившимся, что не нашел возможным
сопротивляться такой оскорбительной мере. Я думаю, скорее всего, человек,
который его ругал, был старше его по возрасту. И если тот ему сказал
что-нибудь вроде того, что или ты сейчас сойдешь с машины, или я сойду, то
Лакоба, как истый абхазец, этого допустить не мог и, вероятно, сам сошел с
машины.
...Когда Нестор Аполлонович спрятал пистолет и повернулся к столу,
Сталин стоял на ногах, раскрыв объятия. Нестор Аполлонович, смущенно
улыбаясь, подошел к нему. Сталин обнял его и поцеловал в лоб.
-- Мой Вилгелм Телл, -- сказал он и, неожиданно что-то вспомнив,
обернулся к Ворошилову: -- А ты кто такой?
-- Я -- Ворошилов, -- сказал Ворошилов довольно твердо.
-- Я спрашиваю, кто из вас ворошиловский стрелок? -- спросил Сталин, и
дядя Сандро опять почувствовал неловкость. Ох, не надо бы, подумал он,
растравлять Ворошилова против нашего Лакобы.
-- Конечно, он лучше стреляет, -- сказал Ворошилов примирительно.
-- Тогда почему ты выпячиваешься, как ворошиловский стрелок? -- спросил
Сталин и сел, предвкушая удовольствие долгого казуистического
издевательства.
Секретари райкомов, с трудом подымая отяжелевшие брови, начинали
удивленно прислушиваться. Лакоба потихоньку отошел и сел на место.
-- Ну, хватит, Иосиф, -- сказал Ворошилов, покрываясь пунцовыми пятнами
и глядя на Сталина умоляющими глазами.
-- Хватит, Иосиф, -- сказал Сталин, укоризненно глядя на Ворошилова, --
говорят оппортунисты всего мира. Ты тоже начинаешь?
Ворошилов, опустив голову, краснел и надувался.
-- Скажи, чтоб начали его любимую, -- шепнул Нестор жене.
Сарья тихо встала и прошла к середине стола, где сидел Махаз. Лакоба
знал, что это один из способов остановить внезапные и мрачные капризы вождя.
Махаз затянул старинную грузинскую застольную "Гапринди шаво мерцхало"
("Лети, черная ласточка"). В это время Ворошилов, подняв голову, попытался
что-то сказать Сталину. Но тот вдруг поднял руки в умоляющем жесте: мол,
оставьте меня в покое, дайте послушать песню.
Сталин сидел, тяжело опершись головой на одну руку и сжимая в другой
потухшую трубку.
Нет, ни власть, ни кровь врага, ни вино никогда не давали ему такого
